Где он теперь может быть?
— Хотелось бы, чтобы он был в Москве.
— Ну да, как раз этого и не хватает для пропаганды. Мол, глядите — большевики крест похитили в Белоруссии, потому и неудачи у них на войне. Правильно я понимаю?
— Правильно. Только почему же пропаганда?
— Да потому… Потому, что в это теперь никто не поверит. Думаешь, наши люди такие же суеверные, как в средневековье?
— Поверят, — убеждённо сказал Острашаб. — Если не сегодня, так завтра поверят. В военное время суеверие всегда набирает силу. Вера и желание спастись многих заставят поверить не только в чудодейственную силу святых мощей, но и во всякое другое.
— Но спекулировать на этом? Политику строить?
— Ты не горячись, Масей. Лучше взял бы да написал в местную газету развёрнутую статью и о Прадславе, и о кресте, который был сделан по её заказу в тысяча сто шестьдесят первом году, как раз семьсот восемьдесят лет назад, и о том, что с ним сталось, и что будет…
— Нет, я этого делать не стану, — глухо и упрямо возразил Масей. — Мне совесть не позволяет. Нечистая возня вокруг святой реликвии…
— Это, Масей, не возня. Это — политика.
— Но она плохо пахнет. Как и все, о чем ты говорил здесь сегодня.
Зазыба сел на топчане и даже крякнул. Тогда кто-то подошёл с той стороны, прикрыл филёнчатые двери. Но Зазыба не пожалел, что не услышит конца разговора. Крепко охватив голову руками, он вдруг с радостью понял, что снова обрёл сына.
XI
Митрофан Нарчук тоже решил, что первый нынешний снег, прямо навалившийся своей тяжестью на всю округу, лёг надолго. Глядя из открытого шалаша на пухлые хлопья метелицы, плотную белую стену, за которой нельзя было увидеть в двух шагах человека, Нарчук подумал о том же, о чем и Денис Зазыба, когда тот искал барсучью нору. Митрофану Онуфриевичу тоже пришло в голову, что зима не только может прятать вокруг все следы, но и обнаруживать их, то есть делать тайное явным, ведь не все же время будет пуржить да мести.
Вид первого снега словно заново заставил командира партизанского отряда пересмотреть и некоторые другие вещи. Например, что обстоятельства по-прежнему складывались не в пользу отряда. Даже по самому малому счёту.
Не успел отряд с большими трудностями вернуться в Забеседье и едва-едва обжиться в землянке, которую партизаны выкопали за три недели и оборудовали на бывшей гари, как её пришлось покидать — выследили немцы. Спасла партизан, можно сказать, случайность. К ней, к этой случайности, как раз имел касательство Нарчук, который ходил тогда в ближнюю деревню к знакомому сапожнику, чтобы поправить стоптанные сапоги. По дороге в деревню Митрофан Онуфриевич и заметил на поляне, километрах в трех от землянки, отряд бабиновичских полицейских, которые развёрнутой цепью во главе с немецким офицером двигались с оружием на изготовку к партизанскому укрытию. Много сил стоило Нарчуку опередить фашистов и первым добежать до землянки. Однако вытащить все, что было запасено за это время, партизанам не удалось. Особенно жалели о станковом пулемёте, который Павел Черногузов по чьей-то подсказке взял в окопе на берегу Палужа, одного из правых притоков Беседи. Правда, пулемёт тот не успели ещё исправить — во время боя, который вела тут какая-то красноармейская часть, осколком снаряда пробило кожух. Но это не слишком смущало партизан, и тот же Павел Черногузов, который считался хозяином пулемёта, лелеял надежду залатать пробоины в деревенской кузне. Были в землянке и другие только что раздобытые вещи, о каких стоило пожалеть. А больше всего, конечно, саму землянку и лес, где она была расположена, но не было никакой гарантии, что немцы не нападут на партизанское укрытие ещё раз, а десяток партизан не мог пока что противостоять многочисленному противнику: только гарнизон в Бабиновичах насчитывал к тому времени более полусотни «бобиков», как прозвали в народе полицейских; к тому же бабиновичский комендант мог вызвать помощь из других населённых пунктов, например, из Горбовичей или Студенца, не говоря уж о Крутогорье…
После этого долго пришлось прикидывать, куда податься. Одно дело — ускользнуть от опасности, хотя при этом пришлось бежать сломя голову целых три километра, другое — как, спасаясь, одновременно будто сквозь землю провалиться. И вот, может быть, на удивление даже самим себе, партизаны решили обосноваться рядом с Бабиновичами, в Цыкунах.
Первой причиной для такого рискованного выбора стало то обстоятельство, что в Цыкунах и теперь был лесником свояк бабиновичского председателя колхоза Абабурки, того самого, что и при немцах не переставал руководить хозяйством в местечке, хотя постепенно необходимость в нем уже отпадала не только у оккупантов, но и у местного населения: после основных хозяйственных работ крестьяне увидели, что всем распоряжаться в местечке стали военный комендант и изредка бургомистр Брындиков. Второй причиной перехода в Цыкуны послужила самая обыкновенная осторожность, которая подсказывала: чем ближе к дьяволу, тем меньше опасность, словно и вправду можно очертить магический круг, куда никто не смеет ступить. Во всяком случае, эти два обстоятельства — то, что лесником в Цыкунах служил и нынешней осенью, при немцах, свояк бабиновичского Абабурки, с которым партизаны успели наладить связь, и то, что по поверью — самое тёмное место под фонарём, — и помогли партизанам Нарчука оказаться в лесу по правую сторону Беседи.
Землянки партизаны не копали. Вместо неё тут, в Цыкунах, были поставлены два шалаша, крытых еловой корой начиная от щипца до самого низа, обложенных дёрном; один — на небольшом, может, площадью с полгектара острове посреди топкого болота, заслонённом деревьями, куда не каждый мог отыскать по кочкам дорогу; другой, наоборот, вынесли чуть ли не на самую опушку, словно нарочно. В этом и заключался, как казалось всем, определённый расчёт: в таком размещении была возможность для манёвра, тем более что теперь партизаны никогда не скучивались в одном месте — и на случай безопасности, чтобы не захватили всех разом, и потому, что на остров по кочкам надо было пробираться засветло. Ну, а поскольку партизанские дела на виду, то есть белым днём, не делаются или делаются редко, то и во втором шалаше, что стоял на самой опушке, часто находили себе приют те бойцы, которые направлялись на задание либо возвращались с него неурочно. Этот шалаш не перестали использовать даже и тогда, когда начались ранние заморозки и на грязи нарос ледок, способный выдержать осторожно семенящего человека.
Легко сказать — как сквозь землю провалились. Сделать это куда трудней, особенно если надо действовать, а не сидеть сиднем на одном месте. Разумеется, отряд Нарчука тоже не оставался без дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
— Хотелось бы, чтобы он был в Москве.
— Ну да, как раз этого и не хватает для пропаганды. Мол, глядите — большевики крест похитили в Белоруссии, потому и неудачи у них на войне. Правильно я понимаю?
— Правильно. Только почему же пропаганда?
— Да потому… Потому, что в это теперь никто не поверит. Думаешь, наши люди такие же суеверные, как в средневековье?
— Поверят, — убеждённо сказал Острашаб. — Если не сегодня, так завтра поверят. В военное время суеверие всегда набирает силу. Вера и желание спастись многих заставят поверить не только в чудодейственную силу святых мощей, но и во всякое другое.
— Но спекулировать на этом? Политику строить?
— Ты не горячись, Масей. Лучше взял бы да написал в местную газету развёрнутую статью и о Прадславе, и о кресте, который был сделан по её заказу в тысяча сто шестьдесят первом году, как раз семьсот восемьдесят лет назад, и о том, что с ним сталось, и что будет…
— Нет, я этого делать не стану, — глухо и упрямо возразил Масей. — Мне совесть не позволяет. Нечистая возня вокруг святой реликвии…
— Это, Масей, не возня. Это — политика.
— Но она плохо пахнет. Как и все, о чем ты говорил здесь сегодня.
Зазыба сел на топчане и даже крякнул. Тогда кто-то подошёл с той стороны, прикрыл филёнчатые двери. Но Зазыба не пожалел, что не услышит конца разговора. Крепко охватив голову руками, он вдруг с радостью понял, что снова обрёл сына.
XI
Митрофан Нарчук тоже решил, что первый нынешний снег, прямо навалившийся своей тяжестью на всю округу, лёг надолго. Глядя из открытого шалаша на пухлые хлопья метелицы, плотную белую стену, за которой нельзя было увидеть в двух шагах человека, Нарчук подумал о том же, о чем и Денис Зазыба, когда тот искал барсучью нору. Митрофану Онуфриевичу тоже пришло в голову, что зима не только может прятать вокруг все следы, но и обнаруживать их, то есть делать тайное явным, ведь не все же время будет пуржить да мести.
Вид первого снега словно заново заставил командира партизанского отряда пересмотреть и некоторые другие вещи. Например, что обстоятельства по-прежнему складывались не в пользу отряда. Даже по самому малому счёту.
Не успел отряд с большими трудностями вернуться в Забеседье и едва-едва обжиться в землянке, которую партизаны выкопали за три недели и оборудовали на бывшей гари, как её пришлось покидать — выследили немцы. Спасла партизан, можно сказать, случайность. К ней, к этой случайности, как раз имел касательство Нарчук, который ходил тогда в ближнюю деревню к знакомому сапожнику, чтобы поправить стоптанные сапоги. По дороге в деревню Митрофан Онуфриевич и заметил на поляне, километрах в трех от землянки, отряд бабиновичских полицейских, которые развёрнутой цепью во главе с немецким офицером двигались с оружием на изготовку к партизанскому укрытию. Много сил стоило Нарчуку опередить фашистов и первым добежать до землянки. Однако вытащить все, что было запасено за это время, партизанам не удалось. Особенно жалели о станковом пулемёте, который Павел Черногузов по чьей-то подсказке взял в окопе на берегу Палужа, одного из правых притоков Беседи. Правда, пулемёт тот не успели ещё исправить — во время боя, который вела тут какая-то красноармейская часть, осколком снаряда пробило кожух. Но это не слишком смущало партизан, и тот же Павел Черногузов, который считался хозяином пулемёта, лелеял надежду залатать пробоины в деревенской кузне. Были в землянке и другие только что раздобытые вещи, о каких стоило пожалеть. А больше всего, конечно, саму землянку и лес, где она была расположена, но не было никакой гарантии, что немцы не нападут на партизанское укрытие ещё раз, а десяток партизан не мог пока что противостоять многочисленному противнику: только гарнизон в Бабиновичах насчитывал к тому времени более полусотни «бобиков», как прозвали в народе полицейских; к тому же бабиновичский комендант мог вызвать помощь из других населённых пунктов, например, из Горбовичей или Студенца, не говоря уж о Крутогорье…
После этого долго пришлось прикидывать, куда податься. Одно дело — ускользнуть от опасности, хотя при этом пришлось бежать сломя голову целых три километра, другое — как, спасаясь, одновременно будто сквозь землю провалиться. И вот, может быть, на удивление даже самим себе, партизаны решили обосноваться рядом с Бабиновичами, в Цыкунах.
Первой причиной для такого рискованного выбора стало то обстоятельство, что в Цыкунах и теперь был лесником свояк бабиновичского председателя колхоза Абабурки, того самого, что и при немцах не переставал руководить хозяйством в местечке, хотя постепенно необходимость в нем уже отпадала не только у оккупантов, но и у местного населения: после основных хозяйственных работ крестьяне увидели, что всем распоряжаться в местечке стали военный комендант и изредка бургомистр Брындиков. Второй причиной перехода в Цыкуны послужила самая обыкновенная осторожность, которая подсказывала: чем ближе к дьяволу, тем меньше опасность, словно и вправду можно очертить магический круг, куда никто не смеет ступить. Во всяком случае, эти два обстоятельства — то, что лесником в Цыкунах служил и нынешней осенью, при немцах, свояк бабиновичского Абабурки, с которым партизаны успели наладить связь, и то, что по поверью — самое тёмное место под фонарём, — и помогли партизанам Нарчука оказаться в лесу по правую сторону Беседи.
Землянки партизаны не копали. Вместо неё тут, в Цыкунах, были поставлены два шалаша, крытых еловой корой начиная от щипца до самого низа, обложенных дёрном; один — на небольшом, может, площадью с полгектара острове посреди топкого болота, заслонённом деревьями, куда не каждый мог отыскать по кочкам дорогу; другой, наоборот, вынесли чуть ли не на самую опушку, словно нарочно. В этом и заключался, как казалось всем, определённый расчёт: в таком размещении была возможность для манёвра, тем более что теперь партизаны никогда не скучивались в одном месте — и на случай безопасности, чтобы не захватили всех разом, и потому, что на остров по кочкам надо было пробираться засветло. Ну, а поскольку партизанские дела на виду, то есть белым днём, не делаются или делаются редко, то и во втором шалаше, что стоял на самой опушке, часто находили себе приют те бойцы, которые направлялись на задание либо возвращались с него неурочно. Этот шалаш не перестали использовать даже и тогда, когда начались ранние заморозки и на грязи нарос ледок, способный выдержать осторожно семенящего человека.
Легко сказать — как сквозь землю провалились. Сделать это куда трудней, особенно если надо действовать, а не сидеть сиднем на одном месте. Разумеется, отряд Нарчука тоже не оставался без дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95