плечи пиджака провисали, брюки сидели мешком.
Зато Анна - в пестреньком платьице и платочке - стала неожиданно нарядной и даже обрела кокетливый вид.
Легкий оранжевый этот платок освежал ее лицо и удачно сочетался с цветом глаз. Я только сейчас рассмотрел их по-настоящему; они были карие, большие, с золотистыми, дымно мерцающими искрами.
— Послушай, - сказал я, - ведь я поначалу не разобрался… А ты - интересная!
— Была когда-то, - вздохнула она, - ничего была девочка. В порядке. За это и погорела.
— А кстати - за что? По какой ты статье сидела - я и забыл спросить.
— Статья знаменитая, - ответила она, - С. О. Э. Знаешь?
— Нет.
— Будет врать-то!
— Честное слово, не знаю. Так все же - за что тебя?
— За проституцию, - сказала она просто. - А что было делать? Мама в сорок втором потеряла карточки, начался голод… Ну, я и пошла. С военными. С кем попало. Вот и пришили статью: «Социально опасный элемент».
— А здесь, - начал я, - в больнице…
— Я знаю, о чем ты думаешь, - хмуро усмехнулась она. - Нет, у меня не то… Врачи говорят - каверны в легких, - и опять лицо ее ослабло, исказилось жалобно. - Это сейчас хуже любого сифилиса. Теперь у меня одна дорога - на Ваганьковское кладбище.
— Эй, фитили! - хрипло гаркнул каптер. - Хватит митинговать. Выходи давай, топай!
И вот наступил долгожданный миг свободы.
Я думал, что будут какие-нибудь новые процедуры, дополнительные сложности, но нет, все получилось на удивление легко и буднично.
Вахтер молча сверился со списком, затем отворил стальные клепаные ворота, пропустил нас и захлопнул их с тяжким грохотом.
— Тебе куда? - отойдя от ворот, спросил я Анну.
— Тут, недалеко, - махнула она рукой, - на Каляевской улице.
— Проводить?
— Да нет, ни к чему, - ответила она. - Как-нибудь погодя - если живы будем. - И потом, шатнувшись, подняв руки к лицу, сказала: - Ой, я совсем как пьяная! Дойдем-ка, миленький, вон до того угла…
На углу мы простились с ней. Но расстались не сразу. С минуту мы еще стояли здесь, озираясь, вбирая в себя забытые уличные запахи и цвета.
День незаметно кончился, угас, и все вокруг - очертания зданий и силуэты бегущих по тротуарам людей - все уже было смягчено и затушевано сумраком. Линии утратили четкость, краски стали влажны и расплывчаты.
А может быть, мир предстал нам таким из-за наших слез?
Анна плакала в голос, навзрыд. Я стоял рядом с ней, поддерживал се под локоть и чувствовал, как в глазах у меня тоже набухает соленая жгучая влага.
И чтобы избавиться от влаги, не дать ей пролиться, я торопливо запрокинул голову к небу.
Наконец-то, после полутора лет заключения, мне снова довелось увидать его - увидать целиком, от края до края… Небо было огромным и легким. Оно пахло весной, источало томящую вечернюю свежесть. Оттуда лились потоки голубого света - густели и затопляли округу. И вдруг простор окрасился по-иному, наполнился отблесками огня, стал ярким и радужным.
Это над нами - надо всей Россией - ударил новый победный салют!
17
Возвращение
Добрался я до дому уже поздним вечером, в потемках. Погода к ночи испортилась. Вспыхнул ветер. Упругий, пахнущий талым снежком, он настиг меня в двух шагах от подъезда, хлестнул в лицо и чуть не сшиб меня с ног.
Тюремный каптер, выдававший вещи, назвал нас с Анной «фитилями». Он сказал точно; на арестантском жаргоне так называют слабых, беспомощных, «догорающих». На этот счет существует немало всяческих анекдотов. Вот, к примеру, диалог двух лагерных фитилей: «Эх, - говорит один из них, - душа разгула просит! Пойдем, что ли, к бабам…» - «Пойдем, - отвечает другой, - если ветра не будет». Диалог этот вспомнился мне не случайно. Таким «догорающим» был сейчас я сам!
Пошатываясь, цепляясь за стену дома, я с трудом преодолел последние метры пути, вошел в знакомый подъезд и лицом к лицу столкнулся с матерью.
Когда утих первый взрыв эмоций, она сказала, утирая платочком взмокшие от слез ресницы и щеки:
— Я уж думала, что с тобой что-то случилось по дороге. Хотела разыскивать.
— А ты разве знала? - изумился я. - Они ведь ничего заранее не сообщают.
— Я сегодня как раз звонила туда.
— Вот как? Туда можно звонить? Это что же - всем разрешается?
— Ну, насчет всех не знаю, - улыбнулась она. - Мне этот звонок один знакомый устроил… Из министерства. Я хотела справиться о твоем здоровье и заодно узнать: можно ли принести в передаче немного крымского кагора… Кагор очень полезное вино - лекарственное.
Насчет моей матери я, вообще говоря, никогда не испытывал ни малейших иллюзий. Но одно ее качество я все же должен здесь отметить. Передачи в тюрьму она приносила мне добросовестно и в любую погоду. Подумать только: в военной Москве - голодной, выстывшей и обнищалой - она ухитрялась находить молоко и фрукты. И даже крымский «лекарственный» кагор!
Помнится, в самые первые дни ареста (я сидел тогда в районной милиции - дожидался отправки в тюрьму) мне однажды передали сверток с продуктами. В нем оказались яблоки, сахар, колбаса. Передача для заключенного - праздник. Для меня же этот праздник был особенно радостным: я ведь его совсем не ждал! Растроганный, я бросился к окошку (оно, по счастью, было без намордника) и, уцепившись за решетку, подтянувшись на руках, окинул улицу быстрым взглядом.
Улица была малолюдна, заснежена, бела. Над ней вилась рассветная мутная метель. И в косматых струях, в морозном волокнистом дыму, увидал я маленькую женскую удаляющуюся фигурку. Женщина брела, наклоняясь и увязая в сугробах. Затем она встала и обернулась, заслонясь рукавом от летящего снега, и я узнал ее - узнал мгновенно! И подумал вдруг с горечью о том, что раньше, когда я был на воле, она никогда так не заботилась обо мне, не хотела сделать ни одного лишнего шага…
И теперь, разговаривая с ней в подъезде, я подумал о том же. Чем объяснить эту ее странность, непостижимую эту переменчивость?
А может быть, такова вообще женская сущность?
Мы стояли возле кабины лифта. Я потрогал дверцу, спросил:
— Работает?
— Что ты, - ответила она, - какие теперь лифты! Ты прямо как с луны свалился.
— Именно - с луны, - пробормотал я. - По блатным поверьям, если человек умирает - он отправляется на луну… Я, в сущности, там уже и был. И спасся чудом.
— Ну и слава Богу, - сказала она. - А теперь пойдем! Ты что-то плохо выглядишь. Тебе надо лечь.
И потом, поднимаясь впереди меня по темной, замызганной лестнице:
— В квартире кое-какие перемены… Так что не удивляйся!
— А в чем дело?
— Здесь теперь еще одна семья живет.
— Как же так получилось? - огорчился я.
— Ну, мой милый, - она пожала плечами. - Тебя ведь не было. Квартира пустовала. Вот и решили нас уплотнить.
— Но ты-то была!
— Ах, что я, - отмахнулась она. - Ты сам знаешь, как мне трудно. Не могу же я разорваться на два дома!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Зато Анна - в пестреньком платьице и платочке - стала неожиданно нарядной и даже обрела кокетливый вид.
Легкий оранжевый этот платок освежал ее лицо и удачно сочетался с цветом глаз. Я только сейчас рассмотрел их по-настоящему; они были карие, большие, с золотистыми, дымно мерцающими искрами.
— Послушай, - сказал я, - ведь я поначалу не разобрался… А ты - интересная!
— Была когда-то, - вздохнула она, - ничего была девочка. В порядке. За это и погорела.
— А кстати - за что? По какой ты статье сидела - я и забыл спросить.
— Статья знаменитая, - ответила она, - С. О. Э. Знаешь?
— Нет.
— Будет врать-то!
— Честное слово, не знаю. Так все же - за что тебя?
— За проституцию, - сказала она просто. - А что было делать? Мама в сорок втором потеряла карточки, начался голод… Ну, я и пошла. С военными. С кем попало. Вот и пришили статью: «Социально опасный элемент».
— А здесь, - начал я, - в больнице…
— Я знаю, о чем ты думаешь, - хмуро усмехнулась она. - Нет, у меня не то… Врачи говорят - каверны в легких, - и опять лицо ее ослабло, исказилось жалобно. - Это сейчас хуже любого сифилиса. Теперь у меня одна дорога - на Ваганьковское кладбище.
— Эй, фитили! - хрипло гаркнул каптер. - Хватит митинговать. Выходи давай, топай!
И вот наступил долгожданный миг свободы.
Я думал, что будут какие-нибудь новые процедуры, дополнительные сложности, но нет, все получилось на удивление легко и буднично.
Вахтер молча сверился со списком, затем отворил стальные клепаные ворота, пропустил нас и захлопнул их с тяжким грохотом.
— Тебе куда? - отойдя от ворот, спросил я Анну.
— Тут, недалеко, - махнула она рукой, - на Каляевской улице.
— Проводить?
— Да нет, ни к чему, - ответила она. - Как-нибудь погодя - если живы будем. - И потом, шатнувшись, подняв руки к лицу, сказала: - Ой, я совсем как пьяная! Дойдем-ка, миленький, вон до того угла…
На углу мы простились с ней. Но расстались не сразу. С минуту мы еще стояли здесь, озираясь, вбирая в себя забытые уличные запахи и цвета.
День незаметно кончился, угас, и все вокруг - очертания зданий и силуэты бегущих по тротуарам людей - все уже было смягчено и затушевано сумраком. Линии утратили четкость, краски стали влажны и расплывчаты.
А может быть, мир предстал нам таким из-за наших слез?
Анна плакала в голос, навзрыд. Я стоял рядом с ней, поддерживал се под локоть и чувствовал, как в глазах у меня тоже набухает соленая жгучая влага.
И чтобы избавиться от влаги, не дать ей пролиться, я торопливо запрокинул голову к небу.
Наконец-то, после полутора лет заключения, мне снова довелось увидать его - увидать целиком, от края до края… Небо было огромным и легким. Оно пахло весной, источало томящую вечернюю свежесть. Оттуда лились потоки голубого света - густели и затопляли округу. И вдруг простор окрасился по-иному, наполнился отблесками огня, стал ярким и радужным.
Это над нами - надо всей Россией - ударил новый победный салют!
17
Возвращение
Добрался я до дому уже поздним вечером, в потемках. Погода к ночи испортилась. Вспыхнул ветер. Упругий, пахнущий талым снежком, он настиг меня в двух шагах от подъезда, хлестнул в лицо и чуть не сшиб меня с ног.
Тюремный каптер, выдававший вещи, назвал нас с Анной «фитилями». Он сказал точно; на арестантском жаргоне так называют слабых, беспомощных, «догорающих». На этот счет существует немало всяческих анекдотов. Вот, к примеру, диалог двух лагерных фитилей: «Эх, - говорит один из них, - душа разгула просит! Пойдем, что ли, к бабам…» - «Пойдем, - отвечает другой, - если ветра не будет». Диалог этот вспомнился мне не случайно. Таким «догорающим» был сейчас я сам!
Пошатываясь, цепляясь за стену дома, я с трудом преодолел последние метры пути, вошел в знакомый подъезд и лицом к лицу столкнулся с матерью.
Когда утих первый взрыв эмоций, она сказала, утирая платочком взмокшие от слез ресницы и щеки:
— Я уж думала, что с тобой что-то случилось по дороге. Хотела разыскивать.
— А ты разве знала? - изумился я. - Они ведь ничего заранее не сообщают.
— Я сегодня как раз звонила туда.
— Вот как? Туда можно звонить? Это что же - всем разрешается?
— Ну, насчет всех не знаю, - улыбнулась она. - Мне этот звонок один знакомый устроил… Из министерства. Я хотела справиться о твоем здоровье и заодно узнать: можно ли принести в передаче немного крымского кагора… Кагор очень полезное вино - лекарственное.
Насчет моей матери я, вообще говоря, никогда не испытывал ни малейших иллюзий. Но одно ее качество я все же должен здесь отметить. Передачи в тюрьму она приносила мне добросовестно и в любую погоду. Подумать только: в военной Москве - голодной, выстывшей и обнищалой - она ухитрялась находить молоко и фрукты. И даже крымский «лекарственный» кагор!
Помнится, в самые первые дни ареста (я сидел тогда в районной милиции - дожидался отправки в тюрьму) мне однажды передали сверток с продуктами. В нем оказались яблоки, сахар, колбаса. Передача для заключенного - праздник. Для меня же этот праздник был особенно радостным: я ведь его совсем не ждал! Растроганный, я бросился к окошку (оно, по счастью, было без намордника) и, уцепившись за решетку, подтянувшись на руках, окинул улицу быстрым взглядом.
Улица была малолюдна, заснежена, бела. Над ней вилась рассветная мутная метель. И в косматых струях, в морозном волокнистом дыму, увидал я маленькую женскую удаляющуюся фигурку. Женщина брела, наклоняясь и увязая в сугробах. Затем она встала и обернулась, заслонясь рукавом от летящего снега, и я узнал ее - узнал мгновенно! И подумал вдруг с горечью о том, что раньше, когда я был на воле, она никогда так не заботилась обо мне, не хотела сделать ни одного лишнего шага…
И теперь, разговаривая с ней в подъезде, я подумал о том же. Чем объяснить эту ее странность, непостижимую эту переменчивость?
А может быть, такова вообще женская сущность?
Мы стояли возле кабины лифта. Я потрогал дверцу, спросил:
— Работает?
— Что ты, - ответила она, - какие теперь лифты! Ты прямо как с луны свалился.
— Именно - с луны, - пробормотал я. - По блатным поверьям, если человек умирает - он отправляется на луну… Я, в сущности, там уже и был. И спасся чудом.
— Ну и слава Богу, - сказала она. - А теперь пойдем! Ты что-то плохо выглядишь. Тебе надо лечь.
И потом, поднимаясь впереди меня по темной, замызганной лестнице:
— В квартире кое-какие перемены… Так что не удивляйся!
— А в чем дело?
— Здесь теперь еще одна семья живет.
— Как же так получилось? - огорчился я.
— Ну, мой милый, - она пожала плечами. - Тебя ведь не было. Квартира пустовала. Вот и решили нас уплотнить.
— Но ты-то была!
— Ах, что я, - отмахнулась она. - Ты сам знаешь, как мне трудно. Не могу же я разорваться на два дома!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105