задача, которую мужчины принялись с энтузиазмом исполнять.
Женщины начали шуметь и были побиты его разбойниками, но евнухи лишь стояли и наблюдали, и ни один мускул не дрогнул на их телах, поскольку Умар сказал им: «Они хотят, чтобы ни одна пизда не избежала суда, но у меня нет никаких инструкций насчет вас. Так что, если не хотите потерять свои головы вслед за яйцами, держитесь подальше». Евнухи не смогли защитить женщин Занавеса, когда солдаты швыряли их на землю; и среди евнухов был Баал, с подкрашенной кожей и поэзией. Как раз перед тем, как самой молодой «пизде», или «дырке», завязали рот, она возопила:
— Муж мой, Бога ради, помоги нам, если ты мужчина!
Капитан полиции был удивлен.
— Кто из вас ее муж? — спросил он, тщательно вглядываясь в каждое увенчанное тюрбаном лицо. — Выходи, покажись. Тебе нравится смотреть, что делают с твоей женой?
Баал устремил пристальный взгляд в пространство, дабы избежать взгляда ярких очей «Аиши», равно как и узких глаз Умара. Офицер остановился перед ним.
— Это ты?
— Сэр, Вы понимаете, это — только термин, — солгал Баал. — Они любят шутить, девочки. Они называют нас своими мужами потому что мы, мы…
Неожиданно Умар обхватил его гениталии и сжал.
— Потому что вы не можете, — сказал он. — Мужья, как же. Неплохо.
Когда боль спала, Баал увидел, что женщины ушли. Умар дал евнухам совет не попадаться у него на пути.
— Исчезните, — велел он. — Завтра у меня может быть приказ на вас. Мало кому везет два дня подряд.
Когда девочек Занавеса забрали, евнухи сели и безудержно зарыдали перед Фонтаном Любви. Но Баал, снедаемый позором, не плакал.
* * *
Джибрилу снится смерть Баала:
Вскоре после ареста двенадцать шлюх поняли, что настолько срослись со своими новыми именами, что не могут даже вспомнить старых. Но они боялись и представляться своим тюремщикам приемными именами, в результате чего оказались вообще неспособны назвать какие бы то ни было имена. После долгих препирательств и многочисленных угроз тюремщики сдались и зарегистрировали их под номерами: Занавес № 1, Занавес № 2 и так далее. Их прежние клиенты, напуганные возможными последствиями раскрытия тайны того, кем были для них шлюхи, тоже безмолвствовали, так что, быть может, никто и не узнал бы об этом, если бы поэт Баал не начал расклеивать свои стихи на стенах городской тюрьмы.
Через два дня после этих арестов тюрьма ломилась от проституток и сутенеров, чье количество значительно возросло за те два года, пока Покорность предоставляла Джахилии сексуальную независимость. Оказалось, что многие джахильские мужчины были настолько готовы подвергнуться насмешкам городской шпаны, не говоря уже о возможном судебном преследовании согласно новым законам о безнравственности, что стояли под окнами тюрьмы и пели серенады этим крашеным дамочкам, выросшим для любви. Женщин внутри совершенно не волновала их преданность, и они не выказывали воздыхателям ни малейшего одобрения из-за запертых ворот. На третий день, однако, там, среди этих страдающих от любви дуралеев появился необычайно удрученный господин в тюрбане и панталонах, с темной кожей, которая решительно начинала смотреться пятнистой. Многие прохожие принялись хихикать при взгляде на него, но, когда он запел свои стихи, смех тут же затих. Джахильцы издревле были знатоками поэтического искусства, и красота од, исполненных с особой нежностью, остановила их на полпути. Баал исполнял поэмы любви, и боль в них заставила смолкнуть других стихотворцев, позволивших Баалу говорить за них всех. В окнах тюрьмы впервые можно было увидеть лица запертых шлюх, притянутых туда магией строк. Закончив песнь, он прибил свои стихи к стене. Стражи ворот — их глаза сочились слезами — не сделали ни шагу, чтобы остановить его.
Каждый следующий вечер этот странный парень появлялся снова и исполнял новую поэму, и каждый цикл стихов казался очаровательнее прежнего. Быть может, именно это неумеренное очарование помешала кому-либо заметить — до двенадцатого вечера, когда он закончил свой двенадцатый и последний цикл стихов, посвященный очередной женщине, — что имена его двенадцати «жен» были теми же самыми, что и таковые других двенадцати.
Но на двенадцатый день это было обнаружено, и враз настроение огромной толпы, собравшейся, дабы услышать, что прочтет Баал, преобразилось. Чувство возмущения сменило таковое восторга, и Баала окружили рассерженные мужчины, требующие сообщить причины этих извращенных, этих худших византийских оскорблений. В этот миг Баал сбросил свой абсурдный тюрбан.
— Я — Баал, — объявил он. — Я не признаю никакой юрисдикции, кроме той, что исходит от моей Музы; или, точнее, моей дюжины Муз.
Стражи схватили его.
Генерал, Халид, хотел порешить Баала немедля, но Махаунд попросил, чтобы поэта судили сразу после шлюх. Поэтому, когда двенадцать жен Баала, которые развелись с камнем, чтобы выйти замуж за него, были приговорены к смерти через побиение камнями, дабы наказать их за безнравственность их жизней, Баал стоял лицом к лицу с Пророком: зеркало, встретившееся с прообразом, тьма, встретившаяся со светом. Халид, сидящий одесную Махаунда, предложил Баалу последний шанс объяснить свои мерзкие дела. Поэт поведал историю своего пребывания в Занавесе, используя самый простой язык, не скрывая ничего, даже своего последнего малодушия, после которого все, что он сделал с тех пор, было лишь попыткой компенсации. Но тогда случилось невероятное. Толпа, набившаяся в шатер суда, зная, что, в конце концов, перед ними известный сатирик Баал, в свое время — обладатель самого острого языка и самого острого ума в Джахилии, разразилась (как бы сильно ни пыталась сдержаться) хохотом. Все честнее и проще описывал Баал свой брак с двенадцатью «женами Пророка», все бесконтрольнее становилось ужасающее веселье аудитории. К концу речи добрый народ Джахилии буквально рыдал со смеху, не в силах остановиться даже тогда, когда солдаты с пиками и ятаганами пригрозили им немедленной смертью.
— Я не шучу! — визжал Баал в толпу, которая кричала, вопила, хлопала себя по бедрам в ответ. — Это вовсе не шутка!
Ха-ха-ха. Пока, наконец, не повисло молчание; Пророк встал.
— В прежние дни ты глумился над Провозглашением, — произнес Махаунд в наступившей тишине. — Тогда эти люди тоже наслаждались твоими издевательствами. Теперь ты возвращаешься, чтобы позорить мой дом, и, кажется, снова преуспеваешь в том, чтобы считаться худшим из людей.
Баал молвил:
— Я закончил. Делай, что хочешь.
Тогда он был приговорен к обезглавливанию, в тот же час, и пока солдаты грубо выталкивали его из шатра к земле убиения, он кричал через плечо:
— Шлюхи и писатели, Махаунд. Мы — те люди, которых ты не сможешь простить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Женщины начали шуметь и были побиты его разбойниками, но евнухи лишь стояли и наблюдали, и ни один мускул не дрогнул на их телах, поскольку Умар сказал им: «Они хотят, чтобы ни одна пизда не избежала суда, но у меня нет никаких инструкций насчет вас. Так что, если не хотите потерять свои головы вслед за яйцами, держитесь подальше». Евнухи не смогли защитить женщин Занавеса, когда солдаты швыряли их на землю; и среди евнухов был Баал, с подкрашенной кожей и поэзией. Как раз перед тем, как самой молодой «пизде», или «дырке», завязали рот, она возопила:
— Муж мой, Бога ради, помоги нам, если ты мужчина!
Капитан полиции был удивлен.
— Кто из вас ее муж? — спросил он, тщательно вглядываясь в каждое увенчанное тюрбаном лицо. — Выходи, покажись. Тебе нравится смотреть, что делают с твоей женой?
Баал устремил пристальный взгляд в пространство, дабы избежать взгляда ярких очей «Аиши», равно как и узких глаз Умара. Офицер остановился перед ним.
— Это ты?
— Сэр, Вы понимаете, это — только термин, — солгал Баал. — Они любят шутить, девочки. Они называют нас своими мужами потому что мы, мы…
Неожиданно Умар обхватил его гениталии и сжал.
— Потому что вы не можете, — сказал он. — Мужья, как же. Неплохо.
Когда боль спала, Баал увидел, что женщины ушли. Умар дал евнухам совет не попадаться у него на пути.
— Исчезните, — велел он. — Завтра у меня может быть приказ на вас. Мало кому везет два дня подряд.
Когда девочек Занавеса забрали, евнухи сели и безудержно зарыдали перед Фонтаном Любви. Но Баал, снедаемый позором, не плакал.
* * *
Джибрилу снится смерть Баала:
Вскоре после ареста двенадцать шлюх поняли, что настолько срослись со своими новыми именами, что не могут даже вспомнить старых. Но они боялись и представляться своим тюремщикам приемными именами, в результате чего оказались вообще неспособны назвать какие бы то ни было имена. После долгих препирательств и многочисленных угроз тюремщики сдались и зарегистрировали их под номерами: Занавес № 1, Занавес № 2 и так далее. Их прежние клиенты, напуганные возможными последствиями раскрытия тайны того, кем были для них шлюхи, тоже безмолвствовали, так что, быть может, никто и не узнал бы об этом, если бы поэт Баал не начал расклеивать свои стихи на стенах городской тюрьмы.
Через два дня после этих арестов тюрьма ломилась от проституток и сутенеров, чье количество значительно возросло за те два года, пока Покорность предоставляла Джахилии сексуальную независимость. Оказалось, что многие джахильские мужчины были настолько готовы подвергнуться насмешкам городской шпаны, не говоря уже о возможном судебном преследовании согласно новым законам о безнравственности, что стояли под окнами тюрьмы и пели серенады этим крашеным дамочкам, выросшим для любви. Женщин внутри совершенно не волновала их преданность, и они не выказывали воздыхателям ни малейшего одобрения из-за запертых ворот. На третий день, однако, там, среди этих страдающих от любви дуралеев появился необычайно удрученный господин в тюрбане и панталонах, с темной кожей, которая решительно начинала смотреться пятнистой. Многие прохожие принялись хихикать при взгляде на него, но, когда он запел свои стихи, смех тут же затих. Джахильцы издревле были знатоками поэтического искусства, и красота од, исполненных с особой нежностью, остановила их на полпути. Баал исполнял поэмы любви, и боль в них заставила смолкнуть других стихотворцев, позволивших Баалу говорить за них всех. В окнах тюрьмы впервые можно было увидеть лица запертых шлюх, притянутых туда магией строк. Закончив песнь, он прибил свои стихи к стене. Стражи ворот — их глаза сочились слезами — не сделали ни шагу, чтобы остановить его.
Каждый следующий вечер этот странный парень появлялся снова и исполнял новую поэму, и каждый цикл стихов казался очаровательнее прежнего. Быть может, именно это неумеренное очарование помешала кому-либо заметить — до двенадцатого вечера, когда он закончил свой двенадцатый и последний цикл стихов, посвященный очередной женщине, — что имена его двенадцати «жен» были теми же самыми, что и таковые других двенадцати.
Но на двенадцатый день это было обнаружено, и враз настроение огромной толпы, собравшейся, дабы услышать, что прочтет Баал, преобразилось. Чувство возмущения сменило таковое восторга, и Баала окружили рассерженные мужчины, требующие сообщить причины этих извращенных, этих худших византийских оскорблений. В этот миг Баал сбросил свой абсурдный тюрбан.
— Я — Баал, — объявил он. — Я не признаю никакой юрисдикции, кроме той, что исходит от моей Музы; или, точнее, моей дюжины Муз.
Стражи схватили его.
Генерал, Халид, хотел порешить Баала немедля, но Махаунд попросил, чтобы поэта судили сразу после шлюх. Поэтому, когда двенадцать жен Баала, которые развелись с камнем, чтобы выйти замуж за него, были приговорены к смерти через побиение камнями, дабы наказать их за безнравственность их жизней, Баал стоял лицом к лицу с Пророком: зеркало, встретившееся с прообразом, тьма, встретившаяся со светом. Халид, сидящий одесную Махаунда, предложил Баалу последний шанс объяснить свои мерзкие дела. Поэт поведал историю своего пребывания в Занавесе, используя самый простой язык, не скрывая ничего, даже своего последнего малодушия, после которого все, что он сделал с тех пор, было лишь попыткой компенсации. Но тогда случилось невероятное. Толпа, набившаяся в шатер суда, зная, что, в конце концов, перед ними известный сатирик Баал, в свое время — обладатель самого острого языка и самого острого ума в Джахилии, разразилась (как бы сильно ни пыталась сдержаться) хохотом. Все честнее и проще описывал Баал свой брак с двенадцатью «женами Пророка», все бесконтрольнее становилось ужасающее веселье аудитории. К концу речи добрый народ Джахилии буквально рыдал со смеху, не в силах остановиться даже тогда, когда солдаты с пиками и ятаганами пригрозили им немедленной смертью.
— Я не шучу! — визжал Баал в толпу, которая кричала, вопила, хлопала себя по бедрам в ответ. — Это вовсе не шутка!
Ха-ха-ха. Пока, наконец, не повисло молчание; Пророк встал.
— В прежние дни ты глумился над Провозглашением, — произнес Махаунд в наступившей тишине. — Тогда эти люди тоже наслаждались твоими издевательствами. Теперь ты возвращаешься, чтобы позорить мой дом, и, кажется, снова преуспеваешь в том, чтобы считаться худшим из людей.
Баал молвил:
— Я закончил. Делай, что хочешь.
Тогда он был приговорен к обезглавливанию, в тот же час, и пока солдаты грубо выталкивали его из шатра к земле убиения, он кричал через плечо:
— Шлюхи и писатели, Махаунд. Мы — те люди, которых ты не сможешь простить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172