Мы с Дикки снова стали друзьями. И он, и Невилл Глейзбрук указали моему милому братцу Кристоферу на преимущества персонального владения своей частью "Лисицы". Клодия будет ужасно разочарована. Дознание — простая формальность. Все улеглось.
Или так я должен был думать.
Но все это не отменяло наличия двух трупов. И это значило, что Билл Тиррелл, который знает слишком много, окажется в определенном месте в определенное время, и это будет известно Дикки Уилсону.
— Пусть поплавают, — сказал я. — Поговорим потом.
Я сунул в карман портативную рацию, забрался в фургон и поехал на станцию.
Я припарковался посреди стоянки и долго расспрашивал кассира в билетной кассе о всех возможных изменениях в обратных билетах на Лондон. Он меня запомнит.
Поезд оказался древней развалюхой с юго-восточной железной дороги. Вагон первого класса был пуст. Я вошел в него и плюхнулся на сиденье с противоположной от платформы стороны. На соседнем перроне никого не было. Очень осторожно я открыл окно, выскользнул из вагона, соскочил на рельсы и быстро пошел вдоль поезда, пока не оказался в конце платформы. Потом я поднялся по откосу, вернулся на автостоянку и взял такси.
Водитель машины, которая везла меня по запущенным улицам, слушал первую программу радио. В переулке с булыжной мостовой я попросил остановиться. Направо на ржавеющей белой доске краснели буквы: "КАФЕ". Я как-то завтракал здесь, когда меня застиг шторм в Рамсгейте. На поверхности чая плавал тончайший слой жира. Я взял стакан и уселся за столик у окна.
Окно состояло из кусочков стекла. За окном суша резко обрывалась. Чайки крикливо ссорились в пустоте. Внизу была пристань, а за пристанью — гавань, где шесть или семь яхт были привязаны к понтону. Там была и "Лисица", она маячила у входа в гавань, ожидая парома через Ла-Манш.
Я выпил четыре чашки терпкого чая, съел пару черствых бубликов. Официантка была крашеная блондинка, приверженная к поеданию собственных бубликов и с руками, как подушки. Ей явно нравились высокие смуглые незнакомцы. Я сказал ей, что на улице жарко, и согласился, что стоит прекрасное лето. Парус "Лисицы" был похож на белый скошенный дурацкий колпак, выделяющийся на синей прорези пролива. К воротам дока подкатил красный "ровер" и остановился на двойной желтой линии. Оттуда вышли двое людей и двинулись по набережной.
У меня поторчало во рту, и вовсе не от скверного чая. Официантка продолжала болтать. Я не отвечал. Она обиженно отошла.
Мужчины шли к понтону. Я навел на них бинокль. Оба коренастые, коротко стриженные. Они начали расспрашивать о чем-то экипажи яхт. Когда тот, что повыше, заговорил с поляками, я всмотрелся в его лицо.
У него были широкие плоские щеки, левое ухо забинтовано. О том, что я остановлюсь в Рамсгейте, я сказал только Дикки. Мерзавец бессовестный! Я вытащил из кармана портативную рацию, включил канал 72, корабль.
— Пит, — сказал я. — Флис. Прием.
— Флис, — проквакала рация. — Отбой.
Паруса "Лисицы" двинулись вдоль горизонта, сужаясь по мере того, как ее нос поворачивал на северо-восток.
— О-о... — произнесла официантка, не сводя глаз с рации. — Так вы полицейский?
Я улыбнулся ей так, как полицейские по телевизору улыбаются официанткам. Затем я пошел на стоянку "Эйвис", взял напрокат машину и выехал из города.
"Лисица" плывет к Флиссингену, где "Противовесу" будет трудно ее найти. А я еду на дознание по делу о гибели Леннарта Ребейна, где "Противовесу" будет очень легко найти меня, если они меня еще ищут.
А они, насколько я понял, меня ищут.
Глава 22
Я провел ночь в гостинице "Капристано" в Уитстебле, где до утра прокрутился на нейлоновых простынях в душном, как банковский сейф, номере. Утром я кое-что набросал для будущей статьи, облачился в синий костюм и отправился на дознание.
Оно проходило в суде магистратуры Чатема, в сером, мрачном здании, полном серых, мрачных полицейских. Журналисты были тут как тут. Ребята из "Противовеса", насколько я понимал, тоже. Мне не хотелось их видеть, поэтому я держался в куче кентских полицейских.
Уоллес Холт, мой адвокат, нашел меня, когда я вел неловкую беседу с дамой из центрального следственного управления. Маленькие красные глаза Уоллеса были мрачны, как у ищейки.
— Журналисты недовольны, — сказал он. — Коронер выступает от имени Совета графства, красуется. Это уж слишком!
Я улыбнулся ему. У меня вовсе не было настроения улыбаться. Если тебя хотят убить, судебный процесс в сравнении с этим — просто мелкая неприятность. Когда мы прошествовали в зал суда и коронер уселся под Львом и Единорогом, я почувствовал себя вне досягаемости для убийц. Но появилось неприятное ощущение, будто меня засунули в огромную ненасытную машину.
Ладони у меня потели. Я сидел на стуле, специально отведенном для таких, как я. Вошли присяжные. Это были несгибаемые, прямолинейные присяжные, они не станут сочувствовать шкиперу, который споил команду малолетних преступников и задавил ни в чем не повинного иностранца.
Коронер нацепил очки со стеклами в форме полумесяцев и сообщил, что имя погибшего Леннарт Ребейн. Он житель города Таллинна, гражданин Эстонии. Патологоанатом подтвердил, что смерть наступила в результате утопления и что в крови найден алкоголь.
Я наклонился вперед, пошептался с Уоллесом. Уоллес поднялся и спросил:
— Известно ли, когда наступила смерть?
— Трудно сказать с точностью до часа, — ответил патологоанатом.
— Мы слышали, что тело зацепилось за винт яхты моего подзащитного примерно в одиннадцать тридцать вечера. Того вечера, когда нашли тело. — В зале зашевелились, вытянули шеи. — Мы хотели бы узнать, был ли он мертв к тому моменту, когда тело зацепилось за винт.
Патологоанатом был молод, с копной черных волос и с обеспокоенным лицом. Он сказал:
— Когда винт зацепил его, он был уже мертв.
— Давно?
— Трудно определить точно. — Патологоанатом заговорил таким голосом, как будто обращался к детям. — Когда кровь перестает циркулировать, ткани при ударах ведут себя по-другому. К тому времени, как была сделана попытка запустить двигатель, циркуляция прекратилась. Боюсь, что точнее мы сказать не можем. Пальцы левой руки, похоже, оказались защемлены... э-э... рулевой петлей. Я полагаю, что причиной этого было воздействие течения.
Уоллес поблагодарил его. Я сидел на своем стуле и думал, должен ли я почувствовать облегчение. Но до облегчения было еще далеко, потому что к стойке шел суперинтендант Робертсон, твердый как сталь и компактно упакованный в серый костюм. Ну погоди, подумал я.
Суперинтендант прокашлялся, облизнул губы — его язык был такого же цвета, как костюм. У меня в ушах уже звенело то, что он собирался сказать, сердце колотилось так, что заглушало все другие звуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Или так я должен был думать.
Но все это не отменяло наличия двух трупов. И это значило, что Билл Тиррелл, который знает слишком много, окажется в определенном месте в определенное время, и это будет известно Дикки Уилсону.
— Пусть поплавают, — сказал я. — Поговорим потом.
Я сунул в карман портативную рацию, забрался в фургон и поехал на станцию.
Я припарковался посреди стоянки и долго расспрашивал кассира в билетной кассе о всех возможных изменениях в обратных билетах на Лондон. Он меня запомнит.
Поезд оказался древней развалюхой с юго-восточной железной дороги. Вагон первого класса был пуст. Я вошел в него и плюхнулся на сиденье с противоположной от платформы стороны. На соседнем перроне никого не было. Очень осторожно я открыл окно, выскользнул из вагона, соскочил на рельсы и быстро пошел вдоль поезда, пока не оказался в конце платформы. Потом я поднялся по откосу, вернулся на автостоянку и взял такси.
Водитель машины, которая везла меня по запущенным улицам, слушал первую программу радио. В переулке с булыжной мостовой я попросил остановиться. Направо на ржавеющей белой доске краснели буквы: "КАФЕ". Я как-то завтракал здесь, когда меня застиг шторм в Рамсгейте. На поверхности чая плавал тончайший слой жира. Я взял стакан и уселся за столик у окна.
Окно состояло из кусочков стекла. За окном суша резко обрывалась. Чайки крикливо ссорились в пустоте. Внизу была пристань, а за пристанью — гавань, где шесть или семь яхт были привязаны к понтону. Там была и "Лисица", она маячила у входа в гавань, ожидая парома через Ла-Манш.
Я выпил четыре чашки терпкого чая, съел пару черствых бубликов. Официантка была крашеная блондинка, приверженная к поеданию собственных бубликов и с руками, как подушки. Ей явно нравились высокие смуглые незнакомцы. Я сказал ей, что на улице жарко, и согласился, что стоит прекрасное лето. Парус "Лисицы" был похож на белый скошенный дурацкий колпак, выделяющийся на синей прорези пролива. К воротам дока подкатил красный "ровер" и остановился на двойной желтой линии. Оттуда вышли двое людей и двинулись по набережной.
У меня поторчало во рту, и вовсе не от скверного чая. Официантка продолжала болтать. Я не отвечал. Она обиженно отошла.
Мужчины шли к понтону. Я навел на них бинокль. Оба коренастые, коротко стриженные. Они начали расспрашивать о чем-то экипажи яхт. Когда тот, что повыше, заговорил с поляками, я всмотрелся в его лицо.
У него были широкие плоские щеки, левое ухо забинтовано. О том, что я остановлюсь в Рамсгейте, я сказал только Дикки. Мерзавец бессовестный! Я вытащил из кармана портативную рацию, включил канал 72, корабль.
— Пит, — сказал я. — Флис. Прием.
— Флис, — проквакала рация. — Отбой.
Паруса "Лисицы" двинулись вдоль горизонта, сужаясь по мере того, как ее нос поворачивал на северо-восток.
— О-о... — произнесла официантка, не сводя глаз с рации. — Так вы полицейский?
Я улыбнулся ей так, как полицейские по телевизору улыбаются официанткам. Затем я пошел на стоянку "Эйвис", взял напрокат машину и выехал из города.
"Лисица" плывет к Флиссингену, где "Противовесу" будет трудно ее найти. А я еду на дознание по делу о гибели Леннарта Ребейна, где "Противовесу" будет очень легко найти меня, если они меня еще ищут.
А они, насколько я понял, меня ищут.
Глава 22
Я провел ночь в гостинице "Капристано" в Уитстебле, где до утра прокрутился на нейлоновых простынях в душном, как банковский сейф, номере. Утром я кое-что набросал для будущей статьи, облачился в синий костюм и отправился на дознание.
Оно проходило в суде магистратуры Чатема, в сером, мрачном здании, полном серых, мрачных полицейских. Журналисты были тут как тут. Ребята из "Противовеса", насколько я понимал, тоже. Мне не хотелось их видеть, поэтому я держался в куче кентских полицейских.
Уоллес Холт, мой адвокат, нашел меня, когда я вел неловкую беседу с дамой из центрального следственного управления. Маленькие красные глаза Уоллеса были мрачны, как у ищейки.
— Журналисты недовольны, — сказал он. — Коронер выступает от имени Совета графства, красуется. Это уж слишком!
Я улыбнулся ему. У меня вовсе не было настроения улыбаться. Если тебя хотят убить, судебный процесс в сравнении с этим — просто мелкая неприятность. Когда мы прошествовали в зал суда и коронер уселся под Львом и Единорогом, я почувствовал себя вне досягаемости для убийц. Но появилось неприятное ощущение, будто меня засунули в огромную ненасытную машину.
Ладони у меня потели. Я сидел на стуле, специально отведенном для таких, как я. Вошли присяжные. Это были несгибаемые, прямолинейные присяжные, они не станут сочувствовать шкиперу, который споил команду малолетних преступников и задавил ни в чем не повинного иностранца.
Коронер нацепил очки со стеклами в форме полумесяцев и сообщил, что имя погибшего Леннарт Ребейн. Он житель города Таллинна, гражданин Эстонии. Патологоанатом подтвердил, что смерть наступила в результате утопления и что в крови найден алкоголь.
Я наклонился вперед, пошептался с Уоллесом. Уоллес поднялся и спросил:
— Известно ли, когда наступила смерть?
— Трудно сказать с точностью до часа, — ответил патологоанатом.
— Мы слышали, что тело зацепилось за винт яхты моего подзащитного примерно в одиннадцать тридцать вечера. Того вечера, когда нашли тело. — В зале зашевелились, вытянули шеи. — Мы хотели бы узнать, был ли он мертв к тому моменту, когда тело зацепилось за винт.
Патологоанатом был молод, с копной черных волос и с обеспокоенным лицом. Он сказал:
— Когда винт зацепил его, он был уже мертв.
— Давно?
— Трудно определить точно. — Патологоанатом заговорил таким голосом, как будто обращался к детям. — Когда кровь перестает циркулировать, ткани при ударах ведут себя по-другому. К тому времени, как была сделана попытка запустить двигатель, циркуляция прекратилась. Боюсь, что точнее мы сказать не можем. Пальцы левой руки, похоже, оказались защемлены... э-э... рулевой петлей. Я полагаю, что причиной этого было воздействие течения.
Уоллес поблагодарил его. Я сидел на своем стуле и думал, должен ли я почувствовать облегчение. Но до облегчения было еще далеко, потому что к стойке шел суперинтендант Робертсон, твердый как сталь и компактно упакованный в серый костюм. Ну погоди, подумал я.
Суперинтендант прокашлялся, облизнул губы — его язык был такого же цвета, как костюм. У меня в ушах уже звенело то, что он собирался сказать, сердце колотилось так, что заглушало все другие звуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81