собственной привлекательности или непригодной для обитания Клодии яхте.
Когда я принес кофе на палубу, Клодия полулежала на стуле, подставив солнцу лицо. Ее ноги покоились на соседнем стуле, смущая рабочего, который неподалеку от причала махал лопатой над грудой песка, в то время как его взгляд пытался проскользнуть в тень ее бледно-зеленых шорт от Сен-Лорана.
Я протянул чашку Клодии. Она взяла ее и, поджав ноги, пристроила на колене.
— Какого черта тебе надо? — в упор спросила она.
Я почувствовал, как усталость снова тяжело и неотвратимо наваливается на меня.
— Что ты имеешь в виду? — отбрыкнулся я, хотя прекрасно понимал, о чем она говорит.
— У тебя премия лучшего журналиста. Ты работал в самых престижных газетах. Потом все бросил, стал рулевым, связался с "Молодежной компанией" и в конце концов оказался в Бейсине. Так и собираешься торчать тут всю жизнь? Ни работы, ни дома и, я думаю, не слишком много денег.
— Но и ты тоже здесь! — Я начинал заводиться.
— На уик-энд, — отрезала Клодия.
— Ну и прекрасно.
— Мог бы придумать что-нибудь получше, чем плавать вокруг Европы с бандами молокососов. Если уж тебе так приспичило плавать, мог бы делать это по-человечески.
То, что она сказала насчет премии, было чистой правдой. За десять лет журналистской карьеры я изрядно помотался по свету, добывая ценную информацию и делая толковые репортажи. За это время мне досталось несколько престижных премий. Но для меня они ничего не значили. Гораздо важнее были те события, те люди, с которыми я сталкивался в самых разных ситуациях.
Я вспомнил деревню у подножия гор, бедные домишки, жару и пыль. Это было арабское поселение, окруженное цепью израильских солдат. Деревенские мальчишки изводили их, час за часом атакуя израильтян камнями. Солдаты, сжимая стволы автоматов, злобно глядели на детей. Офицер был молод и неопытен. Ему вовсе не хотелось торчать тут под лучами палящего солнца и под градом камней. Но рядом были я и фотограф, и офицер знал, что весь мир будет смотреть на него.
Я спросил:
— Что вы собираетесь делать?
Офицер взглянул на большое фиговое дерево, в тени которого прятались ребятишки. Он колебался.
Я узнал одного из мальчишек, бросавших камни. Его звали Хасан. Я разговаривал с ним прошлой ночью. У него не было дома, потому что дом сожгли израильские солдаты. Хасан с родителями и братьями жил на пепелище в палатке. Бросать камни в солдат — это единственное, чем он мог отплатить израильтянам за свою покалеченную жизнь. Дин был чем-то похож на этого арабского мальчишку.
Солнце пекло невыносимо, но мы с Джеком не уходили. И причиной была вовсе не потребность сделать репортаж. Просто мы знали, что, пока я и Джек с его камерой здесь, ничего плохого с этими ребятишками не случится.
Я посмотрел на часы. Большая и малая стрелки сошлись на цифре "З". За тысячи миль отсюда читатели "Трибьюн" ждали информации. А я еще ничего не написал.
Я сказал офицеру:
— Пора уходить.
Он ответил:
— Следуйте за нами.
Пот выступил у меня на лбу, холодный пот облегчения. Мы отправились в обратный путь. На прощание я помахал Хасану. Он помахал мне в ответ. Последовал последний шквал камней, и ребята, покинув тень фигового дерева, направились в деревню. Наш автомобиль медленно полз следом за грязно-зеленым армейским грузовиком, подпрыгивая на ухабах. Пыль и песок лезли в рот.
— Слава Богу, — сказал Джек.
Я молчал, задумавшись. Когда мы выехали на шоссе, грузовик увеличил скорость, и скоро на горизонте показался Иерусалим. Я вздохнул с облегчением.
На следующее утро меня разбудил телефон. Голос на другом конце провода срывался и дрожал — голос Хасана.
— Они вернулись, — выговорил он, — они сожгли деревню. Мой брат ранен в голову.
Я попытался что-то сказать.
— Свиньи! — выкрикнул Хасан. — Ненавижу вас всех!
Раздались прерывистые гудки. Я стоял босиком на холодном полу, испытывая тошнотворное чувство вины и стыда. Офицер хорошо знал свое дело. Он знал, что все, что случится после шести часов, не новость. Он убедил меня в том, в чем я сам хотел быть убежденным. Во всем был виноват только я.
Снова затрещал телефон. В Иерусалиме меня разыскал Маркин Карр:
— Нужны подробности кровавой драмы...
Я бросил трубку. Вся Англия, все эти почтенные буржуа сейчас жевали тосты с джемом и между делом готовы были проглотить печальную историю о Хасане. Черт возьми! Как будто специально, чтобы не особенно повредить их пищеварению, я согласился уйти слишком рано, и теперь брат Хасана умирал с пулей в черепе.
...Я не хотел сердиться на Клодию. Она прекрасно знала мои больные места, а я так устал, что был не в состоянии притворяться.
— Какого черта ты сюда пришла, если я тебе так надоел?
— На уик-энд, — повторила Клодия. — Отремонтирую яхту, продам, и больше ты меня здесь не увидишь.
Она повернулась. Ее серые глаза были холодны и расчетливы.
— Ах так! — сказал я.
— Да, так, — ответила она.
Последовало напряженное молчание. Я всегда знал, что дело для Клодии прежде всего.
— Может, ты хочешь выпить? — предложила она.
Мне не хотелось спорить. В сущности, она права. Почему бы не выпить?
Мы пошли в "Дыру". Кирк — нынешний хозяин бара — с равнодушной небрежностью обслужил нас и еще каких-то двух бродяг. Потом мы вернулись на "Лисицу" и занялись любовью. В сексе, как, впрочем, и во всем остальном, Клодия стремилась к стопроцентной эффективности. Она была подобна хорошо отлаженному компьютеру и успокаивалась, лишь выполнив всю программу.
Наконец насытившись, Клодия откинулась на подушку и закурила сигарету. Секунд пять я сбоку смотрел на ее четкий красивый профиль.
Клодия любила сильных, тех, кто не уступает места на беговой дорожке. Тиррелл сошел с дистанции, поэтому Тиррелл годился всего лишь для развлечения.
Сектор Газа был для меня шоком, от которого я так и не смог оправиться. Меня словно подбили на лету. Я был уничтожен морально.
Клодия и я — мы оба были своего рода нравственными уродами. Может быть, поэтому мы и сблизились.
Я заснул, а когда очнулся, Клодии уже не было.
Я принялся звонить по телефону. Инспектор по делам несовершеннолетних, наблюдавший за Мэри, не знал, где она находится. Родители тоже не знали и не хотели знать. Полиция Медуэя, напротив, очень этого желала, но не могла найти ее. Ни один из номеров, оставленных мне Дином, не отвечал.
В пятом часу я бросил это бесполезное занятие, побрился — впервые со дня пресс-конференции в Чатеме, — плеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды, надел кремовую рубашку и темно-синий костюм. В этом костюме я брал мое последнее интервью у панамского экс-генерала Норьеги. Потом я взял с книжной полки ключ от своего старого фургона, напялил неизменные рыбацкие ботинки и сошел на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Когда я принес кофе на палубу, Клодия полулежала на стуле, подставив солнцу лицо. Ее ноги покоились на соседнем стуле, смущая рабочего, который неподалеку от причала махал лопатой над грудой песка, в то время как его взгляд пытался проскользнуть в тень ее бледно-зеленых шорт от Сен-Лорана.
Я протянул чашку Клодии. Она взяла ее и, поджав ноги, пристроила на колене.
— Какого черта тебе надо? — в упор спросила она.
Я почувствовал, как усталость снова тяжело и неотвратимо наваливается на меня.
— Что ты имеешь в виду? — отбрыкнулся я, хотя прекрасно понимал, о чем она говорит.
— У тебя премия лучшего журналиста. Ты работал в самых престижных газетах. Потом все бросил, стал рулевым, связался с "Молодежной компанией" и в конце концов оказался в Бейсине. Так и собираешься торчать тут всю жизнь? Ни работы, ни дома и, я думаю, не слишком много денег.
— Но и ты тоже здесь! — Я начинал заводиться.
— На уик-энд, — отрезала Клодия.
— Ну и прекрасно.
— Мог бы придумать что-нибудь получше, чем плавать вокруг Европы с бандами молокососов. Если уж тебе так приспичило плавать, мог бы делать это по-человечески.
То, что она сказала насчет премии, было чистой правдой. За десять лет журналистской карьеры я изрядно помотался по свету, добывая ценную информацию и делая толковые репортажи. За это время мне досталось несколько престижных премий. Но для меня они ничего не значили. Гораздо важнее были те события, те люди, с которыми я сталкивался в самых разных ситуациях.
Я вспомнил деревню у подножия гор, бедные домишки, жару и пыль. Это было арабское поселение, окруженное цепью израильских солдат. Деревенские мальчишки изводили их, час за часом атакуя израильтян камнями. Солдаты, сжимая стволы автоматов, злобно глядели на детей. Офицер был молод и неопытен. Ему вовсе не хотелось торчать тут под лучами палящего солнца и под градом камней. Но рядом были я и фотограф, и офицер знал, что весь мир будет смотреть на него.
Я спросил:
— Что вы собираетесь делать?
Офицер взглянул на большое фиговое дерево, в тени которого прятались ребятишки. Он колебался.
Я узнал одного из мальчишек, бросавших камни. Его звали Хасан. Я разговаривал с ним прошлой ночью. У него не было дома, потому что дом сожгли израильские солдаты. Хасан с родителями и братьями жил на пепелище в палатке. Бросать камни в солдат — это единственное, чем он мог отплатить израильтянам за свою покалеченную жизнь. Дин был чем-то похож на этого арабского мальчишку.
Солнце пекло невыносимо, но мы с Джеком не уходили. И причиной была вовсе не потребность сделать репортаж. Просто мы знали, что, пока я и Джек с его камерой здесь, ничего плохого с этими ребятишками не случится.
Я посмотрел на часы. Большая и малая стрелки сошлись на цифре "З". За тысячи миль отсюда читатели "Трибьюн" ждали информации. А я еще ничего не написал.
Я сказал офицеру:
— Пора уходить.
Он ответил:
— Следуйте за нами.
Пот выступил у меня на лбу, холодный пот облегчения. Мы отправились в обратный путь. На прощание я помахал Хасану. Он помахал мне в ответ. Последовал последний шквал камней, и ребята, покинув тень фигового дерева, направились в деревню. Наш автомобиль медленно полз следом за грязно-зеленым армейским грузовиком, подпрыгивая на ухабах. Пыль и песок лезли в рот.
— Слава Богу, — сказал Джек.
Я молчал, задумавшись. Когда мы выехали на шоссе, грузовик увеличил скорость, и скоро на горизонте показался Иерусалим. Я вздохнул с облегчением.
На следующее утро меня разбудил телефон. Голос на другом конце провода срывался и дрожал — голос Хасана.
— Они вернулись, — выговорил он, — они сожгли деревню. Мой брат ранен в голову.
Я попытался что-то сказать.
— Свиньи! — выкрикнул Хасан. — Ненавижу вас всех!
Раздались прерывистые гудки. Я стоял босиком на холодном полу, испытывая тошнотворное чувство вины и стыда. Офицер хорошо знал свое дело. Он знал, что все, что случится после шести часов, не новость. Он убедил меня в том, в чем я сам хотел быть убежденным. Во всем был виноват только я.
Снова затрещал телефон. В Иерусалиме меня разыскал Маркин Карр:
— Нужны подробности кровавой драмы...
Я бросил трубку. Вся Англия, все эти почтенные буржуа сейчас жевали тосты с джемом и между делом готовы были проглотить печальную историю о Хасане. Черт возьми! Как будто специально, чтобы не особенно повредить их пищеварению, я согласился уйти слишком рано, и теперь брат Хасана умирал с пулей в черепе.
...Я не хотел сердиться на Клодию. Она прекрасно знала мои больные места, а я так устал, что был не в состоянии притворяться.
— Какого черта ты сюда пришла, если я тебе так надоел?
— На уик-энд, — повторила Клодия. — Отремонтирую яхту, продам, и больше ты меня здесь не увидишь.
Она повернулась. Ее серые глаза были холодны и расчетливы.
— Ах так! — сказал я.
— Да, так, — ответила она.
Последовало напряженное молчание. Я всегда знал, что дело для Клодии прежде всего.
— Может, ты хочешь выпить? — предложила она.
Мне не хотелось спорить. В сущности, она права. Почему бы не выпить?
Мы пошли в "Дыру". Кирк — нынешний хозяин бара — с равнодушной небрежностью обслужил нас и еще каких-то двух бродяг. Потом мы вернулись на "Лисицу" и занялись любовью. В сексе, как, впрочем, и во всем остальном, Клодия стремилась к стопроцентной эффективности. Она была подобна хорошо отлаженному компьютеру и успокаивалась, лишь выполнив всю программу.
Наконец насытившись, Клодия откинулась на подушку и закурила сигарету. Секунд пять я сбоку смотрел на ее четкий красивый профиль.
Клодия любила сильных, тех, кто не уступает места на беговой дорожке. Тиррелл сошел с дистанции, поэтому Тиррелл годился всего лишь для развлечения.
Сектор Газа был для меня шоком, от которого я так и не смог оправиться. Меня словно подбили на лету. Я был уничтожен морально.
Клодия и я — мы оба были своего рода нравственными уродами. Может быть, поэтому мы и сблизились.
Я заснул, а когда очнулся, Клодии уже не было.
Я принялся звонить по телефону. Инспектор по делам несовершеннолетних, наблюдавший за Мэри, не знал, где она находится. Родители тоже не знали и не хотели знать. Полиция Медуэя, напротив, очень этого желала, но не могла найти ее. Ни один из номеров, оставленных мне Дином, не отвечал.
В пятом часу я бросил это бесполезное занятие, побрился — впервые со дня пресс-конференции в Чатеме, — плеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды, надел кремовую рубашку и темно-синий костюм. В этом костюме я брал мое последнее интервью у панамского экс-генерала Норьеги. Потом я взял с книжной полки ключ от своего старого фургона, напялил неизменные рыбацкие ботинки и сошел на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81