В комнате было холодно, но Николас чувствовал тонкую пленку пота на своей коже. И несмотря на ужасную боль, он не хотел, чтобы нежные теплые руки Джулианы касались его.
— Пришлите сюда Бого, — резко сказал он.
— Не могу. Аббат забрал его на исповедь. У него не было ни единого шанса вырваться.
Николас коротко хохотнул.
— Уж и не знаю, кого мне жаль больше — Бого или добрейшего аббата.
— Не думаю, что отец Паулус заслуживает сочувствия после того, что он сделал с вами, — заметила Джулиана.
— Уходите, миледи. Я подожду Бого. Он отвернулся, отвергая ее помощь.
— Ваша рубашка совершенно испорчена, — спокойно сказала Джулиана, словно не замечая его отказа. — Не следовало бы отдирать ее от вашей спины, раны опять будут кровоточить. Лежите спокойно. Я постараюсь немного размочить засохшую кровь, я принесла воды.
— Уходите…
— Лежите спокойно, — повторила она.
На этот раз Николас послушался, чувствуя себя слишком плохо, чтобы спорить. Первое же прикосновение мокрой холодной ткани вызвало резкую боль, он выгнулся и пробормотал сквозь зубы ругательство. Затем снова упал на постель и постарался забыться, отделив свое сознание от боли, от прикосновения ее мягких нежных рук, от запаха корицы и легкого звука ее дыхания.
Он, должно быть, задремал — совершенно невозможная вещь, если учесть, что он никогда не спал в присутствии женщин. Но Джулиана Монкриф была необычной женщиной, да и чувствовал он себя хуже, чем обычно. Значительно хуже. Он очнулся, когда Джулиана сняла с его спины мокрую ткань, и, повернув голову, увидел, что она стоит над ним в своей блеклой одежде, а в руке держит довольно опасный на вид кинжал.
— Уж не хотите ли вы лишить меня мужского достоинства, миледи? — невнятно пробормотал он, сжав зубы от боли. — Или вырезать мое сердце?
— Если бы я решила отрезать какую-нибудь часть вашего тела, то, скорее всего, выбрала бы язык, — заявила она ехидно.
— А вот это было бы страшной ошибкой с вашей стороны, милая. Вы еще незнакомы с теми радостями, которые может доставить вам мой язык. Он способен подарить вам потрясающее наслаждение, причем не произнося ни одного слова.
— Понятия не имею, о чем вы, и, скорее всего, предпочту никогда не узнать. Несомненно, это что-то непристойное.
— Это вам самой приходят в голову непристойные мысли, миледи.
Выражение ее лица ошеломило его. Ясно, что вдовица совершенно не оценила его похотливых намеков. Интересно, почему?
— Я собираюсь всего лишь разрезать вашу рубаху, — сказала она, не обращая внимания на его попытки заигрывать с ней. — Если у вас нет другой, то я попрошу леди Изабеллу подобрать вам что-нибудь взамен.
— У меня достаточно одежды. Можете оставить эту себе на память в качестве любовного сувенира.
— Лучше бы вам придержать язык, а то как бы я не передумала, мастер шут, — пробормотала она.
— Я всецело доверяю вам, миледи.
Хотя он и не ожидал, что она начнет грубо разрывать на нем рубаху, его все же приятно удивили ее осторожные, деликатные движения, когда она медленно вела кинжалом вдоль его спины, разрезая пропитанную кровью и водой ткань, стараясь не касаться кожи. Разрезав рубаху, она осторожно сняла ее со спины, и ее резкий вдох, похожий на всхлип, сказал Николасу, что отец Паулус потрудился на славу, определяя меру его наказания.
Холодный ночной воздух принес его разорванной плоти одновременно и боль, и успокоение.
— Вы собираетесь молиться надо мной? — спросил он. — Или все же сделаете перевязку?
— Молитва едва ли вам поможет, думаю, вы безнадежны, — произнесла она чуть дрожащим голосом. — Сейчас я намажу вам спину целебной мазью. Будет больно, — предупредила она его.
— Как всегда, — отвечал он, стискивая зубы в ожидании прикосновения ее рук.
Это было даже хуже, чем он ожидал, — не боль, а удовольствие. Она так легко касалась его израненной спины, что казалось, его ласкают нежные крылья бабочки. Джулиана наклонилась над ним, увлеченная врачеванием, и он чувствовал, как по его руке скользит ее тяжелая длинная коса, как теплое дыхание согревает ему кожу. Он чувствовал, как твердеют его чресла. И тогда он закрыл глаза и улыбнулся своему грешному наслаждению, представляя себе, как он будет возвращать ей эту нежность и эту заботу, когда придет время. Она что-то мурлыкала себе под нос, какую-то тихую мелодию, которая, как он предположил, была призвана удержать опасного дурака от резких движений. Он подозревал, что она даже не догадывается, какое действие производит на него ее голос. Ему захотелось перевернуться на спину и, наплевав на боль, притянуть Джулиану к себе, крепко-крепко. Он сдержался.
— Как продвигается воссоединение с вашей матушкой? — спросил он, стараясь отвлечься от неуместных сейчас мыслей.
Песня резко оборвалась, а ее руки застыли на его спине. Он сразу почувствовал, как она напряглась.
— Полагаю, это совершенно не ваше дело.
— Меня мучает непереносимая боль, миледи, — сказал он. Явная ложь, конечно. В действительности мазь и прикосновение ее прохладных ладоней были восхитительно успокаивающими. — Мне необходимо отвлечься.
— Подумайте о своих грехах.
— Я бы предпочел думать о ваших.
— У меня нет грехов! — выпалила вдруг она.
Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее, когда она снова наклонилась над его спиной.
— Святая средь нас, грешных! Как же я сразу не распознал это чудо! Тысяча извинений. А как насчет ложной гордости? Неужели даже этого греха за вами не водится?
Едва заметная улыбка тронула ее сурово сжатый рот.
— Я сказала глупость, — призналась Джулиана. — Никто не безгрешен. Просто мои грехи слишком обычны, чтобы заинтересовать кого бы то ни было. Однако я не собираюсь делиться ими ни с кем, кроме моего духовника.
— Похоже, наш аббат весьма интересуется любыми грехами, даже самого последнего слуги. — Николас громко застонал, больше для эффекта, чем из-за действительной боли. — Ради всего святого, отвлеките же меня чем-нибудь, миледи! Расскажите мне о ваших грехах, а я вам поведаю о своих.
— Нет, благодарю вас.
— Тогда я первый. Говорят, что я сумасшедший. Но, впрочем, это не новость, ведь все шуты такие. Не то чтобы это был грех, хотя отец Паулус может поспорить, что моя прискорбная умственная неполноценность — это всего лишь наказание за грехи моих предков.
— Я не думаю…
Джулиана прервала сама себя, как только с ее губ готовы были сорваться какие-то интересные признания. Но Николас никогда так просто не сдавался.
— Вы не думаете что, миледи? Что я сумасшедший? Но станет ли разумный человек говорить в рифму, одеваться, как я, пренебрегать благопристойными манерами и обращаться со своим господином и хозяином как с равным, невзирая на его высокое положение? Откажется ли разумный человек от того, чтобы ехать верхом, если другой способ передвижения медленнее и неудобнее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Пришлите сюда Бого, — резко сказал он.
— Не могу. Аббат забрал его на исповедь. У него не было ни единого шанса вырваться.
Николас коротко хохотнул.
— Уж и не знаю, кого мне жаль больше — Бого или добрейшего аббата.
— Не думаю, что отец Паулус заслуживает сочувствия после того, что он сделал с вами, — заметила Джулиана.
— Уходите, миледи. Я подожду Бого. Он отвернулся, отвергая ее помощь.
— Ваша рубашка совершенно испорчена, — спокойно сказала Джулиана, словно не замечая его отказа. — Не следовало бы отдирать ее от вашей спины, раны опять будут кровоточить. Лежите спокойно. Я постараюсь немного размочить засохшую кровь, я принесла воды.
— Уходите…
— Лежите спокойно, — повторила она.
На этот раз Николас послушался, чувствуя себя слишком плохо, чтобы спорить. Первое же прикосновение мокрой холодной ткани вызвало резкую боль, он выгнулся и пробормотал сквозь зубы ругательство. Затем снова упал на постель и постарался забыться, отделив свое сознание от боли, от прикосновения ее мягких нежных рук, от запаха корицы и легкого звука ее дыхания.
Он, должно быть, задремал — совершенно невозможная вещь, если учесть, что он никогда не спал в присутствии женщин. Но Джулиана Монкриф была необычной женщиной, да и чувствовал он себя хуже, чем обычно. Значительно хуже. Он очнулся, когда Джулиана сняла с его спины мокрую ткань, и, повернув голову, увидел, что она стоит над ним в своей блеклой одежде, а в руке держит довольно опасный на вид кинжал.
— Уж не хотите ли вы лишить меня мужского достоинства, миледи? — невнятно пробормотал он, сжав зубы от боли. — Или вырезать мое сердце?
— Если бы я решила отрезать какую-нибудь часть вашего тела, то, скорее всего, выбрала бы язык, — заявила она ехидно.
— А вот это было бы страшной ошибкой с вашей стороны, милая. Вы еще незнакомы с теми радостями, которые может доставить вам мой язык. Он способен подарить вам потрясающее наслаждение, причем не произнося ни одного слова.
— Понятия не имею, о чем вы, и, скорее всего, предпочту никогда не узнать. Несомненно, это что-то непристойное.
— Это вам самой приходят в голову непристойные мысли, миледи.
Выражение ее лица ошеломило его. Ясно, что вдовица совершенно не оценила его похотливых намеков. Интересно, почему?
— Я собираюсь всего лишь разрезать вашу рубаху, — сказала она, не обращая внимания на его попытки заигрывать с ней. — Если у вас нет другой, то я попрошу леди Изабеллу подобрать вам что-нибудь взамен.
— У меня достаточно одежды. Можете оставить эту себе на память в качестве любовного сувенира.
— Лучше бы вам придержать язык, а то как бы я не передумала, мастер шут, — пробормотала она.
— Я всецело доверяю вам, миледи.
Хотя он и не ожидал, что она начнет грубо разрывать на нем рубаху, его все же приятно удивили ее осторожные, деликатные движения, когда она медленно вела кинжалом вдоль его спины, разрезая пропитанную кровью и водой ткань, стараясь не касаться кожи. Разрезав рубаху, она осторожно сняла ее со спины, и ее резкий вдох, похожий на всхлип, сказал Николасу, что отец Паулус потрудился на славу, определяя меру его наказания.
Холодный ночной воздух принес его разорванной плоти одновременно и боль, и успокоение.
— Вы собираетесь молиться надо мной? — спросил он. — Или все же сделаете перевязку?
— Молитва едва ли вам поможет, думаю, вы безнадежны, — произнесла она чуть дрожащим голосом. — Сейчас я намажу вам спину целебной мазью. Будет больно, — предупредила она его.
— Как всегда, — отвечал он, стискивая зубы в ожидании прикосновения ее рук.
Это было даже хуже, чем он ожидал, — не боль, а удовольствие. Она так легко касалась его израненной спины, что казалось, его ласкают нежные крылья бабочки. Джулиана наклонилась над ним, увлеченная врачеванием, и он чувствовал, как по его руке скользит ее тяжелая длинная коса, как теплое дыхание согревает ему кожу. Он чувствовал, как твердеют его чресла. И тогда он закрыл глаза и улыбнулся своему грешному наслаждению, представляя себе, как он будет возвращать ей эту нежность и эту заботу, когда придет время. Она что-то мурлыкала себе под нос, какую-то тихую мелодию, которая, как он предположил, была призвана удержать опасного дурака от резких движений. Он подозревал, что она даже не догадывается, какое действие производит на него ее голос. Ему захотелось перевернуться на спину и, наплевав на боль, притянуть Джулиану к себе, крепко-крепко. Он сдержался.
— Как продвигается воссоединение с вашей матушкой? — спросил он, стараясь отвлечься от неуместных сейчас мыслей.
Песня резко оборвалась, а ее руки застыли на его спине. Он сразу почувствовал, как она напряглась.
— Полагаю, это совершенно не ваше дело.
— Меня мучает непереносимая боль, миледи, — сказал он. Явная ложь, конечно. В действительности мазь и прикосновение ее прохладных ладоней были восхитительно успокаивающими. — Мне необходимо отвлечься.
— Подумайте о своих грехах.
— Я бы предпочел думать о ваших.
— У меня нет грехов! — выпалила вдруг она.
Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее, когда она снова наклонилась над его спиной.
— Святая средь нас, грешных! Как же я сразу не распознал это чудо! Тысяча извинений. А как насчет ложной гордости? Неужели даже этого греха за вами не водится?
Едва заметная улыбка тронула ее сурово сжатый рот.
— Я сказала глупость, — призналась Джулиана. — Никто не безгрешен. Просто мои грехи слишком обычны, чтобы заинтересовать кого бы то ни было. Однако я не собираюсь делиться ими ни с кем, кроме моего духовника.
— Похоже, наш аббат весьма интересуется любыми грехами, даже самого последнего слуги. — Николас громко застонал, больше для эффекта, чем из-за действительной боли. — Ради всего святого, отвлеките же меня чем-нибудь, миледи! Расскажите мне о ваших грехах, а я вам поведаю о своих.
— Нет, благодарю вас.
— Тогда я первый. Говорят, что я сумасшедший. Но, впрочем, это не новость, ведь все шуты такие. Не то чтобы это был грех, хотя отец Паулус может поспорить, что моя прискорбная умственная неполноценность — это всего лишь наказание за грехи моих предков.
— Я не думаю…
Джулиана прервала сама себя, как только с ее губ готовы были сорваться какие-то интересные признания. Но Николас никогда так просто не сдавался.
— Вы не думаете что, миледи? Что я сумасшедший? Но станет ли разумный человек говорить в рифму, одеваться, как я, пренебрегать благопристойными манерами и обращаться со своим господином и хозяином как с равным, невзирая на его высокое положение? Откажется ли разумный человек от того, чтобы ехать верхом, если другой способ передвижения медленнее и неудобнее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78