А ты в это время был еще мальчишкой и сидел на своей даче у озера, перечитывая замусоленную книжку из прежней жизни, найденную на дедушкином чердаке. Угадала?
Вторую ночь не могу заснуть, мне кажется, я вижу страшные сны. Но они испаряются, стоит мне открыть глаза, и весь день потом оседают мучительной росой где-то в дальних углах сознания.
Помнишь, мы говорили о поэме твоего любимца Малларме… никак не могу запомнить названия… Удача никогда не упразднит случая, верно?
Ты еще сказал, что пробел в середине текста — это отправная точка в соседнюю реальность, которую автор затушевал мелом от ужаса и беспомощности.
Так вот, у меня есть странное щекотное ощущение, что я в ужасе и беспомощности брожу где-то рядом с разгадкой мальтийских обстоятельств. Вся эта история с артефактами — в каком-то смысле бросок костей, упраздняющий случай, понимаешь?
Найти эти прелестные игрушки и раздать как попало в разные руки означало, по-видимому, бросить кости, соблюдая определенные правила — больше всего на свете я хотела бы теперь добраться до Иоанновой рукописи и почитать эти правила, — теперь мне понятно, почему профессор тянет время, он ждет, ждет того, что в конце игры выпадет ему самому!
Но помилуйте, какая жестокая затея. Теперь, перечитав это письмо и те, предыдущие, на которые я потратила целую ночь, я спрашиваю себя: зачем я писала это тебе?
У меня есть друзья, которым мои путаные рассуждения и романтические бредни пришлись бы по вкусу уже потому, что от меня они ничего подобного не ожидают. У меня есть коллеги, которые могли бы дать толковый совет или просто указать на заблуждения и недоразумения. Кого у меня только нет. Тогда почему?
Ответ на этот вопрос достаточно болезнен и произнести его вслух мне трудно, но придется, иначе вся эта писанина теряет всякий смысл, а я и так отложила главное на самый финал, почти на постскриптум, потому что трушу.
Дело в том… просто не представляю, как начать… когда я уезжала с острова и сунула тебе кольцо с пожухшей жемчужиной, небрежно махнув рукой, мол, оставь себе, это был вовсе не жест нежности, как ты, наверное, подумал, это был жест освобождения, ловкая догадка, да чего там — просто подлость.
Я вовсе не посвятила тебя в брамины, милый Мо, я впутала тебя в историю, из которой сама хотела выбраться любым путем. Самолетом, пароходом, пешком, да хоть на окровавленных коленях — до самой часовни Сан-Исидро. Помнишь детскую игру с палочкой, которую нужно передать кому-нибудь, чтобы поменяться с ним ролями? Раз-раз! — и ты свободен, а ему придется носиться по двору, улепетывать от стаи разгоряченных преследователей, пока не догадается сунуть эту самую палочку кому-нибудь, мирно сидящему с книжкой на качелях.
Теперь, когда я знаю, что мой подарок, утративший коварное qualitas occulta, это не что иное, как мумия жемчужины, оправленная в металл, я могу уговаривать себя, что знала это всегда и что никакой опасности не было, но — моя собственная память, смущаясь, будто грустный амур Веласкеса с пристегнутыми крыльями, подставляет мне круглое зеркало.
Мне казалось, ты справишься лучше меня, что бы ни произошло на самом деле… разумеется, пурпурная мистическая подкладка этой истории меня не слишком беспокоила, меня беспокоила другая вещь, гораздо более беспощадная, — статистика. Трое из шести. Я не могла позволить себе стать четвертой.
Ты теперь ужасно сердишься? И не станешь мне отвечать?
Помнишь, ты сказал мне, что если однажды я вдруг стану недовольна своим ангелом-хранителем и освобожу вакансию, то ты, пожалуй, рассмотрел бы мои условия.
А я спросила, каким ангелом ты себя представляешь. А ты сказал — бумажным, в некоторых местах проеденным шелковичным червем.
А я сказала — глупости, шелковичные черви питаются тутовыми листьями!
Ладно, тогда книжные черви питаются книжными листочками, ответил ты — так уверенно, что я до сих пор в этом не сомневаюсь.
Ни на минуту.
Иногда мне кажется, что все, что с нами происходило и происходит, — всего лишь суета оловянных людей, картонных обстоятельств и горстки драгоценных предметов на маленьком острове посреди океана, необходимая кому-то для простой и естественной вещи — чтобы вернуть тебя домой, мой ангел, чтобы вернуть тебя домой.
Твоя Фиона

МОРАС
без даты
да нет же, я все перепутал — троем звали психиатра из коттоленги, это больница такая возле парка гуэль, меня к нему привезли после того случая в университете, когда я хотел открыть окно в душной комнатушке seccio de filologna eslava, а оно не открывалось, там надо было покрутить ручку и поднять его, просто поднять — как жалюзи, а я был разгорячен и расстроен, стал биться о стекло, дальше не помню ничего, они, видно, не знали, куда меня девать, и кто-то вспомнил знакомого врача и позвонил
доктор трои мартинес торон! картавый кастилец, ленивый мадриленьо — я вспомнил! а того парня в театре звали ксавье, он потом пошел в актерскую школу и теперь, наверное, ожидает годо или тонет в бочке с мальвазией, меня выгнали из лисеу через неделю, и с тех пор мы не виделись
из университета меня выгонять не стали, но попросили письмо от доктора, что все в порядке, а что в порядке? окно-то осталось на месте, а барселонское лето по-прежнему insufrible, и еще я помню, как хрупко и ломко звали тамошнего декана — руис соррилья крусате марк, такое имя можно носить за щекой, как леденец

без даты, вечер
хочется черного хлеба с медом и варенья прямо с огня и непременно чтобы дуть на вязкое розовое и чтобы пыль на дороге чистая льняная со следами от велика и чтобы свет дробился алым и синим через ребрышки чешских стаканов и чтобы сахар рыжими кубиками и чтобы мебель шаткая на траве подтекающая смолистой охрой и гамак с полосатым пледом а плед чтобы за ночь намок забытый и сушить его на перилах и лицо фионы с пушком на свету прохладное как яблоко а больше ничего не хочется вот те крест

без даты
das ist heute das Tagesgesprach
ясень — иггдрасиль — растет на углу моей улицы, и, если верить гесиоду, третья, медная раса людей вышла из его хилого тела, осыпающегося крылатыми семянками, но кто же это поверит гесиоду
а чуть дальше, вниз по улице верной, на берегу искусственного круглого озерца, возле мастерской сапожника марко, похожей на стеклянную будку регулировщика, шумерская хулупно точит слезы, пышный символ вселенской двойственности, упираясь корнями в подземное царство эрешнигул, а ветками, натурально, в ан, если ан — это вода цвета какао, плотно заселенная головастиками и непотопляемыми обертками из-под чипсов
что и говорить, если в городском парке ловкие парни в апельсиновой униформе поселили целую рощу избранных деревьев тора, таящих в себе гром и молнию, привезли их на стареньком грузовичке с эмблемой городской мэрии на апельсиновом боку
вы ведь, понимаете, доктор, отчего про то дерево, что растет у меня под окном, я и спрашивать боюсь — непременно окажется гофер

без даты
ministralli et ludentes
синеглазая зефирная сестра из приемной принесла мне книжку про театр, забытую кем-то из посетителей, то есть это она сказала про театр, а книжка про ангелов
вот что я теперь знаю — первый полет ангелов на театре случился в средневековом валансьенне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83