Увидев княжича, болотница грохнула бадейку наземь, улыбнулась:
— Доброго тебе дня, княжич.
— Лучше уж доброго вечера, — ответил Избор.
— Что так? — Девчонка вытерла руки о край юбки, поправила выбившиеся из-под плата волосы.
Избору вдруг захотелось самому поправить ее волосы, прикоснуться к ее тонкой коже, ощутить под пальцами умиротворяющую прохладу. Почему-то он не сомневался, что ее кожа прохладна. Облизнул пересохшие губы, помотал башкой.
— А-а-а, думаешь — зачем отец совет собирает? — догадалась болотница. Засмеялась глухо и тихо, словно воркующая сытая голубица. — Не майся попусту. Что б ни решил твой отец — твоей вины в том не будет.
— Моей-то не будет, — Избору не хотелось злиться, но долго копившаяся неуверенность подкралась нежданной злобой. — Я-то ни дальнего пути, ни чужих земель не боюсь, а вот твоего хозяина, похоже, бабьи ласки больше влекут, чем воинские подвиги!
— Бабьи ласки? — не поняла девчонка. Избору стало жаль, что выпалил, не думая, наболевшее — негоже сыну князя жаловаться и плакаться, как несмышленому глуздырю. Пояснил:
— Болтают люди…
Девчонка кивнула, прикусила нижнюю губу, быстрыми пальцами затеребила ткань юбки. Ее лицо потемнело, в рысьих глазах заметалось беспокойство, губы шевельнулись, произнесли что-то едва слышно. По их движению Избор угадал имя — «Милена». Пока мирился с узнанным, болотница очухалась. Вновь улыбнулась, склонилась за бадейкой:
— Что ж, удачи тебе нынешним вечером, княжич.
Ухватила гнутую рукоять обеими руками, выпрямилась и пошла со двора, смешно, по-утиному, переваливаясь под тяжестью груза.
Гостомысл решил — ехать. Сказал, стараясь не глядеть на сына:
— Не медля, поутру до свету!
Ночью весь двор не спал. Во всех дружинных избах жгли, не жалея — что теперь беречь-то? — дрова в очагах, бряцали оружием, складывали походные сундуки. По амбарным углам сопели, предаваясь прощальной любви, парочки, кое-где негромко скулили девки — тосковали об уходящих поутру красавцах-воинах. Избор отправился собираться к своей дружине — не мог смотреть на разом постаревшее, серое от печали, лицо отца, не хотел слушать скулеж дворовых бабок да вздохи-охи чернавок. Гостомысл не удерживал сына. Явился лишь на пристань.
Туман еще плыл над речной гладью, в камышах шуршали утиные выводки, плескала хвостом на мелководье охочая до мальков щука. В такой тишине любой звук, любой голос казался грохотом, способным поднять на ноги все городище. Видать, потому и грузились на корабли тихо, не бряцая оружием, не гомоня попусту. Протирая помятые за бурную ночь лица, вои ставили на палубу сундуки, вешали на верхний брус борта перевернутые белой стороной щиты, вытягивали из-под парусины весла.
Гостомысл появился, когда уже все погрузились. Остановился на берегу, далее не ступив на настил пристани, закутался в корзень, сцепив его на груди руками вместо фибулы. Даже с палубы своей расшивы Избор видел, как трясутся его морщинистые пальцы. Захотелось спрыгнуть, подбежать, обнять старика, пообещать, что непременно вернется, да не один — с Гюдой и Остюгом, и тогда вновь возродится в княжьей избе прежняя радость. Но не спрыгнул. Сглотнул подступивший к горлу комок, упрямо мотнул головой:
— Пошли!
Первым снялся, оттолкнулся весельным всплеском от илистого волховского дна, тяжелый драккар Вадима, За ним, утиным вхлипом, в разбежавшиеся от кормы драккара волны нырнула торговая расшива Энунда, тяжело груженная выкупом за княжьих детей. Охраняя ее, словно прикрывая с кормы, вспорол речные воды острый нос Бьернова снеккара. За снеккаром последовал Избор на своей расшиве — самой большой из всех лодей.
Дружинники толкнулись от берега веслами, палуба под ногами княжича качнулась, фигура отца, окруженного дворовой челядью, отдаляясь, скрылась в тумане. Княжич прошел на нос, сел, уронил лицо в ладони. Перед глазами стоял отец, и от этого хотелось плакать, но в то же время, под тихие всхлипы весел, поднималась изнутри незнакомая радость — впервые Избор сам, без отца, отправлялся в дальний поход. Да еще куда — не на каких-то там лютичей иль эстов, которых бивали не раз, а в урманские края, откуда наведывались в Альдогу быстрые и жаждущие наживы черные драккары. Те из альдожан, что бывали во фьордах урмана иль родились там, редко рассказывали о своем прежнем доме. Большинство из них вовсе были неразговорчивы…
К Избору подскочил один из дружинников — крепыш Латья, указал вперед:
— Выходим из Нево, князь.
Слышать о себе «князь» было непривычно. Но для этих людей Избор отныне стал князем, и не было у них на время похода иного правителя. Теперь даже молчаливый и высокомерный Бьерн должен будет называть его князем…
Избор поднялся, всмотрелся в туман — прямо перед ним, шагах в двадцати, шел снеккар Бьериа. На высокой корме одиноко маячила фигура кормщика, из-за безветрия мачту даже не поднимали. Весла тонкими крыльями вздымались над водой и вновь опускались в черную водяную пропасть. Нево-озеро сужалось лесными берегами, освобождая узкий проход меж болотистых лядин.
— Мели, — предупредил Латья, — Надо бы поближе к Бьерну подступить. Далее вовсе острова пойдут, река рукавами разбежится. Не потерять бы Бьернов снеккар в тумане.
Словно услышав его, на корме снеккара появился еще один силуэт с горящим факелом в руках. Вытянулся, замахал факелом над головой.
— Махни ему, — приказал Избор. Глядя, как Латья поджигает накрученную на палку смоленую паклю и размахивает ею, княжич громко велел гребцам: — Держаться за Бьерном. Не отставать.
— Не отстанем, — заверил Избора кто-то из во-ев. — Чай, грести умеем не хуже ихнего!
— И то верно, — согласился княжич, — Ничем мы не хуже. Ничем…
День для похода выдался хороший — лучшего и не пожелаешь. С рассветом подул с суши легкий попутный ветер, унес туман, открыл низкие болотины островов. Корабли на веслах миновали маленький Лосиный островок, потом прошли мимо Большого Заячьего. За Заячьим на снеккаре Бьерна принялись поднимать мачту, разворачивать парус. Впереди, на расшиве Энунда Мены, делали то же самое.
— Готовь парус, — велел Избор.
Свободные от гребли дружинники засуетились, принялись разворачивать серое полотнище. Закрепили, подняли на мачту, растянули. Ветер забился в парусине пойманным зверем, затем унялся, привалился к парусу прохладным боком, расправил вышитого на полотнище красными нитями огромного тура. Теперь любой мог понять — это расшива князя Альдоги.
Снеккар Бьерна ушел за мыс, исчез из виду за низкими, чахлыми деревцами острова. Отставать не хотелось.
— Налегай! — поторопил гребцов Избор.
Подгоняемая ветром и плеском весел расшива ловко обогнула островок, выровнялась прямо за кормой Бьернова снеккара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— Доброго тебе дня, княжич.
— Лучше уж доброго вечера, — ответил Избор.
— Что так? — Девчонка вытерла руки о край юбки, поправила выбившиеся из-под плата волосы.
Избору вдруг захотелось самому поправить ее волосы, прикоснуться к ее тонкой коже, ощутить под пальцами умиротворяющую прохладу. Почему-то он не сомневался, что ее кожа прохладна. Облизнул пересохшие губы, помотал башкой.
— А-а-а, думаешь — зачем отец совет собирает? — догадалась болотница. Засмеялась глухо и тихо, словно воркующая сытая голубица. — Не майся попусту. Что б ни решил твой отец — твоей вины в том не будет.
— Моей-то не будет, — Избору не хотелось злиться, но долго копившаяся неуверенность подкралась нежданной злобой. — Я-то ни дальнего пути, ни чужих земель не боюсь, а вот твоего хозяина, похоже, бабьи ласки больше влекут, чем воинские подвиги!
— Бабьи ласки? — не поняла девчонка. Избору стало жаль, что выпалил, не думая, наболевшее — негоже сыну князя жаловаться и плакаться, как несмышленому глуздырю. Пояснил:
— Болтают люди…
Девчонка кивнула, прикусила нижнюю губу, быстрыми пальцами затеребила ткань юбки. Ее лицо потемнело, в рысьих глазах заметалось беспокойство, губы шевельнулись, произнесли что-то едва слышно. По их движению Избор угадал имя — «Милена». Пока мирился с узнанным, болотница очухалась. Вновь улыбнулась, склонилась за бадейкой:
— Что ж, удачи тебе нынешним вечером, княжич.
Ухватила гнутую рукоять обеими руками, выпрямилась и пошла со двора, смешно, по-утиному, переваливаясь под тяжестью груза.
Гостомысл решил — ехать. Сказал, стараясь не глядеть на сына:
— Не медля, поутру до свету!
Ночью весь двор не спал. Во всех дружинных избах жгли, не жалея — что теперь беречь-то? — дрова в очагах, бряцали оружием, складывали походные сундуки. По амбарным углам сопели, предаваясь прощальной любви, парочки, кое-где негромко скулили девки — тосковали об уходящих поутру красавцах-воинах. Избор отправился собираться к своей дружине — не мог смотреть на разом постаревшее, серое от печали, лицо отца, не хотел слушать скулеж дворовых бабок да вздохи-охи чернавок. Гостомысл не удерживал сына. Явился лишь на пристань.
Туман еще плыл над речной гладью, в камышах шуршали утиные выводки, плескала хвостом на мелководье охочая до мальков щука. В такой тишине любой звук, любой голос казался грохотом, способным поднять на ноги все городище. Видать, потому и грузились на корабли тихо, не бряцая оружием, не гомоня попусту. Протирая помятые за бурную ночь лица, вои ставили на палубу сундуки, вешали на верхний брус борта перевернутые белой стороной щиты, вытягивали из-под парусины весла.
Гостомысл появился, когда уже все погрузились. Остановился на берегу, далее не ступив на настил пристани, закутался в корзень, сцепив его на груди руками вместо фибулы. Даже с палубы своей расшивы Избор видел, как трясутся его морщинистые пальцы. Захотелось спрыгнуть, подбежать, обнять старика, пообещать, что непременно вернется, да не один — с Гюдой и Остюгом, и тогда вновь возродится в княжьей избе прежняя радость. Но не спрыгнул. Сглотнул подступивший к горлу комок, упрямо мотнул головой:
— Пошли!
Первым снялся, оттолкнулся весельным всплеском от илистого волховского дна, тяжелый драккар Вадима, За ним, утиным вхлипом, в разбежавшиеся от кормы драккара волны нырнула торговая расшива Энунда, тяжело груженная выкупом за княжьих детей. Охраняя ее, словно прикрывая с кормы, вспорол речные воды острый нос Бьернова снеккара. За снеккаром последовал Избор на своей расшиве — самой большой из всех лодей.
Дружинники толкнулись от берега веслами, палуба под ногами княжича качнулась, фигура отца, окруженного дворовой челядью, отдаляясь, скрылась в тумане. Княжич прошел на нос, сел, уронил лицо в ладони. Перед глазами стоял отец, и от этого хотелось плакать, но в то же время, под тихие всхлипы весел, поднималась изнутри незнакомая радость — впервые Избор сам, без отца, отправлялся в дальний поход. Да еще куда — не на каких-то там лютичей иль эстов, которых бивали не раз, а в урманские края, откуда наведывались в Альдогу быстрые и жаждущие наживы черные драккары. Те из альдожан, что бывали во фьордах урмана иль родились там, редко рассказывали о своем прежнем доме. Большинство из них вовсе были неразговорчивы…
К Избору подскочил один из дружинников — крепыш Латья, указал вперед:
— Выходим из Нево, князь.
Слышать о себе «князь» было непривычно. Но для этих людей Избор отныне стал князем, и не было у них на время похода иного правителя. Теперь даже молчаливый и высокомерный Бьерн должен будет называть его князем…
Избор поднялся, всмотрелся в туман — прямо перед ним, шагах в двадцати, шел снеккар Бьериа. На высокой корме одиноко маячила фигура кормщика, из-за безветрия мачту даже не поднимали. Весла тонкими крыльями вздымались над водой и вновь опускались в черную водяную пропасть. Нево-озеро сужалось лесными берегами, освобождая узкий проход меж болотистых лядин.
— Мели, — предупредил Латья, — Надо бы поближе к Бьерну подступить. Далее вовсе острова пойдут, река рукавами разбежится. Не потерять бы Бьернов снеккар в тумане.
Словно услышав его, на корме снеккара появился еще один силуэт с горящим факелом в руках. Вытянулся, замахал факелом над головой.
— Махни ему, — приказал Избор. Глядя, как Латья поджигает накрученную на палку смоленую паклю и размахивает ею, княжич громко велел гребцам: — Держаться за Бьерном. Не отставать.
— Не отстанем, — заверил Избора кто-то из во-ев. — Чай, грести умеем не хуже ихнего!
— И то верно, — согласился княжич, — Ничем мы не хуже. Ничем…
День для похода выдался хороший — лучшего и не пожелаешь. С рассветом подул с суши легкий попутный ветер, унес туман, открыл низкие болотины островов. Корабли на веслах миновали маленький Лосиный островок, потом прошли мимо Большого Заячьего. За Заячьим на снеккаре Бьерна принялись поднимать мачту, разворачивать парус. Впереди, на расшиве Энунда Мены, делали то же самое.
— Готовь парус, — велел Избор.
Свободные от гребли дружинники засуетились, принялись разворачивать серое полотнище. Закрепили, подняли на мачту, растянули. Ветер забился в парусине пойманным зверем, затем унялся, привалился к парусу прохладным боком, расправил вышитого на полотнище красными нитями огромного тура. Теперь любой мог понять — это расшива князя Альдоги.
Снеккар Бьерна ушел за мыс, исчез из виду за низкими, чахлыми деревцами острова. Отставать не хотелось.
— Налегай! — поторопил гребцов Избор.
Подгоняемая ветром и плеском весел расшива ловко обогнула островок, выровнялась прямо за кормой Бьернова снеккара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90