Проклиная все на свете, он в конце концов включил настольную лампу, встал, плеснул в стакан немного «Наполеона» и, как был, обнаженный, со стаканом бренди в руке, принялся беспокойно расхаживать по ковру.
Он потягивал бренди и думал, садился и снова принимался ходить. Прекрасно сознавая, что его мучает, пытался занять свои мысли чем-нибудь другим, не желая признавать правду.
Все из-за нее. Как он ни старался, ему никак не удавалось изгнать Дэлию из своих мыслей. Что бы Наджиб ни делал – пробовал уснуть или ходил, – он не мог думать ни о чем другом – все остальное перестало иметь значение, и так продолжалось час за часом. Она. Она. Она. Дэлия Боралеви управляла теперь его жизнью; она как наваждение преследовала его, выйдя на первый план.
Ее старые фильмы, которые он смотрел бессчетное количество раз, для того чтобы питать свою ненависть, и в которых знал наизусть каждый кадр, сейчас оказывали на него обратный эффект. Стоило ему закрыть глаза, все повторялось снова и снова. Давно запомнившиеся кадры из ее фильмов начинали стремительно накатывать на него, проносясь мимо, подобно автомобилям, несущимся с зажженными фарами по встречной полосе. Это были видеоизображения, сменявшиеся в его мозгу; они казались более живыми и реальными, чем на экране. Одна за другой сцены в бешеной пляске проносились мимо: изгиб обнаженной руки; завеса шелковистых черных как смоль волос; блестящие, влажные зубы.
Чувство беспомощности волной прокатилось по нему и, вскрикнув от отчаяния, он швырнул стакан в противоположную стену, глядя, как тот ударился об обитую шелком стену, оставив на ней мокрое пятно, и разлетелся на мелкие осколки. Затем он резко повернулся, снова и снова ударяя по стене кулаками.
– Это несправедливо! – стонал Наджиб. – Этого не может быть! – Затем прижался к стене лбом, его поднятые вверх кулаки медленно разжались, пальцы заскребли по шелку. Он тяжело дышал, по лбу катились струйки пота.
А кадры с изображением Дэлии по-прежнему проносились мимо него. Дэлия Боралеви олицетворяла в своем лице сразу и Елену Прекрасную, и Клеопатру, и Мону Лизу.
Но она также была отродьем тех мясников, что убили Иффат, принадлежала к тем жадным ордам, которые украли Палестину у его народа. Более того: она была из племени неверных.
И что из того? – шептал внутренний голос. – Она ведь не убивала Иффат, правда? Она никогда не причиняла никому зла. Правда?
Замолчи!
Наджиб заткнул уши, чтобы не слышать этот настойчивый голос, но он продолжал нашептывать и дразнить его. Как она могла украсть Палестину? Она тогда была младенцем. А младенцы невинны.
Замолчи! Замолчи!
Она является неверной только по мусульманским меркам, – продолжал нашептывать вкрадчивый голос. – Конечно, ты ведь мусульманин, поэтому тебе легко причислять ее к неверным. Но евреи тоже верят, что Бог един. И, согласно обеим религиям, нет Бога, кроме…
Как если бы ему было мало своих переживаний, теперь к ним добавился этот дьявольский голос, подтачивающий основу основ.
Ты хочешь ее.
Ты нуждаешься в ней.
Замолчи! Замолчи! Замолчи!
Мучительные часы ползли нескончаемо медленно. Истина, когда он наконец признал ее, казалось, перекрыла доступ кислорода, как если бы из покоев вдруг выкачали весь воздух. Ты влюбился в нее, – шептал внутренний голос, – почему бы тебе не смириться с этим?
Наджиб яростно затряс головой, проклиная этот настойчивый голос, отказываясь признать правду. Нет, этого просто не может быть! Кто угодно, только не она. Разве это возможно? Это какое-то колдовство, злая шутка! Правда, однако, заключается в том – да смилуется над ним Аллах, – что он влюбился.
Наджиб громко застонал и, прижав ко лбу руку, зашатался как пьяный. Он влюбился в своего злейшего врага.
Он влюбился в нее! Из миллиардов живущих на земле женщин его угораздило влюбиться в Дэлию Боралеви – своего заклятого врага.
Сознание этого было подобно физическому удару, оно с такой силой обрушилось на него, что он отшатнулся. С минуту, как безумный, беспорядочно метался по комнате. Наконец, пошатываясь, подошел к стеклянной стене и раздернул белые шелковые занавески.
Его окна выходили на восток, открывая взору первые сероватые проблески зари, окрасившей небо. На его глазах солнце начало свою ежедневную битву с ночью. Затем так внезапно, как бывает только в пустыне, оно победно выкатилось из-за горизонта, и его лимонно-желтое зарево с такой скоростью и силой взорвало ночь на куски, что ему пришлось прикрыть рукой глаза.
С приходом солнца тревога Наджиба испарилась, и на его лице отразилось некое подобие изумления. Так же внезапно, как восход солнца, на него с быстротой молнии снизошло озарение! Его как громом поразило, освободив сознание и распахнув настежь двери. Он был ослеплен простотой своего положения.
Пусть все катится ко всем чертям! Он влюблен, а любовь, как известно, устанавливает свои собственные законы. Ну и что из того, что она еврейка? Почему он должен ненавидеть ее и породившую ее семью? Ну и что из того, что Абдулла постарается его раздавить? Ну и что?
Он любит ее, и, если для того, чтобы произросла его любовь, понадобилось посеять семена ненависти, это лишь доказывает, какой большой властью наделено это чувство. А главное, если любовь может родиться на тлеющих углях мрака и разрушения, значит, поэты действительно правы, говоря, что любви подвластны все.
Остальное не имеет значения; теперь он знал это. Даже если это убьет его, даже если она так никогда и не сможет простить ему своего заключения, даже если она никогда больше не скажет ему ни слова, он все равно докажет ей свою любовь, вырвав из когтей Абдуллы.
Он даст ей свободу!
Его глаза сияли, душа пела. Впервые в жизни Наджиб ощутил, как прилив чистой, незамутненной радости переполняет его с такой силой, что ему казалось, будто он оторвался от земли и воспарил в воздух.
И подумать только, он понятия не имел, что такие чувства могут существовать!
В следующее мгновение, однако, эйфория начала угасать.
Что за вздор, все эти эмоции! – подумалось ему, когда вдохновение сменилось унынием. Какой толк от любви? В действительности он и она – две разные вселенные. Они несовместимы – ни с религиозной, ни с этнической точек зрения. Но, даже если эти две пропасти и можно преодолеть, остается еще Абдулла. Его дядя никогда и слышать не захочет о подобном союзе, не говоря уж о том, чтобы его допустить. Полетят головы, а если точнее – головы Наджиба аль-Амира и Дэлии Боралеви.
Он чувствовал, как стены надвигаются на него, не оставляя выхода.
В его ушах громко и отчетливо зазвучала угроза, произнесенная Абдуллой много лет назад. Если он когда-либо встанет на путь предательства, то умрет не только он сам, но и весь его род, прошлый, настоящий и будущий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115