Ее никто не учил этим словам — они текли из сердца, связывались в нити, переплетались, свивая длинный узор. Айша говорила ярлу о том, что ей очень жаль, и о том, что она хотела бы быть иной, и еще о том, что она будет помнить, что когда-нибудь они вновь свидятся, и там, в другой жизни, будут жить иначе. Она желала Орму доброго пути и радостной встречи, желала забыть о земных горестях, умоляла о прощении… Ей казалось — ярл где-то рядом, за плечом чудилось его дыхание, к волосам прикасалась его сильная рука, короткая борода щекотала шею…
Огонь взобрался по поленнице, охватил ее всю целиком. В небо полетели яркие искры, горестно, по-волчьи, завыла Скъяльв. Завопили, провожая своего хевдинга, воины Белоголового.
— Прощай, ярл, — шепнула Айша, и вдруг пламя вспыхнуло, вырвалось вверх высоким языком. В сердцевине огня медленно поднялась и почти села темная фигура, ее голова повернулась, сбросив почти совсем съеденное огнем погребальное одеяло. Сквозь огненную пелену мертвый ярл взирал на Айшу.
— Прощай, притка, — послышался ей голос Орма. Пламя осело, ярл упал обратно на горящее ложе.
В небо потянулся черный ядовитый дым. Айша отвернулась. Ей больше не на что было смотреть…
Утром, когда все разошлись, Хаки прокрался к пепелищу, зарезал сторожившего пепел воина и положил в еще тлеющие угли свой топор. Айша видела, как он (совсем как Харек) встал пред пеплом врага на колени и склонился, уважая Орма в смерти более, чем уважал в жизни. Потом поднялся, пнул ногой тело убитого стража, засмеялся и пошел прочь.
А днем они уже шагали по лесу, держа путь к усадьбе Сигурда Оленя, конунга Хрингарики. Белоголовый Орм более не охранял свою добычу, и Хаки спешил забрать все то, что ему не удалось отобрать у ярла на Бегне, в Воротах Ингрид.
Глава шестая
РАБЫНЯ
В конце концов, что бы ни случалось, жизнь опять находит наезженную колею, сползает в нее и катит, как колесо обозной телеги, — неспешно и ровно, лишь слегка подпрыгивая на ухабах. Гюда тоже понемногу привыкала к своей новой жизни. В усадьбе работы было не намного больше, чем в Альдоге. Суровая и властная Тюррни оказалась справедливой и рачительной хозяйкой. Сигурд каждые три дня отправлялся в лес на охоту, захватив с собой двоих родичей. Гутхорм вел себя как обычный мальчишка — любопытный и неосмотрительный. Приставал к Гюде с расспросами об Альдоге и о том, как ее брат оказался в дружине конунга Вестфольда, вздыхал завистливо, скучал по неведомым пока походам и войнам. Он уже не напоминал Гюде брата, и при встрече с ним сердце княжны не лопалось от боли, как дождевой пузырь на воде.
Красавицу Рагнхильд ничего не волновало, кроме себя самой и своих снов, которые она называла вещими и толковала как хотела. Любая собака в усадьбе знала, что сны Рагнхильд не более чем ловкая выдумка, поскольку все они были красавице на руку. То предрекали ей обнову — и отец спешил порадовать дочь обновой, то сообщали, что на подходе богатый и щедрый жених, и Тюррни освобождала дочь от любой работы — чтоб нежданный гость не застал ее растрепанной и усталой. Женихи не являлись, но Рагнхильд вновь видела сон, который сообщал, что суженого задержали внезапные дела, или враг, или еще невесть кто…
Веселушка Флоки изредка наведывалась в большую избу к Сигурду, возвращалась из нее только под утро и после этого весь день напевала что-то на своем, непонятном никому, даже урманам, языке саамов. С черными рабами, которых в усадьбе величали трэллями, Гюда старалась не разговаривать. Да и о чем с ними можно было говорить, если думали они только о еде и до смерти боялись человека с кнутом?
Саму Гюду именовали теперь «тир» — что означало «невольница». Флоки говорила, что если бы Орм остался в усадьбе и Гюда навещала бы его по ночам, то она была бы не невольницей, а наложницей. Тогда ее жизнь стала бы намного веселее. «Даже без подарков», — говорила Флоки и, краснея, хихикала. Финка никак не хотела понять, что мужские ласки неведомы Гюде и она не находит в близости с мужчинами никакой радости.
К середине листопадника Гюда знала уже всех в усадьбе. Ее тоска по дому стерлась, уступив место новой, неясной пока, грусти. Иногда, сидя за городьбой на камне у реки и глядя на проплывающие мимо опавшие в воду листья, Гюда думала об Орме, о Хареке, о воинах, ушедших неизвестно куда и до сей поры не вернувшихся в усадьбу.
Иногда к Оленю приходили гости. Они рассказывали множество разных новостей. Прислуживая за пиршественным столом, Гюда слышала, как говорили о Черном Хальфдане, о смертях в Согне, о каких-то битвах… Рассказывали о молодом конунге, которого привел с востока человек по имени Бьерн, сын ярла Горма Старого. О Бьерне говорили тихо, будто опасаясь подслухов. Иногда называли его сыном Горма, — иногда — Губителем Воинов. На эти рассказы Сигурд смеялся, а Тюррни, раздеваясь ко сну, презрительно фыркала:
— Сын Горма давно погиб в восточных странах. Он никогда не вернется в Норвегию.
Однажды Гюда отважилась возразить. Складывая нарядную юбку Тюррни в большой, забитый нарядами сундук, она произнесла:
— Но люди говорят, что он и пришел с востока, даже привел с собой какого-то конунга.
— Ты сама с востока, — сурово глянула на рабыню Тюррни. — Ты знаешь человека по имени Бьерн Губитель Воинов, сына свободного ярла Горма?
— Нет, — признала княжна.
— Может быть, ты знаешь молодого конунга из ваших мест, который хотел бы служить Черному Хальфдану?
— Нет, — сказала Гюда.
— Тогда зачем ты болтаешь глупости? — завершила разговор Тюррни, залезла под мягкое одеяло, зевнула и сомкнула веки.
Вернувшись в избу для слуг, Гюда долго не могла уснуть — ворочалась с боку на бок, думала. Когда-то она страстно, всей душой ненавидела Орма, потом столь же страстно желала себе смерти, а теперь жила, слушала урманские сказки, болтала с финской рабыней, смеялась, спорила с Тюррни… Все изменилось, и, наверное, теперь она даже не стала бы противиться объятиям Орма — он по праву был ее хозяином, и лечь с ним было спокойнее и лучше, чем с каким-нибудь незнакомцем. Рассматривая толстую балку на потолке, княжна гадала, когда вернется ярл, и почти ждала его возвращения…
Утром она, мятая и усталая после ночного бдения, отправилась на пастбища. Шли, как обычно, с Флоки. Все было как всегда, изменилось лишь одно — едва глотнув молока из предложенной пастухом плошки, Гюда почувствовала тошноту. К горлу подкатила рвота, нехорошо заплескалась во рту.
— Что с тобой? — Флоки отложила плошку, склонилась к княжне и вдруг ахнула, прикрыв ладошкой маленький ротик: — Великая Фрейя!
Гюда не понимала.
— Тебя и впрямь бережет сама Хлин! — завистливо выдохнула Флоки, погладила Гюду по плечу. — Непременно расскажи новость Тюррни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Огонь взобрался по поленнице, охватил ее всю целиком. В небо полетели яркие искры, горестно, по-волчьи, завыла Скъяльв. Завопили, провожая своего хевдинга, воины Белоголового.
— Прощай, ярл, — шепнула Айша, и вдруг пламя вспыхнуло, вырвалось вверх высоким языком. В сердцевине огня медленно поднялась и почти села темная фигура, ее голова повернулась, сбросив почти совсем съеденное огнем погребальное одеяло. Сквозь огненную пелену мертвый ярл взирал на Айшу.
— Прощай, притка, — послышался ей голос Орма. Пламя осело, ярл упал обратно на горящее ложе.
В небо потянулся черный ядовитый дым. Айша отвернулась. Ей больше не на что было смотреть…
Утром, когда все разошлись, Хаки прокрался к пепелищу, зарезал сторожившего пепел воина и положил в еще тлеющие угли свой топор. Айша видела, как он (совсем как Харек) встал пред пеплом врага на колени и склонился, уважая Орма в смерти более, чем уважал в жизни. Потом поднялся, пнул ногой тело убитого стража, засмеялся и пошел прочь.
А днем они уже шагали по лесу, держа путь к усадьбе Сигурда Оленя, конунга Хрингарики. Белоголовый Орм более не охранял свою добычу, и Хаки спешил забрать все то, что ему не удалось отобрать у ярла на Бегне, в Воротах Ингрид.
Глава шестая
РАБЫНЯ
В конце концов, что бы ни случалось, жизнь опять находит наезженную колею, сползает в нее и катит, как колесо обозной телеги, — неспешно и ровно, лишь слегка подпрыгивая на ухабах. Гюда тоже понемногу привыкала к своей новой жизни. В усадьбе работы было не намного больше, чем в Альдоге. Суровая и властная Тюррни оказалась справедливой и рачительной хозяйкой. Сигурд каждые три дня отправлялся в лес на охоту, захватив с собой двоих родичей. Гутхорм вел себя как обычный мальчишка — любопытный и неосмотрительный. Приставал к Гюде с расспросами об Альдоге и о том, как ее брат оказался в дружине конунга Вестфольда, вздыхал завистливо, скучал по неведомым пока походам и войнам. Он уже не напоминал Гюде брата, и при встрече с ним сердце княжны не лопалось от боли, как дождевой пузырь на воде.
Красавицу Рагнхильд ничего не волновало, кроме себя самой и своих снов, которые она называла вещими и толковала как хотела. Любая собака в усадьбе знала, что сны Рагнхильд не более чем ловкая выдумка, поскольку все они были красавице на руку. То предрекали ей обнову — и отец спешил порадовать дочь обновой, то сообщали, что на подходе богатый и щедрый жених, и Тюррни освобождала дочь от любой работы — чтоб нежданный гость не застал ее растрепанной и усталой. Женихи не являлись, но Рагнхильд вновь видела сон, который сообщал, что суженого задержали внезапные дела, или враг, или еще невесть кто…
Веселушка Флоки изредка наведывалась в большую избу к Сигурду, возвращалась из нее только под утро и после этого весь день напевала что-то на своем, непонятном никому, даже урманам, языке саамов. С черными рабами, которых в усадьбе величали трэллями, Гюда старалась не разговаривать. Да и о чем с ними можно было говорить, если думали они только о еде и до смерти боялись человека с кнутом?
Саму Гюду именовали теперь «тир» — что означало «невольница». Флоки говорила, что если бы Орм остался в усадьбе и Гюда навещала бы его по ночам, то она была бы не невольницей, а наложницей. Тогда ее жизнь стала бы намного веселее. «Даже без подарков», — говорила Флоки и, краснея, хихикала. Финка никак не хотела понять, что мужские ласки неведомы Гюде и она не находит в близости с мужчинами никакой радости.
К середине листопадника Гюда знала уже всех в усадьбе. Ее тоска по дому стерлась, уступив место новой, неясной пока, грусти. Иногда, сидя за городьбой на камне у реки и глядя на проплывающие мимо опавшие в воду листья, Гюда думала об Орме, о Хареке, о воинах, ушедших неизвестно куда и до сей поры не вернувшихся в усадьбу.
Иногда к Оленю приходили гости. Они рассказывали множество разных новостей. Прислуживая за пиршественным столом, Гюда слышала, как говорили о Черном Хальфдане, о смертях в Согне, о каких-то битвах… Рассказывали о молодом конунге, которого привел с востока человек по имени Бьерн, сын ярла Горма Старого. О Бьерне говорили тихо, будто опасаясь подслухов. Иногда называли его сыном Горма, — иногда — Губителем Воинов. На эти рассказы Сигурд смеялся, а Тюррни, раздеваясь ко сну, презрительно фыркала:
— Сын Горма давно погиб в восточных странах. Он никогда не вернется в Норвегию.
Однажды Гюда отважилась возразить. Складывая нарядную юбку Тюррни в большой, забитый нарядами сундук, она произнесла:
— Но люди говорят, что он и пришел с востока, даже привел с собой какого-то конунга.
— Ты сама с востока, — сурово глянула на рабыню Тюррни. — Ты знаешь человека по имени Бьерн Губитель Воинов, сына свободного ярла Горма?
— Нет, — признала княжна.
— Может быть, ты знаешь молодого конунга из ваших мест, который хотел бы служить Черному Хальфдану?
— Нет, — сказала Гюда.
— Тогда зачем ты болтаешь глупости? — завершила разговор Тюррни, залезла под мягкое одеяло, зевнула и сомкнула веки.
Вернувшись в избу для слуг, Гюда долго не могла уснуть — ворочалась с боку на бок, думала. Когда-то она страстно, всей душой ненавидела Орма, потом столь же страстно желала себе смерти, а теперь жила, слушала урманские сказки, болтала с финской рабыней, смеялась, спорила с Тюррни… Все изменилось, и, наверное, теперь она даже не стала бы противиться объятиям Орма — он по праву был ее хозяином, и лечь с ним было спокойнее и лучше, чем с каким-нибудь незнакомцем. Рассматривая толстую балку на потолке, княжна гадала, когда вернется ярл, и почти ждала его возвращения…
Утром она, мятая и усталая после ночного бдения, отправилась на пастбища. Шли, как обычно, с Флоки. Все было как всегда, изменилось лишь одно — едва глотнув молока из предложенной пастухом плошки, Гюда почувствовала тошноту. К горлу подкатила рвота, нехорошо заплескалась во рту.
— Что с тобой? — Флоки отложила плошку, склонилась к княжне и вдруг ахнула, прикрыв ладошкой маленький ротик: — Великая Фрейя!
Гюда не понимала.
— Тебя и впрямь бережет сама Хлин! — завистливо выдохнула Флоки, погладила Гюду по плечу. — Непременно расскажи новость Тюррни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90