Должен! Я правильно говорю, пацаны?
— Правильно, — поддержала его камера.
— И какое ж мы ему наказание придумаем? — все так же ласково спросил Дядя Борух.
— Я кричать буду, — глухо пообещал Бык.
— Что ж, дорогой мой, кричи. Тебе же хуже будет. Да и не услышит никто.
Авторитет моргнул Шульману. Игорь перехватил Быка сзади, наклонил его голову вниз. Он был намного сильнее, ему не составляло труда держать провинившегося в таком положении. Бык дёргался, вырывался, но ничего не мог сделать.
— Давай, Инженер, твоя очередь. Он ведь, кажется, хотел тебя обидеть?
Николай Борисович заёрзал на своём месте, переводя взгляд с Дяди Боруха на Быка.
— Не…не… Я не могу. Нет…
— Ну, тогда ты, Санька, — кивнул авторитет Евреину.
Сашка начал расстёгивать штаны, но Бык, собравшись с последними силами, сбросил с себя Шульмана, выхватил у Натана нож, и с криком бросился на Дядю Боруха. Старик незаметным движением ткнул ему два пальца под горло и Бык, закатив глаза, свалился на пол.
— Эх, молодёжь, молодёжь, — вздохнул Дядя Борух и приказал, — В парашу его. Обоссать. И всю задницу порвать. Шваброй. Быстро!
Евреин затащил Быка в душевую, следом за ним туда же вошли Шульман, Лёша — убийца и Натан. Евгений слышал как орал Бык, хоть пущенная из душа вода и заглушала крики. Николай Борисович в ужасе закрывал уши руками. Дора сидел в углу, безразлично глядя в стенку. Он лучше всех знал, что сейчас происходит в душевой. Он уже прошёл через эту боль и унижение…
— Ты, Журналист, не думай обо мне плохо, — спокойно сказал Дядя Борух. — Думаешь, мне это надо? Но закон есть закон. Не я его придумал. Выйдешь отсюда, напишешь. Клёвое чтиво будет.
Дверь душевой открылась. Евгений увидел Быка, стоящего на коленях между своими мучителями. Его голая задница была в дерьме и крови, из заднего прохода торчала швабра. Во рту он держал член Лёши — убийцы, глаза были закрыты, по щекам текли слезы…
— Вот теперь, Женя, ты знаешь, что такое «эскимо». Никогда не доводи до этого. Лучше харакири сделать, — Дядя Борух поднялся, постучал в дверь камеры и, когда она открылась, вышел, ни с кем не попрощавшись.
— Скоты, скоты, — как заклинание повторял Николай Борисович, качаясь из стороны в сторону.
Натан, Шульман и Лёша молча вышли из душевой, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Вот теперь и пожрать можно, — радостно заявил Лёша, потирая ладошки. Кажется, он был очень доволен собой.
— Не суетись, — осадил его Натан. — Всему своё время. Инженер, жрать будешь?
Николая Борисовича вырвало прямо на пол. Тошнотворный запах разнёсся по всей камере.
— Во блин! Убирай теперь, — Шульман коротким ударом сбросил Инженера с койки. — Или тоже швабру хочешь?!
6. БЕГСТВО В ПЕТЕРБУРГ.
(Натан)
Незнакомец провёл Натана в ближайший дом. Завесил единственное окно старым байковым одеялом, зажёг керосинку, выставил на стол чугунок с вареной картошкой, солёные огурцы, помидоры и трехлитровую банку самогонки. Дом был пуст. Кроме стола, трех колченогих табуретов, проваленного, частично сгоревшего дивана и огромной кровати с пожелтевшей от времени периной, ничего не было. Только в углу висела почерневшая икона, на которой с трудом угадывался лик Иисуса.
Птенец снял свою доху и оказался стареньким, очень ветхим мужичком. На вид ему можно было дать и 70, и 150 лет. Хотя Натан мог бы предположить, что и во времена Парижской коммуны ему было столько же.
— Садись, мил человек. Здесь не часто люди ходят, — старик выговаривал слова ясно, чётко, без шамканья. Может быть даже слишком чётко. Так говорят, когда язык не является родным от рождения. — Рассказывай, кто ты, как сюда попал, откуда меня знаешь?
Натан протянул ему записку. Старик взял её осторожно, двумя пальцами, за краешек. Долго читал, шепча про себя слова, потом разлил по стаканам самогон:
— Давай! Помянем Яшу…
— Он жив, — заикнулся было Натан. — Я его недавно видел.
— Нет. На этом свете его уже нет, — старик опрокинул в себя стакан, не закусил, не занюхал, только вдохнул поглубже. — Хороший был человек, такие раз в сто лет рождаются.
— Вы давно его знаете?
— Как ты думаешь, сколько мне лет?
— Ну-у…Не знаю.
— Девяносто два. А Яшу я знаю лет пятьдесят, с тех пор, как он на горшок ходил. А лет тридцать пять назад выручил он меня, жизнь мне спас, так что я его должник. Но теперь он хочет, чтобы я тебе помог. Ты зять его, верно? Яша меня давно предупредил, что ты придёшь.
— Как он мог знать? Я мог бы уже сто раз погибнуть!
— Значит, знал. Неисповедимы пути господни, — старик перекрестился на икону. — Так чем же я могу помочь тебе?
— Яков Моисеевич велел на словах передать, — Натан наморщил лоб, вспоминая, — “Не все то золото, что в глазах блестит”…
— И “не все то золото, что в гробу лежит”, — подхватил старик.
— Да, — удивился Натан, — а вы откуда знаете?
— Молод ты, оттого и глуп. Мы уже давно с Яшей договорились отдать то, что здесь лежит, тому, кто слова скажет. А слова скажет тот, кто придёт от него. Пришёл ты, значит тебе и принадлежит.
— Что принадлежит?
— Увидишь. Ешь пока.
Натан накинулся на еду, уже почти сутки маковой росинки у него во рту не было. Старик в это время налил себе ещё стакан, опрокинул его в глотку, и, опять не закусывая, глубоко вдохнул воздух.
— В этой деревне давно никто не живёт. Её сожгли, когда меня искали. Обложили, как волка флажками. Всех жителей на улицу выгнали. А я в подвале прятался. Я ведь беглый был, мне терять было нечего. Для меня раньше человека убить, что для тебя эту картофелину съесть. Вот Яша и нашёл меня в этом доме. Он тогда солдатом был. Нашёл, да не выдал. Он меня с детства знал. Я когда-то мать его любил, во время войны спас её семью от Бабьего яра. Я ведь полицаем служил. Там в полиции и получил прозвище «Птенец». Я ж маленький, все равно как воробышек. Да никто про это не знал, кроме Яши. А тех, кто знал, давно уже косточки сгнили. А уж скольких я людей перевешал! В жизни не знал большего кайфа! Накидываешь ему верёвку на шею и спрашиваешь: тебя как, быстро, или дать помучаться? Верёвку-то можно намылить, а можно и так…Вот он висит, ногами шебуршит, течёт из-под него…А я смеюсь, мне весело.
Натан подавился картошкой. Его чуть не стошнило. Он отставил от себя чугунок, налил самогонки, выпил залпом…
— А потом меня приговорили к высшей мере, — продолжал Птенец, ударившись в воспоминания, — да фиг они до меня дотянутся! Сбежал я, в этой деревне прятался. Нагнали сюда солдат, танки, будто не Птенца взять хотели, а ещё раз Берлин занять. Всю Нефедовку проутюжили, сожгли к чертям, а меня не нашли. Яша нашёл, да, видно, совестливый был слишком. Не выдал. Крикнул, что здесь никого нет, они и ушли. Я потом ещё несколько раз помогал Яше, убрать кого, или к ногтю прижать. Меня ж, вроде как, и на свете не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
— Правильно, — поддержала его камера.
— И какое ж мы ему наказание придумаем? — все так же ласково спросил Дядя Борух.
— Я кричать буду, — глухо пообещал Бык.
— Что ж, дорогой мой, кричи. Тебе же хуже будет. Да и не услышит никто.
Авторитет моргнул Шульману. Игорь перехватил Быка сзади, наклонил его голову вниз. Он был намного сильнее, ему не составляло труда держать провинившегося в таком положении. Бык дёргался, вырывался, но ничего не мог сделать.
— Давай, Инженер, твоя очередь. Он ведь, кажется, хотел тебя обидеть?
Николай Борисович заёрзал на своём месте, переводя взгляд с Дяди Боруха на Быка.
— Не…не… Я не могу. Нет…
— Ну, тогда ты, Санька, — кивнул авторитет Евреину.
Сашка начал расстёгивать штаны, но Бык, собравшись с последними силами, сбросил с себя Шульмана, выхватил у Натана нож, и с криком бросился на Дядю Боруха. Старик незаметным движением ткнул ему два пальца под горло и Бык, закатив глаза, свалился на пол.
— Эх, молодёжь, молодёжь, — вздохнул Дядя Борух и приказал, — В парашу его. Обоссать. И всю задницу порвать. Шваброй. Быстро!
Евреин затащил Быка в душевую, следом за ним туда же вошли Шульман, Лёша — убийца и Натан. Евгений слышал как орал Бык, хоть пущенная из душа вода и заглушала крики. Николай Борисович в ужасе закрывал уши руками. Дора сидел в углу, безразлично глядя в стенку. Он лучше всех знал, что сейчас происходит в душевой. Он уже прошёл через эту боль и унижение…
— Ты, Журналист, не думай обо мне плохо, — спокойно сказал Дядя Борух. — Думаешь, мне это надо? Но закон есть закон. Не я его придумал. Выйдешь отсюда, напишешь. Клёвое чтиво будет.
Дверь душевой открылась. Евгений увидел Быка, стоящего на коленях между своими мучителями. Его голая задница была в дерьме и крови, из заднего прохода торчала швабра. Во рту он держал член Лёши — убийцы, глаза были закрыты, по щекам текли слезы…
— Вот теперь, Женя, ты знаешь, что такое «эскимо». Никогда не доводи до этого. Лучше харакири сделать, — Дядя Борух поднялся, постучал в дверь камеры и, когда она открылась, вышел, ни с кем не попрощавшись.
— Скоты, скоты, — как заклинание повторял Николай Борисович, качаясь из стороны в сторону.
Натан, Шульман и Лёша молча вышли из душевой, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Вот теперь и пожрать можно, — радостно заявил Лёша, потирая ладошки. Кажется, он был очень доволен собой.
— Не суетись, — осадил его Натан. — Всему своё время. Инженер, жрать будешь?
Николая Борисовича вырвало прямо на пол. Тошнотворный запах разнёсся по всей камере.
— Во блин! Убирай теперь, — Шульман коротким ударом сбросил Инженера с койки. — Или тоже швабру хочешь?!
6. БЕГСТВО В ПЕТЕРБУРГ.
(Натан)
Незнакомец провёл Натана в ближайший дом. Завесил единственное окно старым байковым одеялом, зажёг керосинку, выставил на стол чугунок с вареной картошкой, солёные огурцы, помидоры и трехлитровую банку самогонки. Дом был пуст. Кроме стола, трех колченогих табуретов, проваленного, частично сгоревшего дивана и огромной кровати с пожелтевшей от времени периной, ничего не было. Только в углу висела почерневшая икона, на которой с трудом угадывался лик Иисуса.
Птенец снял свою доху и оказался стареньким, очень ветхим мужичком. На вид ему можно было дать и 70, и 150 лет. Хотя Натан мог бы предположить, что и во времена Парижской коммуны ему было столько же.
— Садись, мил человек. Здесь не часто люди ходят, — старик выговаривал слова ясно, чётко, без шамканья. Может быть даже слишком чётко. Так говорят, когда язык не является родным от рождения. — Рассказывай, кто ты, как сюда попал, откуда меня знаешь?
Натан протянул ему записку. Старик взял её осторожно, двумя пальцами, за краешек. Долго читал, шепча про себя слова, потом разлил по стаканам самогон:
— Давай! Помянем Яшу…
— Он жив, — заикнулся было Натан. — Я его недавно видел.
— Нет. На этом свете его уже нет, — старик опрокинул в себя стакан, не закусил, не занюхал, только вдохнул поглубже. — Хороший был человек, такие раз в сто лет рождаются.
— Вы давно его знаете?
— Как ты думаешь, сколько мне лет?
— Ну-у…Не знаю.
— Девяносто два. А Яшу я знаю лет пятьдесят, с тех пор, как он на горшок ходил. А лет тридцать пять назад выручил он меня, жизнь мне спас, так что я его должник. Но теперь он хочет, чтобы я тебе помог. Ты зять его, верно? Яша меня давно предупредил, что ты придёшь.
— Как он мог знать? Я мог бы уже сто раз погибнуть!
— Значит, знал. Неисповедимы пути господни, — старик перекрестился на икону. — Так чем же я могу помочь тебе?
— Яков Моисеевич велел на словах передать, — Натан наморщил лоб, вспоминая, — “Не все то золото, что в глазах блестит”…
— И “не все то золото, что в гробу лежит”, — подхватил старик.
— Да, — удивился Натан, — а вы откуда знаете?
— Молод ты, оттого и глуп. Мы уже давно с Яшей договорились отдать то, что здесь лежит, тому, кто слова скажет. А слова скажет тот, кто придёт от него. Пришёл ты, значит тебе и принадлежит.
— Что принадлежит?
— Увидишь. Ешь пока.
Натан накинулся на еду, уже почти сутки маковой росинки у него во рту не было. Старик в это время налил себе ещё стакан, опрокинул его в глотку, и, опять не закусывая, глубоко вдохнул воздух.
— В этой деревне давно никто не живёт. Её сожгли, когда меня искали. Обложили, как волка флажками. Всех жителей на улицу выгнали. А я в подвале прятался. Я ведь беглый был, мне терять было нечего. Для меня раньше человека убить, что для тебя эту картофелину съесть. Вот Яша и нашёл меня в этом доме. Он тогда солдатом был. Нашёл, да не выдал. Он меня с детства знал. Я когда-то мать его любил, во время войны спас её семью от Бабьего яра. Я ведь полицаем служил. Там в полиции и получил прозвище «Птенец». Я ж маленький, все равно как воробышек. Да никто про это не знал, кроме Яши. А тех, кто знал, давно уже косточки сгнили. А уж скольких я людей перевешал! В жизни не знал большего кайфа! Накидываешь ему верёвку на шею и спрашиваешь: тебя как, быстро, или дать помучаться? Верёвку-то можно намылить, а можно и так…Вот он висит, ногами шебуршит, течёт из-под него…А я смеюсь, мне весело.
Натан подавился картошкой. Его чуть не стошнило. Он отставил от себя чугунок, налил самогонки, выпил залпом…
— А потом меня приговорили к высшей мере, — продолжал Птенец, ударившись в воспоминания, — да фиг они до меня дотянутся! Сбежал я, в этой деревне прятался. Нагнали сюда солдат, танки, будто не Птенца взять хотели, а ещё раз Берлин занять. Всю Нефедовку проутюжили, сожгли к чертям, а меня не нашли. Яша нашёл, да, видно, совестливый был слишком. Не выдал. Крикнул, что здесь никого нет, они и ушли. Я потом ещё несколько раз помогал Яше, убрать кого, или к ногтю прижать. Меня ж, вроде как, и на свете не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83