К тому же навалились осенние туманы, хотя сюда, на пригорок, где разместился партизанский отряд, они ещё но добрались, плавали в низинах, мешаясь с моросью.
Нарчуку было слышно из шалаша, как разговаривали между собой партизаны. Он поражался, что кое-кто из них с полной серьёзностью доказывал, что в отрыве от фронта, без связи с регулярной армией, успешные боевые действия отряда невозможны; как видите, утверждали некоторые, практика подтверждает это. Кто-то приводил примеры из истории, почему-то припоминая действия партизан времён Отечественной войны 1812 года, а также из недавних времён, из гражданской войны… В конце концов Нарчук понял, что разговоры, часто кончающиеся ссорами, стали озлоблять людей, они явно с трудом выносили друг друга. Ему казалось, что если партизаны пока и не разбегаются из отряда, то только из уважения к больному командиру.
В отсутствие Баранова самым влиятельным в отряде стал прокурор Шашкин. Нарчук слышал, что всякий раз его сторону брали одни и те же — Валга, Степаненко, Смирнов, Самусев… Даже Иван Герасичкин, который преданно ухаживал за командиром, и тот склонён был разделить их мнение.
Странно, по сам Нарчук, будучи совсем беспомощным, постепенно словно бы привыкал к таким разговорам. И вроде бы не всерьёз принимал их. В конце концов, думал он, подчинённые его — и те, что предлагали не возвращаться в Забеседье, а двинуться за линию фронта, и те, что спорили с ними, — стремились к одному: биться с врагом. Ему казалось, что разговоры эти останутся только разговорами, так сказать, теоретическими умозаключениями, ведь кроме общих обязанностей, которые наложило на каждого необычное время, есть и конкретные, исполнения которых требует война от каждого патриота — в данном случае, например, быть партизанами. Правда, обстоятельства для ведения открытой борьбы в тылу у врага складывались неблагоприятные, они не были обеспечены даже самым необходимым. Но это дело тоже постепенно можно поправить. По ту сторону железной дороги, и под сенью знакомых забеседских лесов, среди знакомых людей все сразу пойдёт по-другому. Тем более что там же, в Забеседье, был и подпольный комитет партии. Эта надежда не покидала Нарчука даже в самые тяжёлые часы болезни. Поэтому он и полагал, несмотря ни па что, — его бойцы тоже живут этим.
А прокурор Шашкин думал иначе и делал все для того, чтобы осуществить задуманное. Вскоре он явился в шалаш к Нарчуку и решительно сказал:
— Ты, Митрофан Онуфриевич, как хочешь, а мы идём за линию фронта. С голыми руками тут много не навоюешь.
— Кто это — мы? — спросил Нарчук.
— Ну, я вот, а также… Нарчук вскипел:
— Ваш поступок командование отряда будет расценивать как дезертирство!
— Зато Родина простит нам такое дезертирство. Мы же не отсиживаться уходим. Мы хотим получить настоящее оружие, чтобы бить фашистов. А тут получается, прости меня, как при поносе: бегаем от куста к кусту, того и гляди немцы с помощью полицаев переловят нас, как деревенских гусей на улице, и пули не найдётся в кармане, чтобы пустить себе в лоб.
Нарчук стиснул под плащом кулаки — значит, эту болтовню надо было остановить в самом начале, когда разговоры только заводились.
— Хорошо, подождём, пока вернётся комиссар, — сдержался Митрофан Онуфриевич.
От внезапности — а заявление прокурора и тех, кто его поддерживал, все-таки явилось внезапностью для командира, он не был готов принять решение, — так от этой неожиданности в душе вдруг возникли обида и робость, похожая на безразличие. Он даже не сразу догадался, что в данном случае может употребить свою командирскую власть. А когда наконец сообразил это, то почему-то не стал прибегать к ней, словно она, эта власть, дана была ему только в долг, на время.
— В отрыве от фронта, — снова принялся докалывать ему Шашкин, — без тесной, постоянной и надёжной связи с регулярной армией, с центром, без их помощи, и в первую очередь оружием, нельзя развернуть активные боевые действия в тылу.
Нарчук поглядывал на него глазами, помутневшими от боли, которая стала особенно нестерпимой во время этого разговора, ответил совсем тихо, словно самому себе:
— А я думал иначе. И я остаюсь. Хоть и на час, но отрекаться от своей земли не стану. И никакая сила, пусть даже сам Гитлер, не выгонит меня отсюда. Посмотрим, кто тут хозяева — они или мы. Всегда сильней тот, кто защищает свой дом. Вот так!…
Это «вот так» Нарчук мысленно повторял не раз, словно все ещё убеждал не только тех, кто собирался предательски бросить отряд, по и самого себя.
* * *
Группа, которую подстрекал к уходу прокурор Шашкин, не стала ждать комиссара. Кроме тех, кто открыто поддерживал Шашкина, тайком покинули отряд ещё несколько человек.
Случилось это после того, как в отряд вернулся из Крутогорья Павел Черногузов. Он принёс весть, что некоторые семьи партизан, уехавшие в эвакуацию, попали в окружение и теперь вернулись домой — одни в районный центр, другие в свои деревни. Это, кажется, и повлияло окончательно па решение части партизан податься за линию фронта, чтобы не подвергать опасности своих жён и детей…
— И мои в Крутогорье? — спросил Нарчук, когда услышал, как Павел Черногузов рассказывает, кого видел в районном центре и о ком слышал.
— Да. И жена, и сын.
— Ты сам видел?
— Как вот тебя теперь. Заходил ночью к ним.
— Как они там?
— Ничего. Жена, известно, всплакнула.
—А твои?
— Мои тоже дома. Дети довольны, что снова в городе, а жена, как и твоя, плачет.
— Ну, зря они ото… Пока ещё пет причин лить слезы. А семья Степана Павловича? Что с ней?
— Сдаётся, проскочила. Жена его с дочкой уехали в эвакуацию немного раньше наших. Тогда ещё из Унечи поезда ходили.
— Хорошо, что хоть ему повезло. Спокоен будет. Ну, а нам с тобой… Да и остальным… Конечно, возвращение семей по домам не на пользу делу. Повязали они нам руки, Павел Егорович. Счастье, ежели немцы но ухватятся за это, не превратят в средство воздействия на нас.
— Может, не додумаются?
— Подскажут. Но иначе, холуи подскажут. Кстати, какая там обстановка в Крутогорье? И вообще, во всей местности? Успел ты что-нибудь разведать?
— Как и договаривались, Митрофан Онуфриевич. Начать надо с того, где и как разместились немцы в самом Крутогорье. Так вот, гестапо находится в помещении поликлиники, что между рынком и промкомбинатом. Кстати, па промкомбинате теперь работают наши пленные.
— Много?
— Не очень. Человек пятьдесят. Жандармерия забрала себе гостиницу, разместились на двух этажах, там и канцелярия. Видел сам, как солдаты, вернее, жандармы, утречком бегают в исподнем из гостиницы на берег Жадуньки, благо это совсем недалеко. Гогочут, приседают и руки разводят в стороны. Ну, а так вход в город более или менее свободный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Нарчуку было слышно из шалаша, как разговаривали между собой партизаны. Он поражался, что кое-кто из них с полной серьёзностью доказывал, что в отрыве от фронта, без связи с регулярной армией, успешные боевые действия отряда невозможны; как видите, утверждали некоторые, практика подтверждает это. Кто-то приводил примеры из истории, почему-то припоминая действия партизан времён Отечественной войны 1812 года, а также из недавних времён, из гражданской войны… В конце концов Нарчук понял, что разговоры, часто кончающиеся ссорами, стали озлоблять людей, они явно с трудом выносили друг друга. Ему казалось, что если партизаны пока и не разбегаются из отряда, то только из уважения к больному командиру.
В отсутствие Баранова самым влиятельным в отряде стал прокурор Шашкин. Нарчук слышал, что всякий раз его сторону брали одни и те же — Валга, Степаненко, Смирнов, Самусев… Даже Иван Герасичкин, который преданно ухаживал за командиром, и тот склонён был разделить их мнение.
Странно, по сам Нарчук, будучи совсем беспомощным, постепенно словно бы привыкал к таким разговорам. И вроде бы не всерьёз принимал их. В конце концов, думал он, подчинённые его — и те, что предлагали не возвращаться в Забеседье, а двинуться за линию фронта, и те, что спорили с ними, — стремились к одному: биться с врагом. Ему казалось, что разговоры эти останутся только разговорами, так сказать, теоретическими умозаключениями, ведь кроме общих обязанностей, которые наложило на каждого необычное время, есть и конкретные, исполнения которых требует война от каждого патриота — в данном случае, например, быть партизанами. Правда, обстоятельства для ведения открытой борьбы в тылу у врага складывались неблагоприятные, они не были обеспечены даже самым необходимым. Но это дело тоже постепенно можно поправить. По ту сторону железной дороги, и под сенью знакомых забеседских лесов, среди знакомых людей все сразу пойдёт по-другому. Тем более что там же, в Забеседье, был и подпольный комитет партии. Эта надежда не покидала Нарчука даже в самые тяжёлые часы болезни. Поэтому он и полагал, несмотря ни па что, — его бойцы тоже живут этим.
А прокурор Шашкин думал иначе и делал все для того, чтобы осуществить задуманное. Вскоре он явился в шалаш к Нарчуку и решительно сказал:
— Ты, Митрофан Онуфриевич, как хочешь, а мы идём за линию фронта. С голыми руками тут много не навоюешь.
— Кто это — мы? — спросил Нарчук.
— Ну, я вот, а также… Нарчук вскипел:
— Ваш поступок командование отряда будет расценивать как дезертирство!
— Зато Родина простит нам такое дезертирство. Мы же не отсиживаться уходим. Мы хотим получить настоящее оружие, чтобы бить фашистов. А тут получается, прости меня, как при поносе: бегаем от куста к кусту, того и гляди немцы с помощью полицаев переловят нас, как деревенских гусей на улице, и пули не найдётся в кармане, чтобы пустить себе в лоб.
Нарчук стиснул под плащом кулаки — значит, эту болтовню надо было остановить в самом начале, когда разговоры только заводились.
— Хорошо, подождём, пока вернётся комиссар, — сдержался Митрофан Онуфриевич.
От внезапности — а заявление прокурора и тех, кто его поддерживал, все-таки явилось внезапностью для командира, он не был готов принять решение, — так от этой неожиданности в душе вдруг возникли обида и робость, похожая на безразличие. Он даже не сразу догадался, что в данном случае может употребить свою командирскую власть. А когда наконец сообразил это, то почему-то не стал прибегать к ней, словно она, эта власть, дана была ему только в долг, на время.
— В отрыве от фронта, — снова принялся докалывать ему Шашкин, — без тесной, постоянной и надёжной связи с регулярной армией, с центром, без их помощи, и в первую очередь оружием, нельзя развернуть активные боевые действия в тылу.
Нарчук поглядывал на него глазами, помутневшими от боли, которая стала особенно нестерпимой во время этого разговора, ответил совсем тихо, словно самому себе:
— А я думал иначе. И я остаюсь. Хоть и на час, но отрекаться от своей земли не стану. И никакая сила, пусть даже сам Гитлер, не выгонит меня отсюда. Посмотрим, кто тут хозяева — они или мы. Всегда сильней тот, кто защищает свой дом. Вот так!…
Это «вот так» Нарчук мысленно повторял не раз, словно все ещё убеждал не только тех, кто собирался предательски бросить отряд, по и самого себя.
* * *
Группа, которую подстрекал к уходу прокурор Шашкин, не стала ждать комиссара. Кроме тех, кто открыто поддерживал Шашкина, тайком покинули отряд ещё несколько человек.
Случилось это после того, как в отряд вернулся из Крутогорья Павел Черногузов. Он принёс весть, что некоторые семьи партизан, уехавшие в эвакуацию, попали в окружение и теперь вернулись домой — одни в районный центр, другие в свои деревни. Это, кажется, и повлияло окончательно па решение части партизан податься за линию фронта, чтобы не подвергать опасности своих жён и детей…
— И мои в Крутогорье? — спросил Нарчук, когда услышал, как Павел Черногузов рассказывает, кого видел в районном центре и о ком слышал.
— Да. И жена, и сын.
— Ты сам видел?
— Как вот тебя теперь. Заходил ночью к ним.
— Как они там?
— Ничего. Жена, известно, всплакнула.
—А твои?
— Мои тоже дома. Дети довольны, что снова в городе, а жена, как и твоя, плачет.
— Ну, зря они ото… Пока ещё пет причин лить слезы. А семья Степана Павловича? Что с ней?
— Сдаётся, проскочила. Жена его с дочкой уехали в эвакуацию немного раньше наших. Тогда ещё из Унечи поезда ходили.
— Хорошо, что хоть ему повезло. Спокоен будет. Ну, а нам с тобой… Да и остальным… Конечно, возвращение семей по домам не на пользу делу. Повязали они нам руки, Павел Егорович. Счастье, ежели немцы но ухватятся за это, не превратят в средство воздействия на нас.
— Может, не додумаются?
— Подскажут. Но иначе, холуи подскажут. Кстати, какая там обстановка в Крутогорье? И вообще, во всей местности? Успел ты что-нибудь разведать?
— Как и договаривались, Митрофан Онуфриевич. Начать надо с того, где и как разместились немцы в самом Крутогорье. Так вот, гестапо находится в помещении поликлиники, что между рынком и промкомбинатом. Кстати, па промкомбинате теперь работают наши пленные.
— Много?
— Не очень. Человек пятьдесят. Жандармерия забрала себе гостиницу, разместились на двух этажах, там и канцелярия. Видел сам, как солдаты, вернее, жандармы, утречком бегают в исподнем из гостиницы на берег Жадуньки, благо это совсем недалеко. Гогочут, приседают и руки разводят в стороны. Ну, а так вход в город более или менее свободный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95