он откинул толстую шею и все-таки вынужден был расстегнуть верхнюю жемчужину. «Как? Да разве не в „Ясе“ Величайшего сказано, что князь-данник за сотню сажен должен спешиться, раньше чем предстать перед лицом повелевающего?!».
И лицо Чагана стало словно из зеленой меди.
Но в этот миг солнце сверкнуло в золотой пластине на груди Невского — и, не рассуждая, ордынский царевич спрыгнул на землю: «Пайцза повелителя!..»
Еще немного — и Чаган преклонил бы колени перед носителем этой золотой нагрудной дощечки, выше которой уж ничего не должно было существовать для монгола, да и не существовало. Что люди — целые царства повергались во прах пред этой золотой пластинкой величиною с ладонь, которая несла волю монгольского императора, воплощенную в изображении головы уссурийского тигра и в угловатых уйгурских письменах.
Однако Александр успел предотвратить коленопреклонение Чагана. Он сам спрыгнул наземь, быстро приблизился к Чагану и радушно-дружеским движеньем, слегка докоснувшись до плеч царевича, не допустил его склониться пред ним.
Однако свита Чагана и все, кто толпился вкруг него, опустились на колени и лбом коснулись земли.
«Имя Менгу да будет свято! Кто не послушается, тот потерпит ущерб, умрет…» — стояло на золотой пластине.
Андрей-дворский, уже успевший обежать покои берендеевской усадьбы Невского, усадьбы, разграбленной и всячески оскверненной, попытался было не допустить Александра Ярославича пройти в спальные покои, ибо там валялись поруганные тела его невестки, княгини Натальи, супруги Ярослава Ярославнча, и ее двоих девочек, тела которых еще не успели спрятать.
Судьба самого Ярослава Ярославича была еще никому не известна — жив он или нет. Но если только он остался жив и попался в руки ордынцев, то лучше было бы ему умереть: ибо татары, конечно, знали, что Ярослав Ярославич прислал в подмогу своему брату Андрею три тысячи ратников. А тогда иглы, загоняемые под ногти, были бы еще самой легкой казнью!..
Александру стало уже известно, что сперва Неврюй намеревался обойти стороною личное поместье Невского, чтя охранную грамоту Батыя. Но какой-то наводчик из своих русских — предстояло еще дознаться, кто именно, — сообщил ханам, что в усадьбу Невского во время восстания стекались воины и свозилось оружие и что туда укрылось и семейство князя Ярослава Ярославича, который помогал Андрею в его злоумышлениях на Орду.
Тогда-то царевич Чаган, как представляющий в Золотоордынском улусе лицо самого великого хана, на свой риск и страх приказал Неврюю вторгнуться в тарханные владенья Александра и предать их мечу и пожару.
…Осколки цветных стекол, рассыпанные по выкладенному слоновой костью паркету, который был нагло загажен, а местами выгорел, ибо вторгшиеся раскладывали костры под котлами прямо во дворце, — осколки цветных стекол звонко лопались и хрустели, дробимые твердой поступью Александра.
Андрей-дворский перед самым порогом спальни еще раз забежал перед Александром, остановил его и сказал молящим голосом:
— Князь! Александр Ярославич! А не надо тебе ходить — туда!.. Пошто будешь душу свою вередить, очи свои оскорблять? Зверски умерщвляли, проклятые!..
Невский отодвинул его со своего пути, распахнул дверь и вступил в свой спальный чертог…
…Когда Ярославич покидал оскверненный дворец, то не одни только сострадающие взоры чувствовал он у себя на лице. Воровские взгляды татарских соглядатаев из числа уцелевших бояр Андрея впивались в это грозно-непроницаемое лицо; подлое ухо татарских слухачей и доносчиков жадно обращено было в сторону князя: «А что-то сделает он теперь? Что скажет?»
Невский вышел сквозь обуглившуюся дверь на садовое крытое крыльцо. На мгновенье приостановился, глубоко вздохнул…
— Да-а!.. Похозяйничали!.. — сказал он. — Вот что, Андрей Иваныч, — обратился он вслед за тем к дворскому. — Хоронить будете без меня; все управишь тут и приедешь ко мне во Владимир… Да распорядись, чтобы кони были в седле!..
Отдав этот приказ, Невский сошел в сад, направляясь к озеру. И ни одна душа не посмела за ним последовать…
«…Все так же, все так же волны с тихостью брег целуют!» — вспомнилось ему из какой-то, давно прочитанной книги, когда он стоял на самом обрыве и, осыпая носком сапога комья земли, смотрел на лоснящуюся под солнцем гладь родного озера. «Все — то же, только вот паруса не видать ни единого… да, быть может, никогда уж и не взбелеет!.. Вот и березка, под которою сиживали мы, под которою испили из одного туеска с ней, с Дубравкой!.. А ее уже нет!.. Где она? Что с нею? Какой ордынец возглумился над нею, где валяется, задавленная сально-кровавыми пальцами татарина?.. Что в том, ежели и узнаешь! Видел ведь, только что, оскверненное и ножами исполосованное тело Натальи и ребятишек ее!.. Князь великий Владимирский!.. А может быть, и жива еще, быть может, среди прочих, так же связанная за волосы, серая от пыли, во вретище, не узнанная мной, попалась мне по дороге, когда я мчался сюда!.. А возможно, что этот толсторожий бугай Чаган таит ее где-либо в кибитке своей, — что-то уж очень он глумливо смотрел на меня, когда кумысничали у него в шатре!.. А может, он ее к Берке отправил в дар, — они же ведь в добрых с ним!»
И Александр содрогнулся, представив на миг нежно-розовое и такое трогательное в своей девической чистоте ушко Дубравки, в которое, среди кромешной войлочной тьмы кибитки, Берке, этот старый сквернавец, станет нашептывать свои ордынские мерзости…
…Уже давно, вдыхая полной грудью свежину озера, дабы хотя немного освежела душа, Александр стал чувствовать, сперва не очень беспокоивший его, тяжелый запах, изредка наносимый ветерком. Когда же он отошел от воды и захотел постоять возле фарфоровой березки, запах здесь стал ощутительнее, и теперь у него не оставалось никаких сомнений, что это — запах трупа.
Он заметил, что в ту же сторону густо летели и черные рои мух.
Князь сделал несколько шагов и раздвинул кусты. На лужайке, где было поместиться одному человеку, раскинуто было обезображенное, в клочьях окровавленного платья простолюдинки, тело пожилой женщины, уже подвергшееся тленью…
Князь отступил. Ветви кустов с шумом сдвинулись… И, зная, что здесь его не увидит никто, Александр, охватя огромный лоб свой, простонал, покачиваясь:
— Боже мой, боже мой!.. И за что столь тяжко меня наказуешь?..
3
Много воды утекло, а немало и крови! Стоял ноябрь 1257 года.
…Будто бор в непогодь, и шумит и ропщет Новгородское вече.
— Тише, господа новгородцы! — возвышает голос свой Александр. — Меня ведь все равно не перекричите!..
Умиротворяющим движеньем, подступи к самому краю вечевого помоста, князь подъемлет над необозримо-ревущим толпищем свою крепкую ладонь, жесткую от меча и поводьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
И лицо Чагана стало словно из зеленой меди.
Но в этот миг солнце сверкнуло в золотой пластине на груди Невского — и, не рассуждая, ордынский царевич спрыгнул на землю: «Пайцза повелителя!..»
Еще немного — и Чаган преклонил бы колени перед носителем этой золотой нагрудной дощечки, выше которой уж ничего не должно было существовать для монгола, да и не существовало. Что люди — целые царства повергались во прах пред этой золотой пластинкой величиною с ладонь, которая несла волю монгольского императора, воплощенную в изображении головы уссурийского тигра и в угловатых уйгурских письменах.
Однако Александр успел предотвратить коленопреклонение Чагана. Он сам спрыгнул наземь, быстро приблизился к Чагану и радушно-дружеским движеньем, слегка докоснувшись до плеч царевича, не допустил его склониться пред ним.
Однако свита Чагана и все, кто толпился вкруг него, опустились на колени и лбом коснулись земли.
«Имя Менгу да будет свято! Кто не послушается, тот потерпит ущерб, умрет…» — стояло на золотой пластине.
Андрей-дворский, уже успевший обежать покои берендеевской усадьбы Невского, усадьбы, разграбленной и всячески оскверненной, попытался было не допустить Александра Ярославича пройти в спальные покои, ибо там валялись поруганные тела его невестки, княгини Натальи, супруги Ярослава Ярославнча, и ее двоих девочек, тела которых еще не успели спрятать.
Судьба самого Ярослава Ярославича была еще никому не известна — жив он или нет. Но если только он остался жив и попался в руки ордынцев, то лучше было бы ему умереть: ибо татары, конечно, знали, что Ярослав Ярославич прислал в подмогу своему брату Андрею три тысячи ратников. А тогда иглы, загоняемые под ногти, были бы еще самой легкой казнью!..
Александру стало уже известно, что сперва Неврюй намеревался обойти стороною личное поместье Невского, чтя охранную грамоту Батыя. Но какой-то наводчик из своих русских — предстояло еще дознаться, кто именно, — сообщил ханам, что в усадьбу Невского во время восстания стекались воины и свозилось оружие и что туда укрылось и семейство князя Ярослава Ярославича, который помогал Андрею в его злоумышлениях на Орду.
Тогда-то царевич Чаган, как представляющий в Золотоордынском улусе лицо самого великого хана, на свой риск и страх приказал Неврюю вторгнуться в тарханные владенья Александра и предать их мечу и пожару.
…Осколки цветных стекол, рассыпанные по выкладенному слоновой костью паркету, который был нагло загажен, а местами выгорел, ибо вторгшиеся раскладывали костры под котлами прямо во дворце, — осколки цветных стекол звонко лопались и хрустели, дробимые твердой поступью Александра.
Андрей-дворский перед самым порогом спальни еще раз забежал перед Александром, остановил его и сказал молящим голосом:
— Князь! Александр Ярославич! А не надо тебе ходить — туда!.. Пошто будешь душу свою вередить, очи свои оскорблять? Зверски умерщвляли, проклятые!..
Невский отодвинул его со своего пути, распахнул дверь и вступил в свой спальный чертог…
…Когда Ярославич покидал оскверненный дворец, то не одни только сострадающие взоры чувствовал он у себя на лице. Воровские взгляды татарских соглядатаев из числа уцелевших бояр Андрея впивались в это грозно-непроницаемое лицо; подлое ухо татарских слухачей и доносчиков жадно обращено было в сторону князя: «А что-то сделает он теперь? Что скажет?»
Невский вышел сквозь обуглившуюся дверь на садовое крытое крыльцо. На мгновенье приостановился, глубоко вздохнул…
— Да-а!.. Похозяйничали!.. — сказал он. — Вот что, Андрей Иваныч, — обратился он вслед за тем к дворскому. — Хоронить будете без меня; все управишь тут и приедешь ко мне во Владимир… Да распорядись, чтобы кони были в седле!..
Отдав этот приказ, Невский сошел в сад, направляясь к озеру. И ни одна душа не посмела за ним последовать…
«…Все так же, все так же волны с тихостью брег целуют!» — вспомнилось ему из какой-то, давно прочитанной книги, когда он стоял на самом обрыве и, осыпая носком сапога комья земли, смотрел на лоснящуюся под солнцем гладь родного озера. «Все — то же, только вот паруса не видать ни единого… да, быть может, никогда уж и не взбелеет!.. Вот и березка, под которою сиживали мы, под которою испили из одного туеска с ней, с Дубравкой!.. А ее уже нет!.. Где она? Что с нею? Какой ордынец возглумился над нею, где валяется, задавленная сально-кровавыми пальцами татарина?.. Что в том, ежели и узнаешь! Видел ведь, только что, оскверненное и ножами исполосованное тело Натальи и ребятишек ее!.. Князь великий Владимирский!.. А может быть, и жива еще, быть может, среди прочих, так же связанная за волосы, серая от пыли, во вретище, не узнанная мной, попалась мне по дороге, когда я мчался сюда!.. А возможно, что этот толсторожий бугай Чаган таит ее где-либо в кибитке своей, — что-то уж очень он глумливо смотрел на меня, когда кумысничали у него в шатре!.. А может, он ее к Берке отправил в дар, — они же ведь в добрых с ним!»
И Александр содрогнулся, представив на миг нежно-розовое и такое трогательное в своей девической чистоте ушко Дубравки, в которое, среди кромешной войлочной тьмы кибитки, Берке, этот старый сквернавец, станет нашептывать свои ордынские мерзости…
…Уже давно, вдыхая полной грудью свежину озера, дабы хотя немного освежела душа, Александр стал чувствовать, сперва не очень беспокоивший его, тяжелый запах, изредка наносимый ветерком. Когда же он отошел от воды и захотел постоять возле фарфоровой березки, запах здесь стал ощутительнее, и теперь у него не оставалось никаких сомнений, что это — запах трупа.
Он заметил, что в ту же сторону густо летели и черные рои мух.
Князь сделал несколько шагов и раздвинул кусты. На лужайке, где было поместиться одному человеку, раскинуто было обезображенное, в клочьях окровавленного платья простолюдинки, тело пожилой женщины, уже подвергшееся тленью…
Князь отступил. Ветви кустов с шумом сдвинулись… И, зная, что здесь его не увидит никто, Александр, охватя огромный лоб свой, простонал, покачиваясь:
— Боже мой, боже мой!.. И за что столь тяжко меня наказуешь?..
3
Много воды утекло, а немало и крови! Стоял ноябрь 1257 года.
…Будто бор в непогодь, и шумит и ропщет Новгородское вече.
— Тише, господа новгородцы! — возвышает голос свой Александр. — Меня ведь все равно не перекричите!..
Умиротворяющим движеньем, подступи к самому краю вечевого помоста, князь подъемлет над необозримо-ревущим толпищем свою крепкую ладонь, жесткую от меча и поводьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152