Все это означало, что они подготовились заранее и, естественно, запаслись надлежащим инструментом. Нападение было, несомненно, предпринято для освобождения пленников.
Констанс – она все еще никак не могла прийти в себя – пропускала мимо ушей все эти разговоры. Ни сам Эверард, ни его помощник почему-то не приказывали, чтобы все замолчали. На протяжении многих миль рыцари продолжали спорить о том, почему было приложено столько усилий, чтобы освободить бродячего трубадура и колдунью с диких валлийских холмов.
Констанс выбрала себе место в самой середине колонны, где чувствовала себя в относительном уединении, но в ее душе по-прежнему царило смятение. Плохо, конечно, что она лишилась двух пленников, в качестве особой милости доверенных ей приором Мелькланом, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло с ней.
Все утро ее не покидало опасение, что, возможно, кто-нибудь что-нибудь слышал, несмотря на грозу, и догадывается, что могло произойти в шатре. Если случившееся получит огласку, ее и без того сильно подмоченная репутация может еще больше пострадать. Она и так уже печально известна чуть ли не по всей стране как женщина, получившая от короля разрешение не выходить замуж в течение трех лет. Каждый день церковники обличали в своих проповедях присущее, как они считали, женщинам животное вожделение. Наверняка найдутся и злые языки, которые будут говорить, что она сама зазвала пленника к себе.
Чтобы выяснить, есть ли свидетели ее ночного безумства, Констанс наблюдала за едущими близ нее рыцарями. Никто не смотрел на нее как-то по-особенному, за исключением Эверарда, который время от времени поглядывал на нее со странно непроницаемым выражением лица.
Наконец Констанс велела няне подать ей Беатрис. Она посадила дочь на седло перед собой, слишком поздно заметив, что няня дала девочке медовых лепешек, чтобы ей было чем заняться в дороге.
– Ешь, мама. – Свернув лепешку трубочкой, Беатрис стала совать ее в рот матери, заодно перепачкав ей щеки липким медом.
– Не сейчас, доченька. – Констанс вновь почувствовала, как в ее глазах набухают слезы. Она нагнулась, чтобы спрятать лицо в волосах дочери.
Господи, то, что с ней произошло, никак нельзя назвать изнасилованием. Честно говоря, все случилось с ее молчаливого согласия. Да, люди считают ее бесчувственной гордячкой, но она женщина, такая же слабая, как и любая другая. А найдется ли среди них настолько бесчувственная, которая легко отнесется к насилию, учиненному над ее телом? Ведь, в конце концов, это все же было насилие.
В этих своих размышлениях она не улавливала никакого смысла. После того как пленника освободили, – кто бы ни были эти люди, его освободившие, – естественно было бы предположить, что он как можно скорее покинет вражеский лагерь. Вместо этого он пробрался к ней в шатер, чтобы отомстить за все им перенесенное.
Стало быть, это была месть. Месть Эверарду и тюремщикам, нещадно его избивавшим по всякому поводу и вовсе без повода. Она с трудом сдержала крик, рвавшийся из глубины ее души. Подумать только, что он решился напасть на нее. Но ведь он сущий безумец. Зная, что ее охраняет отряд в сто рыцарей, все же посмел прокрасться в шатер и овладеть ею, не боясь, что его схватят.
– Пожалуйста, мама, – настаивала Беатрис, суя лепешку между губ Констанс. – Съешь, мама. Она очень вкусная.
Констанс посмотрела на дочь. «Клянусь Крестом, если только найду, я убью его», – решила она.
«Я хочу слышать ваши стоны. Хочу слышать ваши мольбы».
Почувствовав, что ее мутит, она крепко стиснула губы. От одной мысли о том, что случилось, ее начинало тошнить. Она и в самом деле кричала, как он предсказал, в угаре страсти? Пресвятая Мать, она даже не помнит этого. Но она хорошо помнила, как в мерцании свечи поблескивало его мокрое от дождя тело. Нельзя отрицать, у него есть какая-то власть над ней. Она была беспомощна, как птица в когтях охотничьего сокола. Констанс мысленно видела его лицо, ощущала его прикосновения к самым интимным местам, слышала его тихие насмешливые слова.
Почему она не позвала на помощь?
Констанс уже в сотый раз повторила себе, что в такую грозу это было бы бесполезно, все равно никто бы ее не услышал. Она только разбудила бы и смертельно напугала своих дочурок. Именно об этом она подумала, когда он проник в нее, воспламеняя своими чувственными ласками. Этот мужчина – настоящий змей-искуситель, до тонкости изучивший искусство соблазна. Точно такой же змей изображен в молитвенной книге Оди. А она, Констанс, оказалась глупой, простодушной женщиной, которая так легко попалась в ловушку. Какой это позор – отдаться, дрожа от страсти, незнакомому мужчине, словно служанка, припертая к стене каким-нибудь наглецом. «Или к столу», – подумала она, чувствуя, как дрожат ее губы.
– Смотри, мама, – Беатрис похлопала ее по щеке липкой ручкой, – Эверард возвращается.
Когда он подъехал поближе, Констанс сердито приказала:
– Велите вашим людям придержать языки. Я уже сыта по горло их болтовней.
Он удивленно покосился на нее, но ничего не сказал, притронулся пальцами к шлему и отъехал. Она подозвала к себе одну из нянь – Уму. Когда девушка подбежала, Констанс передала ей Беатрис. Дочь возмущенно запротестовала, говоря, что хочет ехать на лошади. Не обращая внимания, Констанс развернула свою кобылу и заняла место за отцом Бертраном и его помощником – братом Эландом. Рыцарский арьергард ехал за ее спиной.
«Наконец-то я смогу побыть в одиночестве, – подумала она. – Если я не подавлю наконец эти назойливые мысли, я, чего доброго, разревусь. Ничего, все будет в порядке, – успокоила она себя. – Ведь никто ничего не знает».
День выдался ясный и ветреный. Стало гораздо холоднее. На Констанс был плащ из оленьей шкуры, подбитый куньим мехом. Низко надвинутый капюшон закрывал почти все ее лицо.
Выбоины на дороге тонули в воде, и ноги лошадей были по самые колени забрызганы грязью. Этот ливень был для иссохшей земли настоящим благом, но грозы было недостаточно, чтобы ликвидировать последствия засухи. Только если выпадут еще дожди, можно будет посеять озимые.
Констанс заерзала в седле. Низ живота у нее болел. Давно уже она не была близка с мужчиной, да еще с таким сильным и темпераментным. И тут вдруг она подумала: «А что, если я уже ношу в своем чреве его ребенка?»
Констанс вздрогнула от ужаса. Одна мысль, что она могла зачать от какого-то безымянного бродяги, едва не свела ее с ума. Ведь она не кто иная, как графиня Морле, лично просившая короля Генриха, чтобы он даровал ей хотя бы временное освобождение от замужества.
Она постаралась подавить охватившую ее панику. Нет ни малейшего сомнения, что, если она обманет доверие короля, наказание последует самое жестокое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Констанс – она все еще никак не могла прийти в себя – пропускала мимо ушей все эти разговоры. Ни сам Эверард, ни его помощник почему-то не приказывали, чтобы все замолчали. На протяжении многих миль рыцари продолжали спорить о том, почему было приложено столько усилий, чтобы освободить бродячего трубадура и колдунью с диких валлийских холмов.
Констанс выбрала себе место в самой середине колонны, где чувствовала себя в относительном уединении, но в ее душе по-прежнему царило смятение. Плохо, конечно, что она лишилась двух пленников, в качестве особой милости доверенных ей приором Мелькланом, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло с ней.
Все утро ее не покидало опасение, что, возможно, кто-нибудь что-нибудь слышал, несмотря на грозу, и догадывается, что могло произойти в шатре. Если случившееся получит огласку, ее и без того сильно подмоченная репутация может еще больше пострадать. Она и так уже печально известна чуть ли не по всей стране как женщина, получившая от короля разрешение не выходить замуж в течение трех лет. Каждый день церковники обличали в своих проповедях присущее, как они считали, женщинам животное вожделение. Наверняка найдутся и злые языки, которые будут говорить, что она сама зазвала пленника к себе.
Чтобы выяснить, есть ли свидетели ее ночного безумства, Констанс наблюдала за едущими близ нее рыцарями. Никто не смотрел на нее как-то по-особенному, за исключением Эверарда, который время от времени поглядывал на нее со странно непроницаемым выражением лица.
Наконец Констанс велела няне подать ей Беатрис. Она посадила дочь на седло перед собой, слишком поздно заметив, что няня дала девочке медовых лепешек, чтобы ей было чем заняться в дороге.
– Ешь, мама. – Свернув лепешку трубочкой, Беатрис стала совать ее в рот матери, заодно перепачкав ей щеки липким медом.
– Не сейчас, доченька. – Констанс вновь почувствовала, как в ее глазах набухают слезы. Она нагнулась, чтобы спрятать лицо в волосах дочери.
Господи, то, что с ней произошло, никак нельзя назвать изнасилованием. Честно говоря, все случилось с ее молчаливого согласия. Да, люди считают ее бесчувственной гордячкой, но она женщина, такая же слабая, как и любая другая. А найдется ли среди них настолько бесчувственная, которая легко отнесется к насилию, учиненному над ее телом? Ведь, в конце концов, это все же было насилие.
В этих своих размышлениях она не улавливала никакого смысла. После того как пленника освободили, – кто бы ни были эти люди, его освободившие, – естественно было бы предположить, что он как можно скорее покинет вражеский лагерь. Вместо этого он пробрался к ней в шатер, чтобы отомстить за все им перенесенное.
Стало быть, это была месть. Месть Эверарду и тюремщикам, нещадно его избивавшим по всякому поводу и вовсе без повода. Она с трудом сдержала крик, рвавшийся из глубины ее души. Подумать только, что он решился напасть на нее. Но ведь он сущий безумец. Зная, что ее охраняет отряд в сто рыцарей, все же посмел прокрасться в шатер и овладеть ею, не боясь, что его схватят.
– Пожалуйста, мама, – настаивала Беатрис, суя лепешку между губ Констанс. – Съешь, мама. Она очень вкусная.
Констанс посмотрела на дочь. «Клянусь Крестом, если только найду, я убью его», – решила она.
«Я хочу слышать ваши стоны. Хочу слышать ваши мольбы».
Почувствовав, что ее мутит, она крепко стиснула губы. От одной мысли о том, что случилось, ее начинало тошнить. Она и в самом деле кричала, как он предсказал, в угаре страсти? Пресвятая Мать, она даже не помнит этого. Но она хорошо помнила, как в мерцании свечи поблескивало его мокрое от дождя тело. Нельзя отрицать, у него есть какая-то власть над ней. Она была беспомощна, как птица в когтях охотничьего сокола. Констанс мысленно видела его лицо, ощущала его прикосновения к самым интимным местам, слышала его тихие насмешливые слова.
Почему она не позвала на помощь?
Констанс уже в сотый раз повторила себе, что в такую грозу это было бы бесполезно, все равно никто бы ее не услышал. Она только разбудила бы и смертельно напугала своих дочурок. Именно об этом она подумала, когда он проник в нее, воспламеняя своими чувственными ласками. Этот мужчина – настоящий змей-искуситель, до тонкости изучивший искусство соблазна. Точно такой же змей изображен в молитвенной книге Оди. А она, Констанс, оказалась глупой, простодушной женщиной, которая так легко попалась в ловушку. Какой это позор – отдаться, дрожа от страсти, незнакомому мужчине, словно служанка, припертая к стене каким-нибудь наглецом. «Или к столу», – подумала она, чувствуя, как дрожат ее губы.
– Смотри, мама, – Беатрис похлопала ее по щеке липкой ручкой, – Эверард возвращается.
Когда он подъехал поближе, Констанс сердито приказала:
– Велите вашим людям придержать языки. Я уже сыта по горло их болтовней.
Он удивленно покосился на нее, но ничего не сказал, притронулся пальцами к шлему и отъехал. Она подозвала к себе одну из нянь – Уму. Когда девушка подбежала, Констанс передала ей Беатрис. Дочь возмущенно запротестовала, говоря, что хочет ехать на лошади. Не обращая внимания, Констанс развернула свою кобылу и заняла место за отцом Бертраном и его помощником – братом Эландом. Рыцарский арьергард ехал за ее спиной.
«Наконец-то я смогу побыть в одиночестве, – подумала она. – Если я не подавлю наконец эти назойливые мысли, я, чего доброго, разревусь. Ничего, все будет в порядке, – успокоила она себя. – Ведь никто ничего не знает».
День выдался ясный и ветреный. Стало гораздо холоднее. На Констанс был плащ из оленьей шкуры, подбитый куньим мехом. Низко надвинутый капюшон закрывал почти все ее лицо.
Выбоины на дороге тонули в воде, и ноги лошадей были по самые колени забрызганы грязью. Этот ливень был для иссохшей земли настоящим благом, но грозы было недостаточно, чтобы ликвидировать последствия засухи. Только если выпадут еще дожди, можно будет посеять озимые.
Констанс заерзала в седле. Низ живота у нее болел. Давно уже она не была близка с мужчиной, да еще с таким сильным и темпераментным. И тут вдруг она подумала: «А что, если я уже ношу в своем чреве его ребенка?»
Констанс вздрогнула от ужаса. Одна мысль, что она могла зачать от какого-то безымянного бродяги, едва не свела ее с ума. Ведь она не кто иная, как графиня Морле, лично просившая короля Генриха, чтобы он даровал ей хотя бы временное освобождение от замужества.
Она постаралась подавить охватившую ее панику. Нет ни малейшего сомнения, что, если она обманет доверие короля, наказание последует самое жестокое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84