Как там насчет этой старой госпожи Диамант — в лодочном домике, той ночью? Настоящий тамаша, ты не находишь? Итак: как ты на это смотришь? Послушай: я могу принять для тебя любую форму, какая тебе нравится; одно из преимуществ моего состояния. Ты еще хочешь ее, эту лодочную мэм из каменного века? Presto! Ты хочешь зеркальное отражение своей альпинисточки, своей потной, непоседливой ледышки? К тому же, аллаказу, аллаказам. Как ты думаешь, кто ждал тебя после того, как старая леди умерла?
Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своем ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — Могол-Азам , — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Салиму: «pyaar kiya to darna kya?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви? И Джибрил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чем она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.
Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе…
О, сколь прекрасна ты, моя любовь,
да только я беспомощен теперь;
есть бо?льшие печали, чем любовь,
и есть другие радости теперь.
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе.
Джибрил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Баал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джибрилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания… Суть любой новой идеи, Махаунд, заключается в двух вопросах. Во-первых, когда она слаба, она вопрошает: КАКОВА ТВОЯ СУТЬ? Такова ли, что идет на компромисс, заключает сделки, приспосабливает себя к обществу, стремится отыскать свою нишу, выжить; или же ты той упрямой, жестокой, прямолинейной породы с дурацкими принципами, что предпочтет сломаться, нежели колебаться с каждым дуновением ветерка? — того сорта, который почти наверняка, девяносто девять из ста, будет разбит вдребезги; но — в сотый раз — изменит мир .
— А каков второй вопрос? — громко спросил Джибрил.
Ответь сперва на первый.
* * *
Открыв глаза на рассвете, Джибрил обнаружил Рекху, не способную больше петь, смолкнувшую из-за ожиданий и неопределенности. Он начал в лоб.
— Это уловка. Нет Бога кроме Бога. Ты не Всесущий и не Его противник, но лишь некое прислуживающее им наваждение. Никаких компромиссов; я не заключаю сделок с туманом.
И тогда он увидел, как вслед за изумрудами и парчой опадает с ее тела плоть, пока не обнажился скелет, который затем тоже рассыпался в прах; наконец, жалобный, пронзительный вопль — единственное, что осталось от Рекхи — с бессильной яростью вознесся к солнцу.
И не возвращался: разве что в самом — или почти — конце.
Убежденный, что прошел испытание, Джибрил понял, какой огромный груз свалился с его плеч; его настроение поднималось с каждой секундой, и пока солнце светило в небе, он был буквально без ума от радости. Теперь можно было действительно начинать: тирания его врагов, Рекхи и Аллилуйи Конус (и всех женщин, желавших заковать его в цепи желаний и песен), была разрушена навсегда; теперь он вновь почувствовал свет, струящийся из незаметной точки прямо за его головой; и его вес тоже начал уменьшаться.
Да, он терял последние следы своей человечности, дар полета возвращался к нему, ибо он стал эфирным, сотканным из светящегося воздуха.
В эту минуту он мог просто ступить с этого почерневшего парапета и вознестись высоко вверх над старой серой рекой; — или прыгнуть с любого из ее мостов и никогда более не касаться земли. Итак: пришло время показать себя городу в полный рост, — ибо, узрев Архангела Джибрила, возвышающегося во всем величии над западным горизонтом, купающегося в лучах восходящего солнца, людей, несомненно, объемлет мучительный страх, и они покаются в своих грехах.
Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.
Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика, и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведенный в бешенство малаик Джибрил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?» — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колесах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.
Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всем сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы стопой колосса, — а эти крохотные муравьи оставались погруженными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.
— Я — Джибрил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.
Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.
Он решил подстегнуть проблему.
Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.
* * *
Джибрил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своем ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — Могол-Азам , — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Салиму: «pyaar kiya to darna kya?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви? И Джибрил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чем она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.
Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе…
О, сколь прекрасна ты, моя любовь,
да только я беспомощен теперь;
есть бо?льшие печали, чем любовь,
и есть другие радости теперь.
Не спрашивай меня, моя любовь,
о той любви, что я хранил к тебе.
Джибрил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Баал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джибрилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания… Суть любой новой идеи, Махаунд, заключается в двух вопросах. Во-первых, когда она слаба, она вопрошает: КАКОВА ТВОЯ СУТЬ? Такова ли, что идет на компромисс, заключает сделки, приспосабливает себя к обществу, стремится отыскать свою нишу, выжить; или же ты той упрямой, жестокой, прямолинейной породы с дурацкими принципами, что предпочтет сломаться, нежели колебаться с каждым дуновением ветерка? — того сорта, который почти наверняка, девяносто девять из ста, будет разбит вдребезги; но — в сотый раз — изменит мир .
— А каков второй вопрос? — громко спросил Джибрил.
Ответь сперва на первый.
* * *
Открыв глаза на рассвете, Джибрил обнаружил Рекху, не способную больше петь, смолкнувшую из-за ожиданий и неопределенности. Он начал в лоб.
— Это уловка. Нет Бога кроме Бога. Ты не Всесущий и не Его противник, но лишь некое прислуживающее им наваждение. Никаких компромиссов; я не заключаю сделок с туманом.
И тогда он увидел, как вслед за изумрудами и парчой опадает с ее тела плоть, пока не обнажился скелет, который затем тоже рассыпался в прах; наконец, жалобный, пронзительный вопль — единственное, что осталось от Рекхи — с бессильной яростью вознесся к солнцу.
И не возвращался: разве что в самом — или почти — конце.
Убежденный, что прошел испытание, Джибрил понял, какой огромный груз свалился с его плеч; его настроение поднималось с каждой секундой, и пока солнце светило в небе, он был буквально без ума от радости. Теперь можно было действительно начинать: тирания его врагов, Рекхи и Аллилуйи Конус (и всех женщин, желавших заковать его в цепи желаний и песен), была разрушена навсегда; теперь он вновь почувствовал свет, струящийся из незаметной точки прямо за его головой; и его вес тоже начал уменьшаться.
Да, он терял последние следы своей человечности, дар полета возвращался к нему, ибо он стал эфирным, сотканным из светящегося воздуха.
В эту минуту он мог просто ступить с этого почерневшего парапета и вознестись высоко вверх над старой серой рекой; — или прыгнуть с любого из ее мостов и никогда более не касаться земли. Итак: пришло время показать себя городу в полный рост, — ибо, узрев Архангела Джибрила, возвышающегося во всем величии над западным горизонтом, купающегося в лучах восходящего солнца, людей, несомненно, объемлет мучительный страх, и они покаются в своих грехах.
Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.
Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика, и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведенный в бешенство малаик Джибрил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?» — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колесах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.
Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всем сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы стопой колосса, — а эти крохотные муравьи оставались погруженными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.
— Я — Джибрил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.
Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.
Он решил подстегнуть проблему.
Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.
* * *
Джибрил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172