Даже начальник штаба Веткин никак не отреагировал. Однако разговор этот даром не прошёл. Адъютант командира отряда, как всегда, не делая заметных движений, исчез из мельницы и вскоре вернулся с розовощёким и немного стеснительным молодым человеком в военном ватнике.
— Подавать, товарищ командир? — чуть запыхавшись спросил он, поднося руку к фуражке.
— Несите, — разрешил Карханов и сел на какую-то высокую треногу, которая до сих пор валялась в углу. — Что у вас сегодня?
— Крупеник с мясом.
— Ну что ж, суп так суп, абы не клёцки, — оживился Карханов.
— А почему вдруг такое непочтение к клёцкам? — будто разделяя словоохотливость командира, полюбопытствовал Богачёв.
— А кто его знает, — недоуменно пожал плечами Карханов. — Слышал где-то такое присловье, вот и вспомнил. Хотя клёцки — это тоже, наверно, белорусская еда. А, товарищ Шпакевич?
— Не знаю, товарищ командир, — отрываясь от стены, выпрямился застигнутый врасплох Шпакевич, но, подумав некоторое время, рассудил: — Мне всегда казалось, что клёцки едят на всем белом свете.
— Ну да, это… как жареный горох, — почему-то неуверенно отозвался со своего места тоже расположившийся у стоны Веткин. — Помните, как дед один в Жабыках накормил нас горохом? Не знали потом на марше, как дойти, все друг на друга оглядывались, даже шеи заболели.
Должно быть, тот случай остался в памяти каждого, потому что Шпакевич с адъютантом вдруг взорвались хохотом.
— Ничего, Дмитрий Дмитрич, — явно утешая начальника штаба, сказал помрачневший вдруг Карханов, — все это — временное. И клёцки, и жареный горох…
— И даже… жизнь.
— Ну, это как кому повезёт, — блеснул тёмными глазами Карханов, — Главное — не впадать раньше времени в пессимизм. Тем более что сегодня у нас хлопот по самое горло.
Наконец у ларя, с которого во время разговора была убрана карта, появился принесённый стеснительным партизаном немецкий термос, и все, соблюдая очерёдность, стали подходить к нему и молча, будто уклоняясь от дальнейшего разговора, наливать черпаком горячий крупеник в посуду, самую что ни на есть разномастную — от котелка до помятой алюминиевой миски.
За недолгое время нахождения в отряде Карханова Чубарь тоже обзавёлся посудой, без которой в походных условиях не обойтись, и у него в торбе от противогаза побрякивал при толчках о рассыпанные патроны котелок, сделанный из гильзы 152-миллиметровой гаубицы. Правда, дно в котелке оказалось очень тяжёлым, поэтому Чубарь все ждал случая, чтобы раздобыть себе где-нибудь настоящий котелок, лучше всего — немецкий, который удобно носить на боку, но пока ел из этого, самодельного. Он и теперь достал его из торбы, заглянул, повернув к свету, в глубину, дождался, когда Шпакевич передаст ему черпак, и последним налил, вернее, наложил дымящегося крупеника, и, взяв с ларя из общей нарезанной буханки здоровый ломоть крестьянского хлеба, отошёл к стене, сел на прежнее место.
Крупеник был заправлен и благоухал не только мясом, но и всякими приправами, конечно, местными, которые не каждый мог угадать, в термосе он сохранился совсем горячим, будто прямо из котла, даже обжигал нёбо и язык, и есть партизаны не очень торопились, кое-кто даже студил, дуя на ложку. Зато Чубарь в этом деле имел кое-какие навыки — ещё в детской трудовой коммуне, а потом и в каморницкой землемерной школе, где не слишком баловали едой, только бы досталось чего на ужин или на завтрак, он так научился переворачивать языком горячее, что остальные диву давались, мол, до Родьки далеко даже тем штукарям, которые огонь при народе в цирке глотают. Честно признаться, так и Чубарь тогда, в малом возрасте, был не прочь показать свою ловкость в поглощении горячего, благо среди таких же молокососов, как и он сам, всегда находились подстрекатели, которые за зрелище готовы были отдать свою долю, пока однажды повар каморницкой школы, пожилой человек, не напугал его — гляди, хлопец, от горячего в животе всякие страшные болезни заводятся. После этого Родька не то что перестал показывать своё удальство, но как бы приутих, и если и показывал — трудно было отбиться сразу от любопытных, — то уже явно с осторожностью, словно и вправду боялся неизлечимых болезней в животе. Ну, а со временем представления прекратились: началась коллективизация, и Чубарь, не закончив каморницкой школы, пошёл вместе со взрослыми создавать по деревням колхозы. Но опыт остаётся опытом. Недаром же говорят, что у мастера не только руки, но и язык не болит. Во всяком случае, для Чубаря никогда в жизни не составляло проблемы есть суп горячим или подождать, пока остынет, все зависело от момента. Он и теперь, не слишком торопясь, опростал за обедом самодельный котелок крупеника и, облизав старательно ложку, сунул её за тесное голенище правого сапога. Все ещё были заняты едой, и никто не обратил внимания, что Чубарь свой обед закончил первым, а партизан, который принёс на мельницу термос с крупеником, почему-то не предложил ему добавки, хотя она Чубарю была и не нужна, разве что запить крупеник хотелось. Странно, но от долгого и беспрерывного нахождения тут, на мельнице, Чубарю даже в голову не пришло, что мельница стоит на воде, что вода все время тихонько плещется внизу, под досками пола, и через разобранную стену нетрудно достать её котелком, прицепив его на верёвку или на ремень. Откинувшись назад, Чубарь прижался к стене и словно от сильной усталости закрыл глаза. Он не собирался дремать, а тем более засыпать, к тому же вряд ли можно было заснуть в таких условиях; он только хотел расслабиться да посидеть в сторонке от людей, к которым ещё не успел как следует привыкнуть и которые, признаться, пока были для него почти чужими, хотя и относились уже к веремейковскому председателю с полным доверием. Но Чубарь понимал, что доверием этим обязан Шпакевичу. Всему причиной бывший его спутник. Словно ради этого судьба неожиданно свела их возле Беседи наново, теперь уже, считай, на более надёжной почве, потому что второе хождение за линию фронта требовало вместе с тем и возвращения назад. Сидя вот так тихонько у стены и не открывая глаз, Чубарь вскоре смутно уловил, как заговорили негромко о чем-то между собой партизанские командиры. Он не стал прислушиваться к их разговору, да и нельзя было этот разговор расслышать на расстоянии. Но вскоре голоса вообще стали то ли отдаляться от Чубаря, то ли приближаться к нему. Не успев, а вернее, не захотев объяснить себе этого явления, Чубарь заснул, и Шпакевичу через некоторое время пришлось будить его.
— Чубарь…
— А, — встрепенулся Родион,
— Пошли. Не видя спросонок ничего вокруг, Чубарь вскочил на ноги, сунулся туда-сюда, ощупью нашёл на полу у стены свою сумку от противогаза, взял винтовку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
— Подавать, товарищ командир? — чуть запыхавшись спросил он, поднося руку к фуражке.
— Несите, — разрешил Карханов и сел на какую-то высокую треногу, которая до сих пор валялась в углу. — Что у вас сегодня?
— Крупеник с мясом.
— Ну что ж, суп так суп, абы не клёцки, — оживился Карханов.
— А почему вдруг такое непочтение к клёцкам? — будто разделяя словоохотливость командира, полюбопытствовал Богачёв.
— А кто его знает, — недоуменно пожал плечами Карханов. — Слышал где-то такое присловье, вот и вспомнил. Хотя клёцки — это тоже, наверно, белорусская еда. А, товарищ Шпакевич?
— Не знаю, товарищ командир, — отрываясь от стены, выпрямился застигнутый врасплох Шпакевич, но, подумав некоторое время, рассудил: — Мне всегда казалось, что клёцки едят на всем белом свете.
— Ну да, это… как жареный горох, — почему-то неуверенно отозвался со своего места тоже расположившийся у стоны Веткин. — Помните, как дед один в Жабыках накормил нас горохом? Не знали потом на марше, как дойти, все друг на друга оглядывались, даже шеи заболели.
Должно быть, тот случай остался в памяти каждого, потому что Шпакевич с адъютантом вдруг взорвались хохотом.
— Ничего, Дмитрий Дмитрич, — явно утешая начальника штаба, сказал помрачневший вдруг Карханов, — все это — временное. И клёцки, и жареный горох…
— И даже… жизнь.
— Ну, это как кому повезёт, — блеснул тёмными глазами Карханов, — Главное — не впадать раньше времени в пессимизм. Тем более что сегодня у нас хлопот по самое горло.
Наконец у ларя, с которого во время разговора была убрана карта, появился принесённый стеснительным партизаном немецкий термос, и все, соблюдая очерёдность, стали подходить к нему и молча, будто уклоняясь от дальнейшего разговора, наливать черпаком горячий крупеник в посуду, самую что ни на есть разномастную — от котелка до помятой алюминиевой миски.
За недолгое время нахождения в отряде Карханова Чубарь тоже обзавёлся посудой, без которой в походных условиях не обойтись, и у него в торбе от противогаза побрякивал при толчках о рассыпанные патроны котелок, сделанный из гильзы 152-миллиметровой гаубицы. Правда, дно в котелке оказалось очень тяжёлым, поэтому Чубарь все ждал случая, чтобы раздобыть себе где-нибудь настоящий котелок, лучше всего — немецкий, который удобно носить на боку, но пока ел из этого, самодельного. Он и теперь достал его из торбы, заглянул, повернув к свету, в глубину, дождался, когда Шпакевич передаст ему черпак, и последним налил, вернее, наложил дымящегося крупеника, и, взяв с ларя из общей нарезанной буханки здоровый ломоть крестьянского хлеба, отошёл к стене, сел на прежнее место.
Крупеник был заправлен и благоухал не только мясом, но и всякими приправами, конечно, местными, которые не каждый мог угадать, в термосе он сохранился совсем горячим, будто прямо из котла, даже обжигал нёбо и язык, и есть партизаны не очень торопились, кое-кто даже студил, дуя на ложку. Зато Чубарь в этом деле имел кое-какие навыки — ещё в детской трудовой коммуне, а потом и в каморницкой землемерной школе, где не слишком баловали едой, только бы досталось чего на ужин или на завтрак, он так научился переворачивать языком горячее, что остальные диву давались, мол, до Родьки далеко даже тем штукарям, которые огонь при народе в цирке глотают. Честно признаться, так и Чубарь тогда, в малом возрасте, был не прочь показать свою ловкость в поглощении горячего, благо среди таких же молокососов, как и он сам, всегда находились подстрекатели, которые за зрелище готовы были отдать свою долю, пока однажды повар каморницкой школы, пожилой человек, не напугал его — гляди, хлопец, от горячего в животе всякие страшные болезни заводятся. После этого Родька не то что перестал показывать своё удальство, но как бы приутих, и если и показывал — трудно было отбиться сразу от любопытных, — то уже явно с осторожностью, словно и вправду боялся неизлечимых болезней в животе. Ну, а со временем представления прекратились: началась коллективизация, и Чубарь, не закончив каморницкой школы, пошёл вместе со взрослыми создавать по деревням колхозы. Но опыт остаётся опытом. Недаром же говорят, что у мастера не только руки, но и язык не болит. Во всяком случае, для Чубаря никогда в жизни не составляло проблемы есть суп горячим или подождать, пока остынет, все зависело от момента. Он и теперь, не слишком торопясь, опростал за обедом самодельный котелок крупеника и, облизав старательно ложку, сунул её за тесное голенище правого сапога. Все ещё были заняты едой, и никто не обратил внимания, что Чубарь свой обед закончил первым, а партизан, который принёс на мельницу термос с крупеником, почему-то не предложил ему добавки, хотя она Чубарю была и не нужна, разве что запить крупеник хотелось. Странно, но от долгого и беспрерывного нахождения тут, на мельнице, Чубарю даже в голову не пришло, что мельница стоит на воде, что вода все время тихонько плещется внизу, под досками пола, и через разобранную стену нетрудно достать её котелком, прицепив его на верёвку или на ремень. Откинувшись назад, Чубарь прижался к стене и словно от сильной усталости закрыл глаза. Он не собирался дремать, а тем более засыпать, к тому же вряд ли можно было заснуть в таких условиях; он только хотел расслабиться да посидеть в сторонке от людей, к которым ещё не успел как следует привыкнуть и которые, признаться, пока были для него почти чужими, хотя и относились уже к веремейковскому председателю с полным доверием. Но Чубарь понимал, что доверием этим обязан Шпакевичу. Всему причиной бывший его спутник. Словно ради этого судьба неожиданно свела их возле Беседи наново, теперь уже, считай, на более надёжной почве, потому что второе хождение за линию фронта требовало вместе с тем и возвращения назад. Сидя вот так тихонько у стены и не открывая глаз, Чубарь вскоре смутно уловил, как заговорили негромко о чем-то между собой партизанские командиры. Он не стал прислушиваться к их разговору, да и нельзя было этот разговор расслышать на расстоянии. Но вскоре голоса вообще стали то ли отдаляться от Чубаря, то ли приближаться к нему. Не успев, а вернее, не захотев объяснить себе этого явления, Чубарь заснул, и Шпакевичу через некоторое время пришлось будить его.
— Чубарь…
— А, — встрепенулся Родион,
— Пошли. Не видя спросонок ничего вокруг, Чубарь вскочил на ноги, сунулся туда-сюда, ощупью нашёл на полу у стены свою сумку от противогаза, взял винтовку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95