Осмотрев себя в серебряное полированное зеркало, держимое перед ним дружинником, князь вышел из шатра на поляну. Здесь было еще больше солнца, еще больше весны, еще сильнее опахнул князя радостный с детства запах зеленой сочной травы и запах только-только прочкнувшейся и еще как бы стиснутой в тугих сборочках листвы берез.
Князь остановился и глубоко-глубоко — так, что грудь расширила панцирь и скрипнули панцирные ремешки, — вдохнул в себя воздух родины.
С возвышенности, где остановились, верстах в двух, не более, виден был город Холм — золотой и многоцветный от куполов и крестов, от лазоревых и красных теремных кровель.
Вот он, Холм! Скоро, скоро уже вздымет он, Даниил, на могучие руки свои милую домерь, свет очей своих, ландыш свой карпатский.
«Господи, — подумал он с внутренней улыбкой, — косы-то, косы-то, поди, как выросли!..»
И крошечные косички княжны Дубравки — золотистый лен — словно бы легли вдруг на отцовскую ладонь.
Маленькой княжне всегда заплетали две косы — каждая не больше чем пшеничный колосок, но зато уж вкосники — всегда либо из белого, либо из алого шелка — были широченные, туго выглаженные, и Дубравка-Аглая совершенно всерьез принимала восторги и похвалы, расточаемые отцом в честь ее кос.
«Да уж, наверно, любимые свои, красные, вплетет сегодня ради приезда отца!» — подумалось Даниилу.
Негромкий, но благозвучный звон, сопровождающий размерное пристукиванье копыт по камню, прервал мысли князя: это подводили коня.
Позванивали надкопытные золотые звонцы. Белая берберийская лошадь, стройная, сухая и пылкая, уже стояла близ князя.
Князь с мгновенье полюбовался конем в его чрезвычайном убранстве: коня приказано было подать по большому наряду.
Золоченое седло покоилось на сей раз не прямо на попоне, но еще наложена была сверх нее шкура леопарда с когтистыми лапами.
Богато расшитый чепрак выступал из-под леопардовой шкуры примерно на четверть, как бы показывая народу свои пышные махры и кисти, протканные золотом.
Хвост и грива коня были забраны тонкой золотистой шелковой сеткой.
Убранство завершалось нашейной, золотою же цепью, составленной из округлых прорезных щитков, — цепью, ни для чего более не нужной, как только ради великолепия.
Имя коню было Сокол. Это был жеребец — буйный, неукротимый, но для князя выезженный и умягченный. Он прибегал на свист и на голос князя. Чужому было не взять его.
Андрей-дворский, сняв головной убор свой, держал князю стремя.
Едва коснувшись носком левой ноги золоченого стремени, Даниил сел в седло.
Дворский, отступя, поклонился.
Князь оправил лосиные, с раструбом, расшитые шелками и золотом перчатки и подобрал поводья.
Однако все еще медлил тронуть: несказуемо отрадно было все, что расстилалось перед ним.
С коня еще шире раздался окоем. Чист был воздух — будто и не было его вовсе. Над головой и по синему небосклону стояли объемные, ослепительно блистающие, но и какие-то крепкие, как глыбы каррарского мрамора, облака.
«Экие арараты нагромоздило!» — подумалось князю.
Рыхлый весенний гром неторопливо, как бы вразвалку, прошелся по небу.
Андрей-дворский перекрестился.
Князь слегка склонил голову. Переждав, когда затихли вдали отголоски грома, Даниил произнес:
— Ну… в час добрый!
И тронул коня.

В семье князя Галицкого заведен был многолетний обычай — встречать отца, когда Даниилу Романовичу предстояло возвратиться с полей битв, из далеких походов или же со съездов и совещаний с чужеземными монархами.
То были семейные встречи. И для того чтобы хоть на немного опередить встречу всенародную, встречу князя — войском, боярами, духовенством, — Анна Мстиславовна вместе с сынами, всегда верхом, в сопровождении лишь самых ближайших слуг, выезжала к прославленному загородному столпу — в полутора верстах от Холма.
Столп этот служил подножьем исполинскому изваянью белого орла — орла с двумя головами. Таков был герб, таково было знаменье Карпатской державы Даниила.
Мономахович — он с полным правом считал себя преемником кесарей Византии. Разве Владимир Мономах не был сыном царевны греческой, внуком кесаря?
И разве не отец его, Роман Мстиславич, еще не так давно, в последний раз приосенил, спас мечом и щитом своим пошатнувшийся престол императоров византийских?
Эти вот гордые помыслы и призван был воплотить в мраморе Авдей-зодчий.
Зарубежных современников князя восхищало и устрашало то изваянье. Побывавший в Холме легат папы Иннокентия не преминул тотчас уведомить святейшего отца о том, сколь далеко простираются замыслы и вожделения «этого коварного и загадочного схизматика» — так наименовал он в своем послании Даниила.
«Если, — доносил далее в письме своем папский легат, — заключать о намерениях князя Галиции и Лодомирии, сего Иоанна-Даниила, хотя бы по размаху крыльев того дерзновенного изваянья вблизи столицы его, а также, если поразмыслить, что две, а не одну главу имеет оно, чем явно уподобляется орлу Византии, — то господину папе яснее и явственнее, чем кому-либо на земле, обнаружится вся эфемерность надежд на скорое достиженье той величайшей цели, ради которой я послан был к сему Даниилу господином папой».
Так писал легат.
Да и вправду, это изваянье — из глыбы белого, с золотыми прожилками мрамора — было способно устрашить и размахом крыльев своих, и размером клюва.
Полупривзмахнувший крылами, готовый взлететь, орел Даниила достигал высотою более трех саженей. Поднявшийся до высоты его золоченого исполинского клюва человек показывался с некоторого отдаленья не больше чем веточка, несомая в клюве живым пернатым орлом.
Один из младших Даниловичей, тринадцатилетний златокудрый Мстислав, как-то сам, без предварительных просьб перед матерью, добыл себе право именно отсюда, с высоты изваянья, обняв рукой огромный клюв, высматривать отца.
Приближаясь к городу, Даниил всякий раз искал эту тоненькую веточку в клюве орла, зная, что это не кто иной, как только он, вскарабкавшийся на самый верх столпа баловень матери, Мстислав.
…В этот раз веточки в клюве орла не было. Даниил встревоженно привстал на стременах… «Да что же это такое? — подумал он в беспокойстве. — Или еще не успели они доехать из города до столпа?» Так никогда еще не было. А всегда, еще задолго до того, как ему показаться из перелеска, Анна, окруженная сыновьями, — все пятеро на конях, — уже ожидала его у подножья орла.
И как только Мстислав с высоты орлиного клюва издавал радостный вопль, что едет отец, и, набивая о мрамор шишки и синяки, скатывался со столпа вниз, так сейчас же Анна и все они, стремглав, наперегонки, мчались навстречу.
Анна Мстиславовна еще девушкой — ведь дочь княжны половецкой и Мстислава Удалого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152