Каждый мог воспринимать его по-своему. Он любил подтрунивать над другими и над собой, любил оставлять слушателей в неведении относительно того, рассказывает ли он правду или сочиняет. Ни своим поведением, ни внешностью он не походил на серьезного литератора. Порой, когда его умение владеть пером ставилось под сомнение, ему даже приходилось защищать свою писательскую честь.
Однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о «Швейке».
И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: «Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. — Потом спросил Американца: — О чем прикажешь писать?» — «О чем хочешь, — махнул тот рукой, — да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки». И Гашек продиктовал юмореску «Инспектор из пражского института метеорологии». Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.
Чтобы привыкнуть к Гашеку и полюбить его, деревенским жителям нужно было чем-то заполнить пропасть, отделявшую их от этого потомка Уленшпигеля, и они сочиняли всяческие истории, которые делали его ближе и понятней.
Вот что, например, про него рассказывали.
Как только он переступит порог трактира, сразу велит налить за его счет всем присутствующим (что, вероятно, вполне соответствовало действительности). Любому бродяге, проходившему через Липницу, дарит сапоги, которые специально для подобных случаев шьет его «придворный» сапожник Крупичка. (Это уже правда лишь отчасти. По свидетельству Климента Штепанека, едва ли набралось бы десять пар таких подаренных сапог.) Как-то раз шел Гашек с почты и нес 200 крон, полученные за «Швейка». Встретил сгорбленную старуху, сунул ей эти 200 крон и был страшно доволен, когда та бросилась целовать ему руки. (Тут уже вообще голый вымысел. Но никого не занимало, что соответствует истине, а что — нет, ибо в предании и мифе реальное, фактическое начало свободно переплетается с началом эстетическим, с фантазией.) Можно было легко злоупотребить его доверчивостью. Однажды приехал навестить Гашека какой-то актер, Гашек его кормил и поил, оставил спать в своей комнате. Вернувшись в Прагу, новоиспеченный «друг» Гашека отблагодарил его за гостеприимство тем, что, прикрываясь его именем, взял у издателя Сынека 200 крон. Гашек не слишком расстраивался по поводу вероломства друзей — у него была иная шкала жизненных ценностей, чем у большинства людей.
Гашеку доставляло тайную радость, когда он мог удивить кого-нибудь неожиданной помощью. С Панушкой в Липницу приехал молодой болгарский художник Георгий Христов. Он не предполагал, что зима в этом горном крае такая суровая, и бегал по окрестностям со своими холстами и кисточками совсем окоченевший. Гашек дал ему пальто и уступил собственную постель.
Вспоминал он о таких вещах неохотно и обычно с иронией.
Необходимо опровергнуть и преувеличенные рассказы о нужде, в которой якобы жил Гашек. Климент Штепанек утверждал, что особенно к концу жизни у его работодателя был вполне приличный по тем временам доход. Согласно договору с Сынеком от 4 февраля 1922 года с каждого проданного экземпляра он должен был получать за вычетом накладных расходов 1 крону 70 геллеров за выпуск в четыре листа и 7 крон 65 геллеров за часть объемом в шестнадцать листов. При этом 1-я часть «Швейка» еще при жизни Гашека вышла в количестве 27 тысяч экземпляров, 2-я часть — в количестве 22 тысяч, 3-я часть — в количестве 22 тысяч и т. д. Куда делись все эти деньги, для Штепанека до сих пор остается загадкой. Гашек никогда не контролировал, честно ли выполняют условия договора издатель или театральный директор Фенцль. Если кто-нибудь убеждал его привести в порядок бухгалтерию, он только отмахивался, а когда советчик продолжал настаивать, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое.
Гашек жил данной минутой. Высочайшей ценностью для него было настоящее.
В небольшом зальце деревенского трактира Гашек предпринял последнюю попытку оживить свой богемный миф. Он хочет забыть здесь про страшную усталость от окопов и ураганного огня, от драматических переживаний, сбросить с себя все, что его мучило и тяготило.
Казалось, трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем липницкое уединение. Хозяева, супруги Инвальды, любили людей, причастных к искусству, и старались ему во всем угодить. Круг липницких друзей и знакомых должен был заменить Гашеку прежнее богемное общество.
На первый взгляд создается впечатление, будто он устранился от политики. Бывший большевистский комиссар следит за событиями в республике со снисходительной усмешкой, с презрительной иронией. Предвыборную борьбу в маленьком провинциальном городке, походившую на дешевый фарс, он комментирует с тонким пониманием всех деталей и умением поставить точный диагноз.
Отношение Ярослава Гашека к Чехословакии той поры было сложным. Он не мог отказаться от критики в адрес буржуазной демократии, но опасался, чтобы его высказывания не сочли «государственной изменой». Поэтому любой сколько-нибудь серьезный разговор на политические темы обычно обращал в шутку. По свидетельству судебного советника Швеца, о своем большевистском прошлом Гашек предпочитал не упоминать, а соответствующие намеки пропускал мимо ушей. Просто он не желал привлекать к себе внимания.
Это вовсе не значит, что Гашек стыдился своих коммунистических убеждений. Сохранился экземпляр книжки «Трое мужчин и акула» с таким посвящением старосте липницкого «Сокола»: «Брату Штольцу — коммунист Гашек». На самом деле Гашек постоянно находится в курсе политических событий и в своих сатирах высмеивает социальный реформизм и представителей старой австрийской бюрократии в государственном аппарате республики. Он посылает в редакцию коммунистической газеты «Руде право» письмо с перечнем австрийских генералов, засевших в министерстве национальной обороны. Но это лишь слабые отзвуки его прежней политической активности.
Лонген рассказывает историю об учителе Мареше. Государственным служащим сократили жалованье. Учитель Мареш, национальный демократ и воспитатель в «Соколе», чувствовал себя обобранным республикой. В приступе радикализма он разорвал национально-демократический партийный билет и объявил, что переходит к коммунистам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о «Швейке».
И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: «Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. — Потом спросил Американца: — О чем прикажешь писать?» — «О чем хочешь, — махнул тот рукой, — да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки». И Гашек продиктовал юмореску «Инспектор из пражского института метеорологии». Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.
Чтобы привыкнуть к Гашеку и полюбить его, деревенским жителям нужно было чем-то заполнить пропасть, отделявшую их от этого потомка Уленшпигеля, и они сочиняли всяческие истории, которые делали его ближе и понятней.
Вот что, например, про него рассказывали.
Как только он переступит порог трактира, сразу велит налить за его счет всем присутствующим (что, вероятно, вполне соответствовало действительности). Любому бродяге, проходившему через Липницу, дарит сапоги, которые специально для подобных случаев шьет его «придворный» сапожник Крупичка. (Это уже правда лишь отчасти. По свидетельству Климента Штепанека, едва ли набралось бы десять пар таких подаренных сапог.) Как-то раз шел Гашек с почты и нес 200 крон, полученные за «Швейка». Встретил сгорбленную старуху, сунул ей эти 200 крон и был страшно доволен, когда та бросилась целовать ему руки. (Тут уже вообще голый вымысел. Но никого не занимало, что соответствует истине, а что — нет, ибо в предании и мифе реальное, фактическое начало свободно переплетается с началом эстетическим, с фантазией.) Можно было легко злоупотребить его доверчивостью. Однажды приехал навестить Гашека какой-то актер, Гашек его кормил и поил, оставил спать в своей комнате. Вернувшись в Прагу, новоиспеченный «друг» Гашека отблагодарил его за гостеприимство тем, что, прикрываясь его именем, взял у издателя Сынека 200 крон. Гашек не слишком расстраивался по поводу вероломства друзей — у него была иная шкала жизненных ценностей, чем у большинства людей.
Гашеку доставляло тайную радость, когда он мог удивить кого-нибудь неожиданной помощью. С Панушкой в Липницу приехал молодой болгарский художник Георгий Христов. Он не предполагал, что зима в этом горном крае такая суровая, и бегал по окрестностям со своими холстами и кисточками совсем окоченевший. Гашек дал ему пальто и уступил собственную постель.
Вспоминал он о таких вещах неохотно и обычно с иронией.
Необходимо опровергнуть и преувеличенные рассказы о нужде, в которой якобы жил Гашек. Климент Штепанек утверждал, что особенно к концу жизни у его работодателя был вполне приличный по тем временам доход. Согласно договору с Сынеком от 4 февраля 1922 года с каждого проданного экземпляра он должен был получать за вычетом накладных расходов 1 крону 70 геллеров за выпуск в четыре листа и 7 крон 65 геллеров за часть объемом в шестнадцать листов. При этом 1-я часть «Швейка» еще при жизни Гашека вышла в количестве 27 тысяч экземпляров, 2-я часть — в количестве 22 тысяч, 3-я часть — в количестве 22 тысяч и т. д. Куда делись все эти деньги, для Штепанека до сих пор остается загадкой. Гашек никогда не контролировал, честно ли выполняют условия договора издатель или театральный директор Фенцль. Если кто-нибудь убеждал его привести в порядок бухгалтерию, он только отмахивался, а когда советчик продолжал настаивать, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое.
Гашек жил данной минутой. Высочайшей ценностью для него было настоящее.
В небольшом зальце деревенского трактира Гашек предпринял последнюю попытку оживить свой богемный миф. Он хочет забыть здесь про страшную усталость от окопов и ураганного огня, от драматических переживаний, сбросить с себя все, что его мучило и тяготило.
Казалось, трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем липницкое уединение. Хозяева, супруги Инвальды, любили людей, причастных к искусству, и старались ему во всем угодить. Круг липницких друзей и знакомых должен был заменить Гашеку прежнее богемное общество.
На первый взгляд создается впечатление, будто он устранился от политики. Бывший большевистский комиссар следит за событиями в республике со снисходительной усмешкой, с презрительной иронией. Предвыборную борьбу в маленьком провинциальном городке, походившую на дешевый фарс, он комментирует с тонким пониманием всех деталей и умением поставить точный диагноз.
Отношение Ярослава Гашека к Чехословакии той поры было сложным. Он не мог отказаться от критики в адрес буржуазной демократии, но опасался, чтобы его высказывания не сочли «государственной изменой». Поэтому любой сколько-нибудь серьезный разговор на политические темы обычно обращал в шутку. По свидетельству судебного советника Швеца, о своем большевистском прошлом Гашек предпочитал не упоминать, а соответствующие намеки пропускал мимо ушей. Просто он не желал привлекать к себе внимания.
Это вовсе не значит, что Гашек стыдился своих коммунистических убеждений. Сохранился экземпляр книжки «Трое мужчин и акула» с таким посвящением старосте липницкого «Сокола»: «Брату Штольцу — коммунист Гашек». На самом деле Гашек постоянно находится в курсе политических событий и в своих сатирах высмеивает социальный реформизм и представителей старой австрийской бюрократии в государственном аппарате республики. Он посылает в редакцию коммунистической газеты «Руде право» письмо с перечнем австрийских генералов, засевших в министерстве национальной обороны. Но это лишь слабые отзвуки его прежней политической активности.
Лонген рассказывает историю об учителе Мареше. Государственным служащим сократили жалованье. Учитель Мареш, национальный демократ и воспитатель в «Соколе», чувствовал себя обобранным республикой. В приступе радикализма он разорвал национально-демократический партийный билет и объявил, что переходит к коммунистам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93