Я не могу… Я имею в виду, сейчас не могу, ведь все так… – Он замолчал, понимая, что слова сейчас бесполезны и неуместны.
Она не шелохнулась. Волны страсти и наслаждения откатились, оставили ее погибать на пустынном берегу. Я потеряла его, с внезапной отчетливостью, поняла Софья. Это пришедшее понимание боль внутри не утихомирило, а наоборот, делало ее нестерпимой. Я его потеряла, так никогда и не обретя. Разум ее всколыхнулся, и она поняла, все поняла до конца. До сих пор ей удавалось избегать наказания. Из-за нее погибли два человека, убийца ее дочери так и оставался в живых – да ведь это реки крови! Как она могла просто барахтаться в них и не утонуть? Когда-то она этого желала. Но, наверное, это было бы слишком просто. А вот теперь и начинается ад, маячивший раньше где-то там, далеко, за горизонтом… Потеря Роберта – расплата, наказание за грех, за пролитую ею кровь.
Он даже не появился на ее концертах в Кордове. Весь город собрался, чтобы посмотреть и послушать Цыганочку. Ее восторженно принимали, неистово аплодировали, но лишь один идальго Мендоза устранился от этого. На третье утро пребывания в городе она не имела даже и тех остатков гордости, которые способны были ее удержать в первые дни пребывания в Кордове. Она знала, что будет отвергнута, но сдаваться без борьбы она не привыкла.
Ставни на всех окнах дворца были закрыты, ворота заперты, на ее звонки, сколько она ни дергала за шнурок большого, медного колокола на воротах, так никто и не отвечал. Может быть он уехал? Да, но и тогда должна же оставаться в таком дворце хоть малочисленная прислуга? Софья шла вдоль этих стен, вспоминая прежние дни. На Калле Иудихос она остановилась как раз на том же месте, где много лет назад впервые столкнулась с Пабло Луисом. Ей показалось, что она его даже увидела… Его призрак решил навестить ее, она даже потрясла головой, желая отогнать его от себя, и он исчез.
Дверь, которую Софья искала, оставалась такой же, как и в те времена. Сомнений быть не могло, именно она вела в Патио де лос Наранхос. Она попыталась открыть ее, но дверь, конечно же, не поддалась. Продвигаясь по аллее, вдоль стены дальше, Софья обнаружила знак, оставленный тогда Фантой. Рядом появились и другие. Те цыгане, которые побывали здесь после них, оставили на знаке, нарисованном Фантой, три параллельных линии. Это говорило о том, что в этом дворце их считали за воров. Очевидно донья Кармен, разочаровавшись в снадобьях Фанты, отгоняла появлявшихся здесь цыган всем, что попадало ей под руку. Для Софьи предсказания Фанты тоже не сбылись. Ах, Фанта, Фанта, ты же обещала мне чудесное будущее. А вместо этого я теперь всего лишь шлюха и убийца, а тот единственный человек, которого я люблю, отвергает меня. Она обошла весь дворец и теперь стояла перед еще одной дверью и раздумывала звонить или нет. Но вдруг Софья заметила маленькую дверцу, предназначенную для пеших гостей. Эта дверца неожиданно открылась, и из нее вышел ребенок. Нет, это был не ребенок, а карлик. Он вытирал лицо носовым платком, а в его руках была сумка, в которой обычно носят книги.
– Я хочу видеть идальго, – без обиняков заявила ему она.
Он посмотрел на нее и довольно долго изучал ее, прежде чем ответить. Теперь она видела, что он плакал.
– Нет, сеньорита, идальго умер, – ответил он.
Софья в недоумении смотрела на него.
– Как умер, я же видела его три дня назад.
– Нет, нет. Он ходит, – продолжал карлик.
– Он дышит. Но он умер. Я не знаю, какое у вас к нему дело, сеньорита. Но Вы уж лучше идите. Вам здесь делать нечего, – он повернулся и посмотрел на ворота. – Живым здесь делать нечего. Это могила.
Когда он уходил, Софья смотрела ему вслед. Затем снова подбежала к воротам и стала в них колотить. Она колотила до тех пор, пока на ее руках не выступила кровь. Софья кричала, звала Роберта, пока хрип не сдавил ей горло. Ей даже показалось, что кто-то наверху стоит у окна, но все было напрасно… Через час Софья признала свое поражение и оставила дворец.
Какое-то время Роберт еще оставался сидеть возле бассейна, отражавшего апельсиновые деревья и слушая, как она его звала, как ее маленькие кулачки отчаянно молотили огромную толстую дверь. Когда он уже не смог больше выносить это, Роберт встал и отправился вглубь дворца.
Я люблю тебя. Какая простая фраза, сколько раз ее произносили мужчины и женщины с тех пор, как был сотворен этот мир. Я люблю тебя. Когда она впервые прошептала ему их, он с внезапной и болезненной ясностью осознал, что представляла собой его судьба. Его будущее представилось ему чем-то, не имевшим никакого содержания. Он будет ничем, никем, потому что он не мог никому и ничего дать. Да, эта красивая и восхитительная женщина любила его, и он вполне мог полюбить ее. Принять любовь Софьи, это значит предать все то, для чего он был рожден и даже то, что он разрушил и уничтожил. Принять любовь Софьи, вернуть ее, значило избегнуть своего нынешнего наказания, уйти от тех терзаний и мук, виновником которых он был сам и которые он обязан изведать до конца, в одиночку.
В ту ночь он побывал во многих комнатах дворца Мендоза. Ему казалось, что ее голос все еще преследует его. Еще долго ее крики стояли в его ушах. Роберт знал, что обречен слушать их вечно, что они никогда не оставят его в покое, что это был еще один припев в том хоре упреков, который поселился за этими древними стенами.
На лепном потолке главного обеденного зала висели две огромные люстры. Роберт стоял под ними и вспоминал Пабло Луиса. Потом подошел к окну и стал дергать за шелковые шнуры тяжелых расшитых гардин, испытывая их на прочность. Он оставил это занятие. Нет, искать забвения в небытии было актом трусости, вряд ли чем-нибудь отличавшимся от принятия любви Софьи.
Он побежал прочь из обеденного зала, тяжело стуча по полированному деревянному паркету, по пустым коридорам. На третьем этаже восточного крыла находилась длинная галерея. Стены были увешаны портретами его предков, давно почивших в бозе. Роберт смотрел на них. Он обливался потом, сердце его готово было выскочить, но он закрыл глаза, чуть подавшись назад, собрал всю свою энергию и обратил ее в крик. Он кричал так, как кричат от страшной, мучительной боли, он кричал и изгибался, словно кланялся чему-то, перед чем был виноват в самых страшных грехах и просил, умолял об искуплении.
– Перенесу, вытерплю! – кричал он. – Я виноват. Я не погибну! Пусть меня накажут – я вынесу!
Пастор колебался. Он не выпускал из своих костлявых старых пальцев перо, но имя свое не написал. Женщина ждала и не отрывала от него взгляда.
– Сеньорита, но ведь есть другие способы…
– Нет, теперь этих способов у меня нет.
Взгляд ее синих глаз был неподвижен. Их сейчас как бы подернула тень, след ее недавних мучений, но они оставались по-прежнему красивыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Она не шелохнулась. Волны страсти и наслаждения откатились, оставили ее погибать на пустынном берегу. Я потеряла его, с внезапной отчетливостью, поняла Софья. Это пришедшее понимание боль внутри не утихомирило, а наоборот, делало ее нестерпимой. Я его потеряла, так никогда и не обретя. Разум ее всколыхнулся, и она поняла, все поняла до конца. До сих пор ей удавалось избегать наказания. Из-за нее погибли два человека, убийца ее дочери так и оставался в живых – да ведь это реки крови! Как она могла просто барахтаться в них и не утонуть? Когда-то она этого желала. Но, наверное, это было бы слишком просто. А вот теперь и начинается ад, маячивший раньше где-то там, далеко, за горизонтом… Потеря Роберта – расплата, наказание за грех, за пролитую ею кровь.
Он даже не появился на ее концертах в Кордове. Весь город собрался, чтобы посмотреть и послушать Цыганочку. Ее восторженно принимали, неистово аплодировали, но лишь один идальго Мендоза устранился от этого. На третье утро пребывания в городе она не имела даже и тех остатков гордости, которые способны были ее удержать в первые дни пребывания в Кордове. Она знала, что будет отвергнута, но сдаваться без борьбы она не привыкла.
Ставни на всех окнах дворца были закрыты, ворота заперты, на ее звонки, сколько она ни дергала за шнурок большого, медного колокола на воротах, так никто и не отвечал. Может быть он уехал? Да, но и тогда должна же оставаться в таком дворце хоть малочисленная прислуга? Софья шла вдоль этих стен, вспоминая прежние дни. На Калле Иудихос она остановилась как раз на том же месте, где много лет назад впервые столкнулась с Пабло Луисом. Ей показалось, что она его даже увидела… Его призрак решил навестить ее, она даже потрясла головой, желая отогнать его от себя, и он исчез.
Дверь, которую Софья искала, оставалась такой же, как и в те времена. Сомнений быть не могло, именно она вела в Патио де лос Наранхос. Она попыталась открыть ее, но дверь, конечно же, не поддалась. Продвигаясь по аллее, вдоль стены дальше, Софья обнаружила знак, оставленный тогда Фантой. Рядом появились и другие. Те цыгане, которые побывали здесь после них, оставили на знаке, нарисованном Фантой, три параллельных линии. Это говорило о том, что в этом дворце их считали за воров. Очевидно донья Кармен, разочаровавшись в снадобьях Фанты, отгоняла появлявшихся здесь цыган всем, что попадало ей под руку. Для Софьи предсказания Фанты тоже не сбылись. Ах, Фанта, Фанта, ты же обещала мне чудесное будущее. А вместо этого я теперь всего лишь шлюха и убийца, а тот единственный человек, которого я люблю, отвергает меня. Она обошла весь дворец и теперь стояла перед еще одной дверью и раздумывала звонить или нет. Но вдруг Софья заметила маленькую дверцу, предназначенную для пеших гостей. Эта дверца неожиданно открылась, и из нее вышел ребенок. Нет, это был не ребенок, а карлик. Он вытирал лицо носовым платком, а в его руках была сумка, в которой обычно носят книги.
– Я хочу видеть идальго, – без обиняков заявила ему она.
Он посмотрел на нее и довольно долго изучал ее, прежде чем ответить. Теперь она видела, что он плакал.
– Нет, сеньорита, идальго умер, – ответил он.
Софья в недоумении смотрела на него.
– Как умер, я же видела его три дня назад.
– Нет, нет. Он ходит, – продолжал карлик.
– Он дышит. Но он умер. Я не знаю, какое у вас к нему дело, сеньорита. Но Вы уж лучше идите. Вам здесь делать нечего, – он повернулся и посмотрел на ворота. – Живым здесь делать нечего. Это могила.
Когда он уходил, Софья смотрела ему вслед. Затем снова подбежала к воротам и стала в них колотить. Она колотила до тех пор, пока на ее руках не выступила кровь. Софья кричала, звала Роберта, пока хрип не сдавил ей горло. Ей даже показалось, что кто-то наверху стоит у окна, но все было напрасно… Через час Софья признала свое поражение и оставила дворец.
Какое-то время Роберт еще оставался сидеть возле бассейна, отражавшего апельсиновые деревья и слушая, как она его звала, как ее маленькие кулачки отчаянно молотили огромную толстую дверь. Когда он уже не смог больше выносить это, Роберт встал и отправился вглубь дворца.
Я люблю тебя. Какая простая фраза, сколько раз ее произносили мужчины и женщины с тех пор, как был сотворен этот мир. Я люблю тебя. Когда она впервые прошептала ему их, он с внезапной и болезненной ясностью осознал, что представляла собой его судьба. Его будущее представилось ему чем-то, не имевшим никакого содержания. Он будет ничем, никем, потому что он не мог никому и ничего дать. Да, эта красивая и восхитительная женщина любила его, и он вполне мог полюбить ее. Принять любовь Софьи, это значит предать все то, для чего он был рожден и даже то, что он разрушил и уничтожил. Принять любовь Софьи, вернуть ее, значило избегнуть своего нынешнего наказания, уйти от тех терзаний и мук, виновником которых он был сам и которые он обязан изведать до конца, в одиночку.
В ту ночь он побывал во многих комнатах дворца Мендоза. Ему казалось, что ее голос все еще преследует его. Еще долго ее крики стояли в его ушах. Роберт знал, что обречен слушать их вечно, что они никогда не оставят его в покое, что это был еще один припев в том хоре упреков, который поселился за этими древними стенами.
На лепном потолке главного обеденного зала висели две огромные люстры. Роберт стоял под ними и вспоминал Пабло Луиса. Потом подошел к окну и стал дергать за шелковые шнуры тяжелых расшитых гардин, испытывая их на прочность. Он оставил это занятие. Нет, искать забвения в небытии было актом трусости, вряд ли чем-нибудь отличавшимся от принятия любви Софьи.
Он побежал прочь из обеденного зала, тяжело стуча по полированному деревянному паркету, по пустым коридорам. На третьем этаже восточного крыла находилась длинная галерея. Стены были увешаны портретами его предков, давно почивших в бозе. Роберт смотрел на них. Он обливался потом, сердце его готово было выскочить, но он закрыл глаза, чуть подавшись назад, собрал всю свою энергию и обратил ее в крик. Он кричал так, как кричат от страшной, мучительной боли, он кричал и изгибался, словно кланялся чему-то, перед чем был виноват в самых страшных грехах и просил, умолял об искуплении.
– Перенесу, вытерплю! – кричал он. – Я виноват. Я не погибну! Пусть меня накажут – я вынесу!
Пастор колебался. Он не выпускал из своих костлявых старых пальцев перо, но имя свое не написал. Женщина ждала и не отрывала от него взгляда.
– Сеньорита, но ведь есть другие способы…
– Нет, теперь этих способов у меня нет.
Взгляд ее синих глаз был неподвижен. Их сейчас как бы подернула тень, след ее недавних мучений, но они оставались по-прежнему красивыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123