Затем он раскатывает его и раскладывает на коврике штуки с чесучой, бархатом, шелками. Наше детское воображение потрясает роскошь и яркая красочность материи. Тоненьким, скопческим голоском, выставляя большие желтые зубы, китаец восклицает:
— Тесутя, тесутя, холеса тесутя, купи тесутя…
Китаянка вертит трещотку, чтобы призвать покупателей. Постепенно обитатели дома стягиваются к арене действий. Подходит отец с его красивым лицом, вьющимися волосами и черными узловатыми руками, которые никогда по-настоящему не отмываются от густой смазки металла и мазута. Оставляет свое громадное корыто с бельем и подходит к коврику мать. Она долго и жалостливо смотрит на китаянку, затем выносит из комнаты большую кисть темно-фиолетового винограда, вручает её женщине. Та принимается долго, в знак благодарности, ритмично, как заводная кукла, покачивать головой. Из дальней мазанки приходит атлетического телосложения охотник и змеелов Николай. Гурьбой подкатывает многочисленное семейство лавочника Арзуманяна. Из «приворотной» квартиры выходит акцизный чиновник Семенкин, мрачный человек с желтыми от табака усами, которого все мы, мальчишки, очень боялись. И больше всего, конечно, набиралось нас — бритых наголо или вихрастых, веснушчатых, голопузых сорванцов.
Китаец похлопывает по штукам мануфактуры ладонью, прищелкивает языком, усиленно предлагая свой товар. Но я что-то не помню, чтобы кто-нибудь в нашем дворе купил хоть аршин бархата, шелка или даже бумажную игрушку.
Изверившись в надеждах на коммерцию, китаец улыбчиво восклицает:
— Фокуса, фокуса, фокуса.
Он отодвигает в сторонку несколько штук мануфактуры, ставит на коврик две фарфоровые чашечки, вынимает из-за пазухи костяную палочку и шарик и начинает свои волшебства, которые всегда приводили нас, мальчишек, в состояние неистового восторга. Шарик таинственно перемещается из одной чашечки в другую, исчезает вовсе, а затем под общие крики изумления оказывается в ухе у моего дружка, рыжего Юрки.
Насладившись победой, китаец снова лезет куда-то за пазуху и извлекает оттуда маленькое лукошко, должно быть, из выдолбленной тыквы. Крышечка отодвигается, и из лукошка показывается голова змеи. Да, настоящей, живой змеи. Китаец берет змею двумя пальцами за шею и вводит её головку себе в ноздрю. Все ахают от изумления и страха. Змейка делает всем телом несколько конвульсивных движений и показывается на целую ладонь вперед изо рта китайца. Так, протянув вперед свою замусоленную шляпу, китаец со змеей в носу и во Рту обходит всех по кругу. Ахая от изумления и подавая всякие реплики, взрослые кладут в шляпу всякие медяки. Женщины выносят торговцам-фокусникам кое-что из еды. Затем те исчезают. А мы, мальчишки, ещё много Дней потом судим-рядим о виденном и пытаемся с блюдцами и шпагатом, вместо змеи, повторить фокусы-покусы китайца.
Густая бархатная ночь спускается, на землю. В поисках прохлады мы, шесть братьев, вместе с отцом часто забирались спать на саманную крышу. Весной здесь вырастала трава и даже расцветали маки. Таинственно мерцали звезды. Из Офицерского собрания доносилась грустная мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Я всё вспоминал китайца-фокусника. А вокруг него бегали, подпрыгивали, исчезали в дымке и появлялись вновь какие-то особые существа: Пекин, Нанкин и Кантон. Они тащили меня куда-то: то на синюю гору, то в пропасть, то в Шанхай за чаем. Но в фаэтоне сидела китаянка с трещоткой, а на каждом ухе у нее извивалось по змее. Когда я полез в фаэтон, она пихнула меня деревянной ножкой в живот, и обе змеи стали вытягивать ко мне головы. Я в ужасе закричал и…
Рядом со мной сладко посапывает отец. Свиристят цикады. Тишина. Я крепко прижимаюсь к отцовской спине.
А что такое сопки? Кантон, наверное, добрый, пушистый. И на сопках много фонариков. Там ещё костяные палочки для фокусов-покусов и…
Можно ли было подумать, что я, босоногий, бритоголовый, шоколадный мальчишка с исцарапанным на деревьях телом, с обломанными ногтями, без малого через полвека окажусь в стране, которая грезилась мне в детстве. Что я побываю именно в тех таинственных, страшных и сказочно-прекрасных городах, о которых мы напевали в наивной и глупой песенке: «Пекин, Нанкин и Кантон…» И не просто побываю. А буду принят здесь с самым сердечным радушием, как русский, как советский, как посланец великой страны социализма.
Нас поместили в комфортабельном отеле «Шанхай». И начались визиты, приёмы, беседы, осмотры города, порта, посещение предприятий — словом, всё то, что составляет содержание всякой дружественной дипломатической миссии.
В первое же, между делами, окошечко свободного времени мы все, включая Хрущева, поднялись на крышу нашего 17-этажного отеля. Какая величественная, какая незабываемая картина!
Шанхай, древний Шанхай, город, который зародился ещё в III веке до нашей эры, теперь стал гигантским шестимиллионным индустриальным центром. Что твоя Волга разлилась здесь Хуанпу, приток Янцзы. Набережная, проспект Сун Ятсена и центральная улица Наньцзинлу — застроены высотными, великолепной архитектуры домами. Здесь расположены банки, роскошные особняки, рестораны, кинотеатры.
В багряном уборе многочисленные сады и парки. На восток и на север от центра сложились индустриальные очаги Шанхая — Чапэй и Янцзыпу. В Шанхае свыше 13 тысяч промышленных предприятий. Там, на юге — торговые ряды города.
Хуанпу и впадающий в нее канал Сучжоу усыпаны пароходами, баржами и джонками. Могучая водная магистраль уходит в сиреневую даль на Запад. Там километров через 30—35 Хуанпу впадает в Янцзы. Когда-то Шанхай стоял на берегу Восточно-Китайского моря, служил морскими воротами страны. Затем Янцзы занесла часть морского зеркала песком, и дельта реки на несколько десятков километров продвинулась в море. Так Шанхай отдалился от морских просторов, но это не изменило природы города как крупнейшего порта на азиатском побережье Тихого океана: Хуанпу настолько глубока, что пропускает к причалам Шанхая крупные морские корабли.
В последующем мы посетили различные районы Шанхая и убедились, что на этот величайший город страны наложило глубокий отпечаток вековое колониалистское прошлое. Свыше столетия назад Шанхай лишился национальной независимости. Главный порт страны объявлен был открытым портом. А вскоре в руки английских, французских и американских консульств перешло управление шанхайскими таможнями. Были созданы сеттльменты — особые кварталы, ставшие государством в государстве. Территории их всё возрастали, распространившись на тысячи гектаров, включая промышленные и торговые предприятия. Кварталы эти пользовались правом экстерриториальности. В английском сеттльменте нам показали сохранившуюся табличку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— Тесутя, тесутя, холеса тесутя, купи тесутя…
Китаянка вертит трещотку, чтобы призвать покупателей. Постепенно обитатели дома стягиваются к арене действий. Подходит отец с его красивым лицом, вьющимися волосами и черными узловатыми руками, которые никогда по-настоящему не отмываются от густой смазки металла и мазута. Оставляет свое громадное корыто с бельем и подходит к коврику мать. Она долго и жалостливо смотрит на китаянку, затем выносит из комнаты большую кисть темно-фиолетового винограда, вручает её женщине. Та принимается долго, в знак благодарности, ритмично, как заводная кукла, покачивать головой. Из дальней мазанки приходит атлетического телосложения охотник и змеелов Николай. Гурьбой подкатывает многочисленное семейство лавочника Арзуманяна. Из «приворотной» квартиры выходит акцизный чиновник Семенкин, мрачный человек с желтыми от табака усами, которого все мы, мальчишки, очень боялись. И больше всего, конечно, набиралось нас — бритых наголо или вихрастых, веснушчатых, голопузых сорванцов.
Китаец похлопывает по штукам мануфактуры ладонью, прищелкивает языком, усиленно предлагая свой товар. Но я что-то не помню, чтобы кто-нибудь в нашем дворе купил хоть аршин бархата, шелка или даже бумажную игрушку.
Изверившись в надеждах на коммерцию, китаец улыбчиво восклицает:
— Фокуса, фокуса, фокуса.
Он отодвигает в сторонку несколько штук мануфактуры, ставит на коврик две фарфоровые чашечки, вынимает из-за пазухи костяную палочку и шарик и начинает свои волшебства, которые всегда приводили нас, мальчишек, в состояние неистового восторга. Шарик таинственно перемещается из одной чашечки в другую, исчезает вовсе, а затем под общие крики изумления оказывается в ухе у моего дружка, рыжего Юрки.
Насладившись победой, китаец снова лезет куда-то за пазуху и извлекает оттуда маленькое лукошко, должно быть, из выдолбленной тыквы. Крышечка отодвигается, и из лукошка показывается голова змеи. Да, настоящей, живой змеи. Китаец берет змею двумя пальцами за шею и вводит её головку себе в ноздрю. Все ахают от изумления и страха. Змейка делает всем телом несколько конвульсивных движений и показывается на целую ладонь вперед изо рта китайца. Так, протянув вперед свою замусоленную шляпу, китаец со змеей в носу и во Рту обходит всех по кругу. Ахая от изумления и подавая всякие реплики, взрослые кладут в шляпу всякие медяки. Женщины выносят торговцам-фокусникам кое-что из еды. Затем те исчезают. А мы, мальчишки, ещё много Дней потом судим-рядим о виденном и пытаемся с блюдцами и шпагатом, вместо змеи, повторить фокусы-покусы китайца.
Густая бархатная ночь спускается, на землю. В поисках прохлады мы, шесть братьев, вместе с отцом часто забирались спать на саманную крышу. Весной здесь вырастала трава и даже расцветали маки. Таинственно мерцали звезды. Из Офицерского собрания доносилась грустная мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Я всё вспоминал китайца-фокусника. А вокруг него бегали, подпрыгивали, исчезали в дымке и появлялись вновь какие-то особые существа: Пекин, Нанкин и Кантон. Они тащили меня куда-то: то на синюю гору, то в пропасть, то в Шанхай за чаем. Но в фаэтоне сидела китаянка с трещоткой, а на каждом ухе у нее извивалось по змее. Когда я полез в фаэтон, она пихнула меня деревянной ножкой в живот, и обе змеи стали вытягивать ко мне головы. Я в ужасе закричал и…
Рядом со мной сладко посапывает отец. Свиристят цикады. Тишина. Я крепко прижимаюсь к отцовской спине.
А что такое сопки? Кантон, наверное, добрый, пушистый. И на сопках много фонариков. Там ещё костяные палочки для фокусов-покусов и…
Можно ли было подумать, что я, босоногий, бритоголовый, шоколадный мальчишка с исцарапанным на деревьях телом, с обломанными ногтями, без малого через полвека окажусь в стране, которая грезилась мне в детстве. Что я побываю именно в тех таинственных, страшных и сказочно-прекрасных городах, о которых мы напевали в наивной и глупой песенке: «Пекин, Нанкин и Кантон…» И не просто побываю. А буду принят здесь с самым сердечным радушием, как русский, как советский, как посланец великой страны социализма.
Нас поместили в комфортабельном отеле «Шанхай». И начались визиты, приёмы, беседы, осмотры города, порта, посещение предприятий — словом, всё то, что составляет содержание всякой дружественной дипломатической миссии.
В первое же, между делами, окошечко свободного времени мы все, включая Хрущева, поднялись на крышу нашего 17-этажного отеля. Какая величественная, какая незабываемая картина!
Шанхай, древний Шанхай, город, который зародился ещё в III веке до нашей эры, теперь стал гигантским шестимиллионным индустриальным центром. Что твоя Волга разлилась здесь Хуанпу, приток Янцзы. Набережная, проспект Сун Ятсена и центральная улица Наньцзинлу — застроены высотными, великолепной архитектуры домами. Здесь расположены банки, роскошные особняки, рестораны, кинотеатры.
В багряном уборе многочисленные сады и парки. На восток и на север от центра сложились индустриальные очаги Шанхая — Чапэй и Янцзыпу. В Шанхае свыше 13 тысяч промышленных предприятий. Там, на юге — торговые ряды города.
Хуанпу и впадающий в нее канал Сучжоу усыпаны пароходами, баржами и джонками. Могучая водная магистраль уходит в сиреневую даль на Запад. Там километров через 30—35 Хуанпу впадает в Янцзы. Когда-то Шанхай стоял на берегу Восточно-Китайского моря, служил морскими воротами страны. Затем Янцзы занесла часть морского зеркала песком, и дельта реки на несколько десятков километров продвинулась в море. Так Шанхай отдалился от морских просторов, но это не изменило природы города как крупнейшего порта на азиатском побережье Тихого океана: Хуанпу настолько глубока, что пропускает к причалам Шанхая крупные морские корабли.
В последующем мы посетили различные районы Шанхая и убедились, что на этот величайший город страны наложило глубокий отпечаток вековое колониалистское прошлое. Свыше столетия назад Шанхай лишился национальной независимости. Главный порт страны объявлен был открытым портом. А вскоре в руки английских, французских и американских консульств перешло управление шанхайскими таможнями. Были созданы сеттльменты — особые кварталы, ставшие государством в государстве. Территории их всё возрастали, распространившись на тысячи гектаров, включая промышленные и торговые предприятия. Кварталы эти пользовались правом экстерриториальности. В английском сеттльменте нам показали сохранившуюся табличку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112