Тут уж он заврался.
- Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете только так, из
любопытства, или с намерением?
- Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?
- Ах, досада! ведь достанется же такая судьба! - восклицает Зина, топнув
ногою от нетерпения. - Вот почему, если это вам до сих пор неизвестно: не
говоря уже о всех других нелепостях, - воспользоваться тем, что старикашка
выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащить у него
его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему, это
не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляю
вас с такими мыслями, маменька!
С минуту продолжалось молчание.
- Зина! А помнишь ли, что было два года назад? - спросила вдруг Марья
Александровна.
Зина вздрогнула.
- Маменька! - сказала она строгим голосом, - вы торжественно обещали мне
никогда не напоминать об этом.
- А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты позволила мне один
только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сих пор не нарушала.
Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года молчания
были ужасны! Так не может продолжаться!.. Я готова на коленях молить тебя,
чтоб ты мне позволила говорить. Слышишь, Зина: родная мать умоляет тебя на
коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное слово мое - слово несчастной
матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под каким видом, ни при каких
обстоятельствах, даже если б шло о спасении жизни моей, я уже не буду более
говорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь - это необходимо!
Марья Александровна рассчитывала на полный эффект.
- Говорите, - сказала Зина, заметно бледнея.
- Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите, твоему маленькому
брату, ходил учитель.
- Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К чему все это
красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, которые
тяжелы и которые нам обеим слишком известны? - с каким-то злобным
отвращением прервала ее Зина.
- К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться перед
тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все дело совершенно с
другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой ты привыкла
смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла заключение, которое
я намерена из всего этого вывесть. Не думай, дитя мое, что я хочу играть
твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать и, может быть,
обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты сейчас назвала
меня, сама будешь просить примирения, которое ты так долго, так надменно до
сих пор отвергала. Вот почему я хочу высказать все, Зина, все с самого
начала; иначе я молчу!
- Говорите, - повторила Зина, от всего сердца проклиная потребность
красноречия своей маменьки.
- Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почти еще мальчик,
производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Я слишком
надеялась на твое благоразумие, на твою благородную гордость и, главное, на
его ничтожество (потому что надо же все говорить), чтобы хоть что-нибудь
подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительно
объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это был кинжал в мое
сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но... ты все это помнишь!
Разумеется, я сочла за нужное употребить всю свою власть, которую ты
называла тиранством. Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать
целковых в месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков, которые, из
жалости, печатают в "Библиотеке для чтения", и умеющий только толковать об
этом проклятом Шекспире, - этот мальчик - твой муж, муж Зинаиды Москалевой!
Но это достойно Флориана и его пастушков! Прости меня, Зина, но одно уже
воспоминание выводит меня из себя! Я отказала ему, но никакая власть не
может остановить тебя. Твой отец, разумеется, только хлопал глазами и даже
не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжаешь с этим мальчиком
сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься с ним
переписываться. По городу начинают уже распространяться слухи. Меня
начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и
вдруг все мои предсказания сбываются самым торжественным образом. Вы за
что-то ссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя... мальчишкой (я
никак не могу назвать его человеком!) и грозит тебе распространить по
городу твои письма. При этой угрозе, полная негодования, ты выходишь из
себя и даешь пощечину. Да, Зина, мне известно и это обстоятельство! Мне
все, все известно! Несчастный, в тот же день, показывает одно из твоих
писем негодяю Заушину, и через час это письмо уже находится у Натальи
Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот же вечер этот сумасшедший, в
раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить себя. Одним словом,
скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает ко мне
испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи
Дмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я
пересилила себя, я не упала в обморок, - но какими ударами ты поразила мое
сердце, Зина. Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей
серебром и за это клянется достать обратно письмо. Я сама, в легких
башмаках, по снегу, бегу к жиду Бумштейну и закладываю мой фермуар - память
праведницы, моей матери! Через два часа письмо в моих руках. Настасья
украла его. Она взломала шкатулку, и - честь твоя спасена, - доказательств
нет! Но в какой тревоге ты заставила меня прожить тот ужасный день! На
другой же день я заметила, в первый раз в жизни, несколько седых волос на
голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь о поступке этого мальчика. Ты
сама теперь соглашаешься, и, может быть, с горькою улыбкою, что было бы
верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор ты терзаешься,
ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать, не его,
- он всегда был недостоин тебя, - а призрак своего прошедшего счастья. Этот
несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, - ангел
доброты! - ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать
его сердца, потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена,
что он никогда не любил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что,
услышав про искания Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты
щадишь его, дитя мое, я угадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами
обливала я подушку мою!..
- Да оставьте все это, маменька! - прерывает Зина в невыразимой тоске. -
Очень понадобилась тут ваша подушка, - прибавляет она с колкостию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40