он гонял пальцами крошки по столику, на его продолговатом лице — выражение скрытого разочарования. Его меланхолия выглядит элегантной позой, но она хоть наполовину, да искренна.
По плитам двора, куда выходило единственное матовое оконце винного погребка, вдруг забарабанил дождь. Ясно, у него что-то на сердце, только он стесняется.
— Ну что, молодой человек?
— Да ничего...
— Словечко «да» всегда означает, что все-таки что-то есть?
Камилл еще колебался.
— Этот съезд... Наверное, там можно услышать много поучительного...
Ага, вот откуда ветер...
— Вы же пока не в Синдикате писателей!
— Но ведь приглашали гостей. Я думал, может, заинтересуются и начинающими авторами. Мое имя должны знать, в газетах уже опубликовано несколько моих стихотворений. И один рассказ.
Гляньте, до чего самоуверенна послевоенная молодежь! Три опубликованных стишка (пожалуй, не следовало мне тогда говорить, что первые два словно списаны с Незвала, хотя они и лучше, чем остальные его головоломные иносказания, зато напрочь лишены эмоций...). И один рассказ! А не хотите ли, молодой человек, чтоб вас послали представлять нашу литературу на заседание «Пенклуба» в Париже?
— Знаете что? Писателем не становишься оттого, что числишься в Синдикате или согреваешь задом стул на писательском съезде. Лучше постарайтесь, чтоб ваша рукопись чего-нибудь стоила и мы могли бы опубликовать ее в «Кме-не». — Тайцнер постучал костяшками пальцев по рукописи, изрядно отхлебнув бадачони. — Эксперимент, проникновение в душу, хоть в самые печенки, — ладно: после войны мы не можем писать, как Тереза Новакова. Лирический импрессионизм — пускай, коль уж вы заражены поэзией. Но даже в этом случае не обойтись без авторской позиции, выраженной посредством реалистических формулировок, а они должны быть точными: небрежный отбор слов не может быть признаком нового стиля. Вот тут, например, — он жирно подчеркнул огрызком плотницкого карандаша фразу: «...За открытым окном влажное августовское утро...» —-Черт возьми, слово «влажный» скорее связывается с представлением о вечере! Вам бы написать тут что-то вроде «росистое утро». Чувствуете, какой получился образ? И как вздохнут, читая, дамочки: «Право, этот Герольд — прирожденный поэт!..»
— Вы правы, так лучше...
Ага, парнишка не любит признавать свои промахи, но вместе с тем остерегается выказать этакое творческое вое-
парение от того, что вдруг прозрел, а ведь у него есть основание быть благодарным, где бы он еще нашел другого такого альтруиста (вернее, простофилю), который, не рассчитывая на вознаграждение, взял бы на себя функцию редактора и вместо того, чтобы писать самому, тратил бы время на начинающего?
—...Или вот тут, — толстый карандаш Тайцнера снова забегал по строчкам. — «Какая наглость, — подумала она и засунула письмо обратно в конверт...» — прочитал он вслух и допил остаток вина. — А чего-нибудь поесть у вас не найдется? — спросил он официантку, которая моментально поставила перед ним очередной бокал. Прежде чем подать меню, Тоничка перечислила несколько блюд; Камилл что-то показывал ей глазами — ага, с этого гостя карточки не требовать... — Две итальянские колбаски с хреном и горчицей!.. «...Засунула письмо обратно в конверт...» — тем же тоном продолжал он разбор Камилловой фразы. — Но как она его туда засунула? Тут просится какое-нибудь наречие, выражающее ее возмущение наглостью автора! Пусть опд засунет письмо порывисто, возмущенно или хотя бы небрежно!
— Но у меня так и было! — с некоторым недоумением сказал Камилл и вдруг весь как бы выпрямился: видно, сам на себя разозлился за то, что добровольно играет роль ученика. — Но когда вы в последний раз читали этот кусок, то вычеркнули наречие.
— Не может быть, тут какая-то ошибка. — Черт возьми, неужто у меня такая короткая память?.. Надо бы доесть салат, пока не принесли колбасу... — Знаете что? Давайте на сегодня закончим, вижу по вашим глазам, что вы уже сыты моими придирками, оставим что-нибудь на следующий раз. Ученье — мученье, пан Герольд, даже Горький не свалился с неба готовым писателем, мальчишкой он просвечивал страницы книг лампой, нет ли там между строк каких-нибудь советов будущему сочинителю, который так складно пишет... Может быть, когда-нибудь так же будут поступать мальчишки и с вашими книжками... — Вовремя посбить спесь, вовремя похвалить, особенно когда хочешь замазать свой промах...
— Привет, Камилл!
Оба удивленно обернулись: у столика стояла молодая парочка.
— Мой товарищ Гонза Гейниц, — представил Камилл Тайцнеру бледного юношу со шрамом на лице.
— Павла Хованцова. — Гейниц назвал имя черноволосой девушки с правильными чертами лица. Ее рукопожатие было крепким, как у человека, знающего, чего он хочет. Длинные накрашенные ресницы от дождя немного потекли — видимо, ее опыт в делах косметики совсем еще невелик.
— Вы присядете? — спросил Камилл, обращаясь только к девушке.
— Нет, нет, нам надо бежать, — заторопился Гейниц. — Я хочу попросить тебя... — Он вкратце объяснил Камиллу, зачем пришел: Карел, его младший брат — Камилл должен его знать, он член факультетского комитета Союза молодежи, — пишет курсовую работу; но этот ненормальный влезает во все добровольные бригады, однажды он уже схватил плеврит; теперь, оказавшись в цейтноте, он просит Гонзу достать ему какие-то конспекты по литературе межвоенисго периода. Он, Гонза, от всего этого далек, как Юпитер, зато Камилл... — Ты литератор милостью божьей: для тебя это пара пустяков. И необязательно в стихах... Только вот в чем загвоздка: Карелу это нужно через неделю. — В тоне Гонзы слышалось восхищение братом, студентом философского факультета, и чувствовалось, как он за него болеет: младший братишка — явно гордость семьи.
Камилл, вместо того чтобы посмотреть на Гейница, бросил слегка укоризненный взгляд Тайцнеру; ответил же, адресуя свои слова красивой Павле.
— Не сердись, Гонза, но я не сумею. — Очевидно, ему стало досадно, что он отговорился так неуклюже. — Да я бы и не смог: мы с паном коллегой работаем над моей рукописью, меня, что называется, сроки поджимают...
Понимаю, приятель, такие слова должны произвести впечатление на девушку, хотя от правды они куда как далеки...
Павла действительно наклонилась, чтобы лучше рассмотреть разложенные листки; взгляд, брошенный на тонкий профиль Камилла, выразил уважение. Да у этой девицы веки намазаны вазелином! Провинциалка, наверное..,
— Иу, тогда ничего не поделаешь — извини, — разочарованно произнес Гейниц.
— Я думаю, то, что вам нужно, вы найдете у Вацлавека или в «Записной книжке Шальды», это есть в любой библиотеке, — посоветовал Гонзе Тайцнер.
— Спасибо. — Гейниц простился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
По плитам двора, куда выходило единственное матовое оконце винного погребка, вдруг забарабанил дождь. Ясно, у него что-то на сердце, только он стесняется.
— Ну что, молодой человек?
— Да ничего...
— Словечко «да» всегда означает, что все-таки что-то есть?
Камилл еще колебался.
— Этот съезд... Наверное, там можно услышать много поучительного...
Ага, вот откуда ветер...
— Вы же пока не в Синдикате писателей!
— Но ведь приглашали гостей. Я думал, может, заинтересуются и начинающими авторами. Мое имя должны знать, в газетах уже опубликовано несколько моих стихотворений. И один рассказ.
Гляньте, до чего самоуверенна послевоенная молодежь! Три опубликованных стишка (пожалуй, не следовало мне тогда говорить, что первые два словно списаны с Незвала, хотя они и лучше, чем остальные его головоломные иносказания, зато напрочь лишены эмоций...). И один рассказ! А не хотите ли, молодой человек, чтоб вас послали представлять нашу литературу на заседание «Пенклуба» в Париже?
— Знаете что? Писателем не становишься оттого, что числишься в Синдикате или согреваешь задом стул на писательском съезде. Лучше постарайтесь, чтоб ваша рукопись чего-нибудь стоила и мы могли бы опубликовать ее в «Кме-не». — Тайцнер постучал костяшками пальцев по рукописи, изрядно отхлебнув бадачони. — Эксперимент, проникновение в душу, хоть в самые печенки, — ладно: после войны мы не можем писать, как Тереза Новакова. Лирический импрессионизм — пускай, коль уж вы заражены поэзией. Но даже в этом случае не обойтись без авторской позиции, выраженной посредством реалистических формулировок, а они должны быть точными: небрежный отбор слов не может быть признаком нового стиля. Вот тут, например, — он жирно подчеркнул огрызком плотницкого карандаша фразу: «...За открытым окном влажное августовское утро...» —-Черт возьми, слово «влажный» скорее связывается с представлением о вечере! Вам бы написать тут что-то вроде «росистое утро». Чувствуете, какой получился образ? И как вздохнут, читая, дамочки: «Право, этот Герольд — прирожденный поэт!..»
— Вы правы, так лучше...
Ага, парнишка не любит признавать свои промахи, но вместе с тем остерегается выказать этакое творческое вое-
парение от того, что вдруг прозрел, а ведь у него есть основание быть благодарным, где бы он еще нашел другого такого альтруиста (вернее, простофилю), который, не рассчитывая на вознаграждение, взял бы на себя функцию редактора и вместо того, чтобы писать самому, тратил бы время на начинающего?
—...Или вот тут, — толстый карандаш Тайцнера снова забегал по строчкам. — «Какая наглость, — подумала она и засунула письмо обратно в конверт...» — прочитал он вслух и допил остаток вина. — А чего-нибудь поесть у вас не найдется? — спросил он официантку, которая моментально поставила перед ним очередной бокал. Прежде чем подать меню, Тоничка перечислила несколько блюд; Камилл что-то показывал ей глазами — ага, с этого гостя карточки не требовать... — Две итальянские колбаски с хреном и горчицей!.. «...Засунула письмо обратно в конверт...» — тем же тоном продолжал он разбор Камилловой фразы. — Но как она его туда засунула? Тут просится какое-нибудь наречие, выражающее ее возмущение наглостью автора! Пусть опд засунет письмо порывисто, возмущенно или хотя бы небрежно!
— Но у меня так и было! — с некоторым недоумением сказал Камилл и вдруг весь как бы выпрямился: видно, сам на себя разозлился за то, что добровольно играет роль ученика. — Но когда вы в последний раз читали этот кусок, то вычеркнули наречие.
— Не может быть, тут какая-то ошибка. — Черт возьми, неужто у меня такая короткая память?.. Надо бы доесть салат, пока не принесли колбасу... — Знаете что? Давайте на сегодня закончим, вижу по вашим глазам, что вы уже сыты моими придирками, оставим что-нибудь на следующий раз. Ученье — мученье, пан Герольд, даже Горький не свалился с неба готовым писателем, мальчишкой он просвечивал страницы книг лампой, нет ли там между строк каких-нибудь советов будущему сочинителю, который так складно пишет... Может быть, когда-нибудь так же будут поступать мальчишки и с вашими книжками... — Вовремя посбить спесь, вовремя похвалить, особенно когда хочешь замазать свой промах...
— Привет, Камилл!
Оба удивленно обернулись: у столика стояла молодая парочка.
— Мой товарищ Гонза Гейниц, — представил Камилл Тайцнеру бледного юношу со шрамом на лице.
— Павла Хованцова. — Гейниц назвал имя черноволосой девушки с правильными чертами лица. Ее рукопожатие было крепким, как у человека, знающего, чего он хочет. Длинные накрашенные ресницы от дождя немного потекли — видимо, ее опыт в делах косметики совсем еще невелик.
— Вы присядете? — спросил Камилл, обращаясь только к девушке.
— Нет, нет, нам надо бежать, — заторопился Гейниц. — Я хочу попросить тебя... — Он вкратце объяснил Камиллу, зачем пришел: Карел, его младший брат — Камилл должен его знать, он член факультетского комитета Союза молодежи, — пишет курсовую работу; но этот ненормальный влезает во все добровольные бригады, однажды он уже схватил плеврит; теперь, оказавшись в цейтноте, он просит Гонзу достать ему какие-то конспекты по литературе межвоенисго периода. Он, Гонза, от всего этого далек, как Юпитер, зато Камилл... — Ты литератор милостью божьей: для тебя это пара пустяков. И необязательно в стихах... Только вот в чем загвоздка: Карелу это нужно через неделю. — В тоне Гонзы слышалось восхищение братом, студентом философского факультета, и чувствовалось, как он за него болеет: младший братишка — явно гордость семьи.
Камилл, вместо того чтобы посмотреть на Гейница, бросил слегка укоризненный взгляд Тайцнеру; ответил же, адресуя свои слова красивой Павле.
— Не сердись, Гонза, но я не сумею. — Очевидно, ему стало досадно, что он отговорился так неуклюже. — Да я бы и не смог: мы с паном коллегой работаем над моей рукописью, меня, что называется, сроки поджимают...
Понимаю, приятель, такие слова должны произвести впечатление на девушку, хотя от правды они куда как далеки...
Павла действительно наклонилась, чтобы лучше рассмотреть разложенные листки; взгляд, брошенный на тонкий профиль Камилла, выразил уважение. Да у этой девицы веки намазаны вазелином! Провинциалка, наверное..,
— Иу, тогда ничего не поделаешь — извини, — разочарованно произнес Гейниц.
— Я думаю, то, что вам нужно, вы найдете у Вацлавека или в «Записной книжке Шальды», это есть в любой библиотеке, — посоветовал Гонзе Тайцнер.
— Спасибо. — Гейниц простился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32