— Когда-то богатый особнячок был, видный, - заметил он, посасывая гнутую хрипучую трубку, - а теперь и смотреть не на что, - он наморщился и сплюнул в пыль. - Срамота, грязь… Был один хозяин, теперь их сорок… Все хозяева! Некого на хрен послать.
Дом и действительно вид имел неопрятный, запущенный; фасад его был в потеках, в ржавых пятнах сырости, парадный вход заколочен досками. На резной решетке двора моталось белье, развешенное для просушки. Здесь же толпились бабы - галдели, перебранивались, сорили подсолнечной шелухой.
— Зинаида Болдырева? - задумчиво в ответ на мой вопрос протянула одна из них. - Что-то я не соображу. Я ведь тут недавно… Это кто же такая?
— Бывшая хозяйка этого дома, - сказал я. - Неужто не знаете?
— Ах, бывшая, - засмеялась она. - Ну, как же, как же! Знаю. Андреевна… А вам она зачем?
— По делу, - сказал я сухо.
— Ну, так ступайте наверх.
— Куда же? - спросил я, окидывая взглядом окна второго этажа.
— На самый верх, - пояснила баба. И опять засмеялась, обнажая крупные желтые лошадиные зубы. - Ихние хоромы - под крышей, на чердаке!
Я поднялся на чердак по скрипучей узенькой лестнице. С трудом разыскал в полумраке дверь. Толкнул ее и ощутил густой, невыразимо сладостный запах жареной картошки.
Я словно бы опьянел от этого запаха (я ведь не ел почти трое суток!) и, войдя в просторную, чисто прибранную комнату, как-то сразу ослаб; прислонился к дверной притолоке, смахнул рукавом испарину со лба. Голова у меня кружилась. И вероятно поэтому я не сразу заметил стоящую в глубине комнаты женщину.
Невысокая, седая, в брошенном на плечи платке и темном, старушечьем платье, она стояла возле стола - возле сковородки с шипящей, розовой, подернутой паром картошкой.
— Здравствуйте, - сказал я. - Вот мы и увиделись наконец. Я Трифонов. Сын Евгения Андреевича.
— Сын Евгения? - она вздрогнула, судорожно нашарила на столе пенсне и поднесла его к глазам. - Это какой же сын - Андрей, что ли?
— Нет, - косясь на сковородку и глотая слюну, ответил я, - нет, другой.
С минуту она изучала меня, разглядывала пристально, настороженно. Потом сказала, щурясь и поджимая губы:
— Сын Евгения… А скажи-ка, где вы жили в Москве?
— Смотря когда, - пробормотал я.
— Что значит - когда? - нахмурилась она. - Я спрашиваю, где вы вообще жили?
— В разных местах, - ответил я, испытывая растерянность и неловкость. Встреча эта представлялась мне иной; я не ожидал подобного допроса. - При отце мы почти все время проживали за городом.
— За городом?
— Ну, да. На станции Кратово. Это по Казанской дороге. А потом я к матери перебрался.
— А какой у нее адрес?
Я назвал улицу и номер дома. Она промолчала и затем знакомым, совершенно отцовским жестом сняла пенсне. Подышала на него. Медленно протерла стеклышки.
Я ожидал, что она улыбнется, пригласит меня сесть, поинтересуется, не голоден ли я… Но вместо этого она спросила:
— А документы у тебя есть?
— Послушайте, тетя, - проговорил я. - Вы что не верите мне или боитесь чего-то?
— Да нет, - замялась она, - не в этом дело. Просто хочу посмотреть - на всякий случай.
— На какой это случай? - перебил я ее.
— Ну, мало ли… Вдруг придут проверять!
— Вот тогда я и покажу документы. Или вам нужно сейчас?
— Да, - сказала она, - да. Сейчас!
Я посмотрел ей в лицо и понял, что надеяться здесь не на что; она не примет меня, не спасет, не укроет. Она боится! Боится всего. Она больна этим страхом. И давно уже ничему не верит.
И тогда, не говоря больше ни слова, я повернулся, резко рванул дверь и вышел на лестницу, сопровождаемый хмельным и томительным ароматом еды.
* * *
Медленно, на ватных ногах, добрел я до вокзала, потолкался там, нашел на перроне несколько окурков и долго, с жадностью хлебал папиросный дым… Потом влекомый толпою мешочников вскочил в вагон ростовской электрички.
Я не знал, куда и зачем еду. Теперь мне все было безразлично. Отчаявшийся и бездомный, я чувствовал себя в тупике, в безвыходном положении. Устроиться на работу я без паспорта не мог. Жить мне было негде и не на что. Оставалось одно: идти сдаваться в милицию… И кто знает, возможно, я так бы и поступил, если бы не память. Слишком сильны и отчетливы были мои воспоминания о лагере, о тюремной больнице! Нет, возвращаться к этому я не мог, не хотел. «Лучше уж подохнуть, - думал я, стоя в тесном, битком набитом тамбуре, - подохнуть под забором, под любым кустом, где угодно, но только не в камере, а на воле».
В сущности, это была мысль о самоубийстве, еще не окрепшая, не вызревшая, но все же вполне определенная мысль!
Как это ни удивительно, окончательно созреть и оформиться ей помешал голод.
Была суббота - базарный день. И люди, ехавшие со мною (это были, в основном, жители Новочеркасска и окрестных станиц), спешили в Ростов, на «Привоз» - на центральный рынок. Все разговоры в вагоне велись о продуктах, о товарных ценах. И, невольно прислушиваясь к ним, я тоже решил побывать на «Привозе». «В конце концов, - подумал я, - подохнуть никогда не поздно. Это успеется. Самое главное сейчас - раздобыть еду!»
* * *
Я долго в этот день мыкался по базару - приглядывался, ждал удобного случая… Случай, однако, не подворачивался; местные торгаши были люди опытные, зоркие, способные сами обмануть кого угодно.
У меня не хватало должной сноровки, я сознавал это! И не знал, что же мне делать дальше? Обессилев от напрасных трудов, я остановился, прислонясь к телеграфному столбу. Губы мои запеклись и потрескались, глаза щипало от пота. Сквозь зыбкую, застилающую взор пелену я видел край дощатого ларька, груду ящиков и мешков, а рядом с ними - красное распаренное лицо старухи, торгующей рыбными котлетами.
— А вот они горяченькие, - монотонно выкликала она, - из налима, из чебака, из сомины! Без обману! На подсолнечном масле!
Товар старухи шел нарасхват. Карманы потертого ее жакета распухли от денег. Один из карманов, судя по всему, был прорван и деньги попали за подкладку; она провисла от тяжести, топорщилась, бросалась в глаза…
Кто- то легонько тронул меня сзади за рукав. Я обернулся и увидел худощавого паренька -курносого, с белыми бровями, с растрепанной челочкой, косо прикрывающей лоб.
— Пасешь? - спросил он, подмигивая; он явно принимал меня за своего. - Молотнуть хочешь, а?
В ту пору я еще плохо знал воровской жаргон; далеко не все понимал в нем, но общий смысл этих слов уловить было все-таки можно.
И я сказал, стараясь выглядеть человеком бывалым, знающим дело:
— Молотнуть можно, конечно. Гроши приличные - сами в руки просятся…
— Давай вместе, - быстро проговорил паренек. - Хочешь, а?
С этого момента, собственно говоря, и началась моя блатная биография.
21
Первая кража
Первая кража, как и первая любовь, событие особое, памятное, оставляющее в душе неизгладимый след.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105