Скажи, мог бы ты что-нибудь такое сочинить, чтобы убить этих пакостных существ и осушить место их обитания?
Глаза у Фриссона слегка разъехались в стороны. Через пару мгновений он вынул кусок пергамента и принялся что-то черкать. Я услужливо подставил поэту спину и сказал:
— Как допишешь строчку, сразу произноси «Медлить нельзя».
Фриссон сопровождал написание стихотворения бормотанием. Я едва улавливал слова. Что-то там было насчет «чисто» и «сухо», но зато я своими глазами видел, что происходило с бывшей ведьмой.
Приступы лающего кашля, мешавшие ей исповедоваться, становились все реже и реже, к коже начал возвращаться румянец. Глаза утратили лихорадочный блеск, но не потускнели. Они сверкали здоровьем. Конечно, она не прибавила в весе — для этого ей надо было несколько раз плотно поесть. Несколько раз каждый день. Несколько раз каждый день в течение нескольких недель.
Наконец она замолчала и, дрожа всем телом, склонила голову. К тому времени у нее уже был такой здоровый вид, что я заключил: дрожит она от страха, что вдруг брат Игнатий не отпустит ей грехи.
А у брата Игнатия вид был очень и очень суровый. И нечему удивляться, если хотя бы половина из того, что он сейчас выслушал, была так ужасна, как я догадывался. Но Игнатий кивнул и завел со старухой тихий разговор. Она кивала, односложно отвечая ему, и с каждым ответом все больше теряла присутствие духа. Наконец монах довольно кивнул и начал короткий монолог. Я ничего не слышал, но догадывался: брат Игнатий наставляет бывшую ведьму в том, что ей следует делать в качестве наказания за грехи. Надо отдать старухе должное, она даже не дрогнула. Игнатий договорил, а старуха изумленно подняла глаза. А потом, к удивлению брата Игнатия, старуха начала молиться. Монах закрыл глаза, запрокинул голову и сам принялся молиться. Его молитва продлилась чуть дольше, чем молитва старухи, потом он произнес последние слова, перекрестил старуху, а она — вот это да! — сама перекрестилась! Склонила голову, что-то прошептала, встала на ноги, отвернулась, побежала...
Жильбер успел схватить ее за руку.
— Погоди минутку, дай ногам привыкнуть, а то упадешь!
— Ноги у меня окрепли! — восхищенно воскликнула старуха. — Слыхала я, что исповедь душеполезна, но чтобы она и для тела полезна была... — Потом, видно, до нее дошло, и она повернулась ко мне. — Это же ты, верно? Ты вылечил мое тело, как он — душу?
— На этот раз не я. — Я покачал головой и указал на Фриссона. — Благодари этого человека.
— О, благодарю, благодарю тебя! — запричитала старуха, бросилась к Фриссону и упала к его ногам. — Тысячу раз благодарю тебя, добрый человек, тысячу раз! Ты мне жизнь вернул, ты дал мне шанс покаяться!
— Я... я рад, — пробормотал смущенно Фриссон. — Но это все вот он меня научил! — И он указал на меня. — Мне бы самому никогда до такого не додуматься! Восхваляй мастера Савла!
— Восхвалю, восхвалю его! — Бывшая ведьма развернулась ко мне, прижав руки к груди, и мне пришлось здорово поторопиться, чтобы не дать ей впиться поцелуем в мои ботинки. — Мне никогда не отблагодарить тебя, никогда не восславить, как подобает! О, как же мне тебя благодарить?
— Помогай другим людям, — автоматически отозвался я. — Ступай по деревням и ищи тех, кому нужна помощь.
— Но я же больше не умею колдовать! Ох, если бы могла!
— Нет-нет, никакого колдовства, никакой магии, — поспешил я отговорить старуху. — Ты сама поймешь: достаточно всего-навсего самого обычного труда. Ну, конечно, можно выслушать чьи-то жалобы и постараться утешить страждущего А встретишь других ведьм — расскажи им, насколько улучшилось твое самочувствие после того, как ты отказалась от колдовства.
Бывшая ведьма удивленно посмотрела на меня, медленно поднялась на ноги. На лице ее застыло выражение твердой решимости.
— Что ж, да будет так, — сказала она. — Пока я дышу, я сделаю то малое, на что еще способна. Прощай, целитель! Каждое утро и каждый вечер я стану благословлять тебя в моих молитвах!
Она отвернулась и пошла по дороге, держась куда прямее, чем раньше. Вообще впечатление было такое, будто бы с каждым шагом сил у нее прибавляется.
Брат Игнатий встал рядом со мной и проводил старуху глазами.
— Прекрасная работа, мастер Савл, — сказал он. — Ты сегодня на славу потрудился.
Я пожал плечами.
— Просто не могу смотреть, когда кому-то больно, а я хоть чем-то могу помочь, святой отец. Но и вы, как мне кажется, потрудились славно.
— Я только выполнил свой долг. — Брат Игнатий сложил епитрахиль и убрал в рукав, покачав головой. — Она пришла ко мне, потому что боялась вечного проклятия. Как многие, она никогда не задумывалась об адских пытках, считала их ненастоящими, выдуманными — не задумывалась, пока смерть не подошла к ней вплотную.
— И тут она захотела продлить свою жизнь, чтобы успеть отречься от Ада.
— Да, но как только она подумала, что Ад — это нечто настоящее, она поняла, что страх никогда не покинет ее, что настанет день, и она окажется в Геенне огненной, в лапах у демонов.
Брат Игнатий покачал головой.
— Не сказал бы, что это самая лучшая причина, чтобы отказаться от колдовства и отречься от Сатаны, но хотя бы так.
— А вы бы предпочли, чтобы она захотела исповедоваться из чистого покаяния, да?
— Да. Поэтому я с болью в душе вынужден был напомнить ей, что Чистилище похоже на Ад. Там тот же огонь, те же муки, только душа, прошедшая Чистилище, в один прекрасный день становится свободной и взлетает в Рай, а та душа, что томится в Аду, будет мучиться вечно. В Аду нет надежды.
И тут я вспомнил о дантовых вратах Ада, на которых было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий», — тут же мне припомнилось и то, как Данте описал Чистилище. Оно у него выглядело куда менее пугающе, чем в описании брата Игнатия. Но в любом случае уж лучше так, чем нескончаемые пытки.
— Я могу понять, — сказал я, — почему ведьма предпочла Чистилище, как бы долго ей ни пришлось там оставаться.
— Ведьма, да и любой грешник, — кивнул брат Игнатий. — А все те, кто правит этой страной, все их прислужники — это либо ведьмы, либо грешники.
От мысли обо всех тех людях, которых я мог отправить в Ад, пытаясь сохранить собственную жизнь, мне стало худо.
— Знаете, святой отец, какая у меня мечта? Я мечтаю, что вы в ближайшее время будете заняты по горло!
Глава 29
Но уже на следующий день я думал по-другому. Ведьмы и колдуны-бюрократы повалили к нам толпами, дрожа от страха и умоляя брата Игнатия исповедовать их. Кроме того, большинство из них были больны, поэтому я предложил, чтобы мы с монахом разделили обязанности таким образом: сначала он их исповедует, потом я занимаюсь их физическим излечением. Фриссон быстренько набросал целый каталог стихотворений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Глаза у Фриссона слегка разъехались в стороны. Через пару мгновений он вынул кусок пергамента и принялся что-то черкать. Я услужливо подставил поэту спину и сказал:
— Как допишешь строчку, сразу произноси «Медлить нельзя».
Фриссон сопровождал написание стихотворения бормотанием. Я едва улавливал слова. Что-то там было насчет «чисто» и «сухо», но зато я своими глазами видел, что происходило с бывшей ведьмой.
Приступы лающего кашля, мешавшие ей исповедоваться, становились все реже и реже, к коже начал возвращаться румянец. Глаза утратили лихорадочный блеск, но не потускнели. Они сверкали здоровьем. Конечно, она не прибавила в весе — для этого ей надо было несколько раз плотно поесть. Несколько раз каждый день. Несколько раз каждый день в течение нескольких недель.
Наконец она замолчала и, дрожа всем телом, склонила голову. К тому времени у нее уже был такой здоровый вид, что я заключил: дрожит она от страха, что вдруг брат Игнатий не отпустит ей грехи.
А у брата Игнатия вид был очень и очень суровый. И нечему удивляться, если хотя бы половина из того, что он сейчас выслушал, была так ужасна, как я догадывался. Но Игнатий кивнул и завел со старухой тихий разговор. Она кивала, односложно отвечая ему, и с каждым ответом все больше теряла присутствие духа. Наконец монах довольно кивнул и начал короткий монолог. Я ничего не слышал, но догадывался: брат Игнатий наставляет бывшую ведьму в том, что ей следует делать в качестве наказания за грехи. Надо отдать старухе должное, она даже не дрогнула. Игнатий договорил, а старуха изумленно подняла глаза. А потом, к удивлению брата Игнатия, старуха начала молиться. Монах закрыл глаза, запрокинул голову и сам принялся молиться. Его молитва продлилась чуть дольше, чем молитва старухи, потом он произнес последние слова, перекрестил старуху, а она — вот это да! — сама перекрестилась! Склонила голову, что-то прошептала, встала на ноги, отвернулась, побежала...
Жильбер успел схватить ее за руку.
— Погоди минутку, дай ногам привыкнуть, а то упадешь!
— Ноги у меня окрепли! — восхищенно воскликнула старуха. — Слыхала я, что исповедь душеполезна, но чтобы она и для тела полезна была... — Потом, видно, до нее дошло, и она повернулась ко мне. — Это же ты, верно? Ты вылечил мое тело, как он — душу?
— На этот раз не я. — Я покачал головой и указал на Фриссона. — Благодари этого человека.
— О, благодарю, благодарю тебя! — запричитала старуха, бросилась к Фриссону и упала к его ногам. — Тысячу раз благодарю тебя, добрый человек, тысячу раз! Ты мне жизнь вернул, ты дал мне шанс покаяться!
— Я... я рад, — пробормотал смущенно Фриссон. — Но это все вот он меня научил! — И он указал на меня. — Мне бы самому никогда до такого не додуматься! Восхваляй мастера Савла!
— Восхвалю, восхвалю его! — Бывшая ведьма развернулась ко мне, прижав руки к груди, и мне пришлось здорово поторопиться, чтобы не дать ей впиться поцелуем в мои ботинки. — Мне никогда не отблагодарить тебя, никогда не восславить, как подобает! О, как же мне тебя благодарить?
— Помогай другим людям, — автоматически отозвался я. — Ступай по деревням и ищи тех, кому нужна помощь.
— Но я же больше не умею колдовать! Ох, если бы могла!
— Нет-нет, никакого колдовства, никакой магии, — поспешил я отговорить старуху. — Ты сама поймешь: достаточно всего-навсего самого обычного труда. Ну, конечно, можно выслушать чьи-то жалобы и постараться утешить страждущего А встретишь других ведьм — расскажи им, насколько улучшилось твое самочувствие после того, как ты отказалась от колдовства.
Бывшая ведьма удивленно посмотрела на меня, медленно поднялась на ноги. На лице ее застыло выражение твердой решимости.
— Что ж, да будет так, — сказала она. — Пока я дышу, я сделаю то малое, на что еще способна. Прощай, целитель! Каждое утро и каждый вечер я стану благословлять тебя в моих молитвах!
Она отвернулась и пошла по дороге, держась куда прямее, чем раньше. Вообще впечатление было такое, будто бы с каждым шагом сил у нее прибавляется.
Брат Игнатий встал рядом со мной и проводил старуху глазами.
— Прекрасная работа, мастер Савл, — сказал он. — Ты сегодня на славу потрудился.
Я пожал плечами.
— Просто не могу смотреть, когда кому-то больно, а я хоть чем-то могу помочь, святой отец. Но и вы, как мне кажется, потрудились славно.
— Я только выполнил свой долг. — Брат Игнатий сложил епитрахиль и убрал в рукав, покачав головой. — Она пришла ко мне, потому что боялась вечного проклятия. Как многие, она никогда не задумывалась об адских пытках, считала их ненастоящими, выдуманными — не задумывалась, пока смерть не подошла к ней вплотную.
— И тут она захотела продлить свою жизнь, чтобы успеть отречься от Ада.
— Да, но как только она подумала, что Ад — это нечто настоящее, она поняла, что страх никогда не покинет ее, что настанет день, и она окажется в Геенне огненной, в лапах у демонов.
Брат Игнатий покачал головой.
— Не сказал бы, что это самая лучшая причина, чтобы отказаться от колдовства и отречься от Сатаны, но хотя бы так.
— А вы бы предпочли, чтобы она захотела исповедоваться из чистого покаяния, да?
— Да. Поэтому я с болью в душе вынужден был напомнить ей, что Чистилище похоже на Ад. Там тот же огонь, те же муки, только душа, прошедшая Чистилище, в один прекрасный день становится свободной и взлетает в Рай, а та душа, что томится в Аду, будет мучиться вечно. В Аду нет надежды.
И тут я вспомнил о дантовых вратах Ада, на которых было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий», — тут же мне припомнилось и то, как Данте описал Чистилище. Оно у него выглядело куда менее пугающе, чем в описании брата Игнатия. Но в любом случае уж лучше так, чем нескончаемые пытки.
— Я могу понять, — сказал я, — почему ведьма предпочла Чистилище, как бы долго ей ни пришлось там оставаться.
— Ведьма, да и любой грешник, — кивнул брат Игнатий. — А все те, кто правит этой страной, все их прислужники — это либо ведьмы, либо грешники.
От мысли обо всех тех людях, которых я мог отправить в Ад, пытаясь сохранить собственную жизнь, мне стало худо.
— Знаете, святой отец, какая у меня мечта? Я мечтаю, что вы в ближайшее время будете заняты по горло!
Глава 29
Но уже на следующий день я думал по-другому. Ведьмы и колдуны-бюрократы повалили к нам толпами, дрожа от страха и умоляя брата Игнатия исповедовать их. Кроме того, большинство из них были больны, поэтому я предложил, чтобы мы с монахом разделили обязанности таким образом: сначала он их исповедует, потом я занимаюсь их физическим излечением. Фриссон быстренько набросал целый каталог стихотворений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131