Вчера на нем поскользнулся поручик 73-го пехотного полка Франтишек Когда и вывихнул ногу. Ведется строгое расследование с целью установления степени виновности тротуара».
Заметка «О несчастном свидетеле» напоминает швейковский анекдот: «Иному свидетелю, бывает, настолько не повезет, что, желая доказать свою невиновность, он сам увязнет в этом деле и так запутается в собственных показаниях, что начинает дрожать, и наконец обнаруживается: у него у самого рыльце в пушку. Подобный случай произошел вчера ночью в градчанском полицейском участке.
Предшествовала этому драка, добрая потасовка на исторической почве Градчан, среди старинных черепичных крыш и галерей, на Погоржельце, в доме № 139. Есть там трактир, стоящий испокон веков. И с незапамятных времен там происходят драки — хоть и не каждый день, но довольно часто, то есть всякий раз, когда большинство посетителей возмечтает помериться силами в этой исторической атмосфере, дышащей памятью о славных сражениях. Некогда именно здесь через пролом в городской стене ворвались в Прагу шведы, здесь дали бой французы, здесь сражалось войско короля Фридриха Прусского и потерпели поражение ландскнехты епископа Пассау-ского, в этих местах были побиты орды чужих и отечественных солдат, а вчера здесь дрался Йозеф Капаяин, поденщик из Бржевнова, тридцати одного года от роду. Он упорно сражался за старую славу атаманскую, кружкой разбил трактирщику Алоису Тихому голову и дубасил его почем зря, пока не подоспел полицейский патруль, который взял драчуна под стражу и двинулся к выходу. «Кто согласен выступить в мою защиту?» — возопил Капалин в наводящей ужас тишине Градчан. «Я, Пепичек», — послышалось из толпы, и к полицейским подошел 32-летний бржевновский рабочий Кинцль. «Никуда вы не пойдете!» — протестовал патруль. «Клянусь всемогущим, — воскликнул Кинцль, — я пойду и засвидетельствую, что мой друг невинен, как лилия». С этого и начались несчастья бедного свидетеля. Едва он из обычного гражданина превратился в свидетеля, его счастливая звезда закатилась. Когда патруль только появился на месте происшествия, парки быстро и незаметно вывели его за ворота, но теперь Кинцль добровольно вверг себя в лапы правосудия, в градчанский полицейский участок — в эту яму со львами. И вот уже он вместе с Капалином в маленькой комнатенке перед заваленным бумагами столом. Свидетель резковат, но говорит убедительно. Он многократно оскорбляет патруль, при сем торжественно заявляя, что дружище Капалин невиновен, а вместо Капалина надо было арестовать его, Кинцля, но, мол, его все равно не задержали, хоть у него в руке и был нож. Уж он бы кое-что доказал этим ножом всякому, кто захочет утверждать, будто Капалин виновен. «Ведь на самом деле Капалин — ангел невинный, а вот я, господа, подлая тварь. Капалин вообще никогда не дерется». Вопреки ожиданиям кончилось все довольно грустно, трагично, скверно, жестоко, ужасно и паскудно. Верная дружба не была вознаграждена по заслугам. Согласно испытанному девизу: «Виноват — не виноват, лупи всех подряд!», который не раз выкрикивался ими во время драки, — оба приятеля оказались в заключении. Я роняю на сии строки слезы, ибо знаю, что при всем том ни одна из градчанских улиц не будет названа улицей Кинцля».
«Историю партии умеренного прогресса в рамках закона» Гашек пишет в форме пародии на социологическое научное исследование. Широкий замысел потребовал иного метода, чем тот, которым он пользовался, сочиняя короткие юморески для календарей. Связующей нитью повествования становятся уже упомянутые выше эпизоды «апостольского и миссионерского странствия трех членов партии умеренного прогресса». Веселые анналы перемежаются с «предвыборными» воззваниями и речами, а также с карикатурными портретами известных политиков и общественных деятелей.
В целом книга напоминает мозаику: тут и пародии па политическую и журналистскую риторику; и историко-социологические экскурсы, выглядящие в авторской трактовке как смесь значительных событий и мелких фактов пражской хроники; и карикатуры на политических деятелей и представителей художественного миро, основанные на противоречии между официальной личиной и интимной стороной их жизни; и забавные рассказы о богеме, в которых не только возникают образы родственников и друзей автора, но и вырисовывается его собственный иронический портрет. В своем памфлете Гашек под реальными именами выводит широкоизвестных людей, не щадя их частной жизни. Он выступает в роли придворного шута: «Когда я собирал материалы к этой обширной истории новой партии, многие понимали, что будут фигурировать на ее страницах, и вели себя в связи с этим весьма по-разному. Одни хотели, чтобы я непременно о них упомянул, полагая, что это будет некая библиография с перечислением всех их заслуг перед партией. Другие, сообразив, что о них пойдет речь, с угрозой восклицали: „Только попробуй!“ А третьи, прослышав, что я собираюсь о них писать, буквально тряслись от страха, То были люди, которые знали, на что я способен…»
Гашековское иронически-скептическое, срывающее внешнюю маскировку видение жизни разрушало иллюзии о возможности мирной общественной эволюции и прогресса. Чешская политика выглядела такой, какова она была в действительности, — убогой, мизерной, склонной к компромиссам. Вскрывалась несостоятельность тогдашних представлений об исторической перспективе, независимо от того, шла ли речь об анархистских лозунгах, социал-демократическом реформизме или умеренном прогрессизме масариковской реалистической партии.
Гашек разоблачает эпоху анализом ее же собственной фразеологической системы, и этот анализ осуществляется необычайно последовательно: каждая деталь рассматривается словно через микроскоп.
Демаскирующую функцию детали обнаруживает, например, карикатура на Карела Педанта, не включенная в сочинение Гашека, но непосредственно с ним связанная:
«Ведь были времена, когда в одном кафе, где подавалось и пльзенское, дольше всех засиживался маленький человечек в пенсне, попивал себе пиво и в тихом, опустевшем зале пел „Марсельезу“!
Это был Карел Пелант, мистик, антиалкоголик, атеист, духоборец, противник проституции и революционер, предводитель мыслящих душ, которые спорят в кафе, сидя за столиками поближе к окну, чтобы их было видно с улицы, — гордые, полные энтузиазма, опьяненные собственной славой, разрушающие за чашкой черного кофе миры, воздымающие новые знамена.
А что из всего этого получилось? Теперь, друг Пелант, ты поставляешь журналу «Моравски иг» («Моравский юг») анекдоты, за которые моего дедушку выставили из ресторана «У Примасов», ибо уже тогда они были с длиннющей бородой, сидишь в редакции пльзенской реалистической газеты, сочиняешь плохие эпиграммы и где-нибудь на холме под Шкврнянами вспоминаешь ту плодотворную пору своей жизни, когда о тебе писали в в «Св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Заметка «О несчастном свидетеле» напоминает швейковский анекдот: «Иному свидетелю, бывает, настолько не повезет, что, желая доказать свою невиновность, он сам увязнет в этом деле и так запутается в собственных показаниях, что начинает дрожать, и наконец обнаруживается: у него у самого рыльце в пушку. Подобный случай произошел вчера ночью в градчанском полицейском участке.
Предшествовала этому драка, добрая потасовка на исторической почве Градчан, среди старинных черепичных крыш и галерей, на Погоржельце, в доме № 139. Есть там трактир, стоящий испокон веков. И с незапамятных времен там происходят драки — хоть и не каждый день, но довольно часто, то есть всякий раз, когда большинство посетителей возмечтает помериться силами в этой исторической атмосфере, дышащей памятью о славных сражениях. Некогда именно здесь через пролом в городской стене ворвались в Прагу шведы, здесь дали бой французы, здесь сражалось войско короля Фридриха Прусского и потерпели поражение ландскнехты епископа Пассау-ского, в этих местах были побиты орды чужих и отечественных солдат, а вчера здесь дрался Йозеф Капаяин, поденщик из Бржевнова, тридцати одного года от роду. Он упорно сражался за старую славу атаманскую, кружкой разбил трактирщику Алоису Тихому голову и дубасил его почем зря, пока не подоспел полицейский патруль, который взял драчуна под стражу и двинулся к выходу. «Кто согласен выступить в мою защиту?» — возопил Капалин в наводящей ужас тишине Градчан. «Я, Пепичек», — послышалось из толпы, и к полицейским подошел 32-летний бржевновский рабочий Кинцль. «Никуда вы не пойдете!» — протестовал патруль. «Клянусь всемогущим, — воскликнул Кинцль, — я пойду и засвидетельствую, что мой друг невинен, как лилия». С этого и начались несчастья бедного свидетеля. Едва он из обычного гражданина превратился в свидетеля, его счастливая звезда закатилась. Когда патруль только появился на месте происшествия, парки быстро и незаметно вывели его за ворота, но теперь Кинцль добровольно вверг себя в лапы правосудия, в градчанский полицейский участок — в эту яму со львами. И вот уже он вместе с Капалином в маленькой комнатенке перед заваленным бумагами столом. Свидетель резковат, но говорит убедительно. Он многократно оскорбляет патруль, при сем торжественно заявляя, что дружище Капалин невиновен, а вместо Капалина надо было арестовать его, Кинцля, но, мол, его все равно не задержали, хоть у него в руке и был нож. Уж он бы кое-что доказал этим ножом всякому, кто захочет утверждать, будто Капалин виновен. «Ведь на самом деле Капалин — ангел невинный, а вот я, господа, подлая тварь. Капалин вообще никогда не дерется». Вопреки ожиданиям кончилось все довольно грустно, трагично, скверно, жестоко, ужасно и паскудно. Верная дружба не была вознаграждена по заслугам. Согласно испытанному девизу: «Виноват — не виноват, лупи всех подряд!», который не раз выкрикивался ими во время драки, — оба приятеля оказались в заключении. Я роняю на сии строки слезы, ибо знаю, что при всем том ни одна из градчанских улиц не будет названа улицей Кинцля».
«Историю партии умеренного прогресса в рамках закона» Гашек пишет в форме пародии на социологическое научное исследование. Широкий замысел потребовал иного метода, чем тот, которым он пользовался, сочиняя короткие юморески для календарей. Связующей нитью повествования становятся уже упомянутые выше эпизоды «апостольского и миссионерского странствия трех членов партии умеренного прогресса». Веселые анналы перемежаются с «предвыборными» воззваниями и речами, а также с карикатурными портретами известных политиков и общественных деятелей.
В целом книга напоминает мозаику: тут и пародии па политическую и журналистскую риторику; и историко-социологические экскурсы, выглядящие в авторской трактовке как смесь значительных событий и мелких фактов пражской хроники; и карикатуры на политических деятелей и представителей художественного миро, основанные на противоречии между официальной личиной и интимной стороной их жизни; и забавные рассказы о богеме, в которых не только возникают образы родственников и друзей автора, но и вырисовывается его собственный иронический портрет. В своем памфлете Гашек под реальными именами выводит широкоизвестных людей, не щадя их частной жизни. Он выступает в роли придворного шута: «Когда я собирал материалы к этой обширной истории новой партии, многие понимали, что будут фигурировать на ее страницах, и вели себя в связи с этим весьма по-разному. Одни хотели, чтобы я непременно о них упомянул, полагая, что это будет некая библиография с перечислением всех их заслуг перед партией. Другие, сообразив, что о них пойдет речь, с угрозой восклицали: „Только попробуй!“ А третьи, прослышав, что я собираюсь о них писать, буквально тряслись от страха, То были люди, которые знали, на что я способен…»
Гашековское иронически-скептическое, срывающее внешнюю маскировку видение жизни разрушало иллюзии о возможности мирной общественной эволюции и прогресса. Чешская политика выглядела такой, какова она была в действительности, — убогой, мизерной, склонной к компромиссам. Вскрывалась несостоятельность тогдашних представлений об исторической перспективе, независимо от того, шла ли речь об анархистских лозунгах, социал-демократическом реформизме или умеренном прогрессизме масариковской реалистической партии.
Гашек разоблачает эпоху анализом ее же собственной фразеологической системы, и этот анализ осуществляется необычайно последовательно: каждая деталь рассматривается словно через микроскоп.
Демаскирующую функцию детали обнаруживает, например, карикатура на Карела Педанта, не включенная в сочинение Гашека, но непосредственно с ним связанная:
«Ведь были времена, когда в одном кафе, где подавалось и пльзенское, дольше всех засиживался маленький человечек в пенсне, попивал себе пиво и в тихом, опустевшем зале пел „Марсельезу“!
Это был Карел Пелант, мистик, антиалкоголик, атеист, духоборец, противник проституции и революционер, предводитель мыслящих душ, которые спорят в кафе, сидя за столиками поближе к окну, чтобы их было видно с улицы, — гордые, полные энтузиазма, опьяненные собственной славой, разрушающие за чашкой черного кофе миры, воздымающие новые знамена.
А что из всего этого получилось? Теперь, друг Пелант, ты поставляешь журналу «Моравски иг» («Моравский юг») анекдоты, за которые моего дедушку выставили из ресторана «У Примасов», ибо уже тогда они были с длиннющей бородой, сидишь в редакции пльзенской реалистической газеты, сочиняешь плохие эпиграммы и где-нибудь на холме под Шкврнянами вспоминаешь ту плодотворную пору своей жизни, когда о тебе писали в в «Св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93