— Сюда греби-ии!!
Лодка вот-вот поравняется с верховым. “Он не далее как в сорока саженях — изрешетить нас ничего не стоит”, — Прокл Петрович не успел это додумать, а парень уже завернул баркас поперёк течения и, усердствуя в жарком страхе, погнал к ожидавшим. Лодка плясала, переваливаясь через идущие вниз мутные волны, гребец, отталкиваясь вёслами, рывками бросал туловище назад, взглядывая на берег, выкручивал шею, и Байбарин видел на его виске темнеющий от усилий узел кровяных жилок.
Разгорячённая лошадь тянулась губами к воде, но верховой, положив карабин на луку седла, дёргал недоуздком, не давая ей пить. На нём городское серовато-голубое пальто, чьи рукава заметно коротки для обладателя, в петлице — большой красный бант.
— Из Кардаиловской едете, от белых! — крикнул человек утверждающе.
Баркас увяз носом в хлюпкой грязи берега, течение относило корму. Прокл Петрович, по-бродяжьи невзрачный, в отёрханной тужурке, поднялся со скамьи и трогающим вдохновенным голосом, каким произносят поздравления, сказал, обращаясь к конному:
— У моей жены, товарищ, страшная грыжа.
Всадник брезгливо крикнул:
— Всё врё-о-шь! Куда едете-то?
— Мы — крестьяне-погорельцы. Приютились было в Кардаиловской, но дале жить не на что, а тут ещё грыжа у жены... Добираться нам, товарищ, до Баймака. Там живёт наша дочь.
Другой конник, с кобурой на боку, сказал тому, что в пальто, главному:
— Баймак ещё при Керенском был всей душой наш — красный!
— Цыц, Трифон! — повелительно обрезал старший. — Перед тобой — белая разведка, а мы против неё вроде как дураки. А ну — тряхни их!
Трифон неохотно спустился с седла, сапоги утонули в слякоти до середины голенища. Он запрыгнул в лодку, стал рыться в баулах, на мокрое днище посыпался запас вяленой рыбы. Байбарин как ни в чём не бывало помогал: развязал узел, показывая завёрнутые в бумагу и в холст иконы, мешочек крупы, ложки. Главный приказал с лошади:
— Документы на это место! — и направил ствол карабина на носовую скамью.
Прокл Петрович гладил рукой голову жены, обмотанную платком.
— Никаких документов, дорогой товарищ, белые не дали. Бежали мы! Неуж они отпустили бы к нашим — к вам, к красным, товарищ?
— Есть! — коротко крикнул Трифон, выхватывая из баула нетолстую пачку ассигнаций.
Байбарин с горестной улыбкой заговорил, как бы ласково жалуясь:
— Чем же я расплачусь с лодочником, товарищи дорогие? А нам ведь ещё до Баймака подводу нанимать... и ночевать кто же пустит за здорово живёшь?
Меж тем главный, потянувшись с седла, цапнул деньги из руки красноармейца. Самый по возрасту младший из верховых, парень лет двадцати, указал плёткой на Варвару Тихоновну:
— Шубу мне надо... это, как его... для подарка.
Трифон, скрывая смущение, развязно закричал на женщину:
— Весна вовсю, мамаша, а ты утеплилась, как на Крещенье! Чего удумала. Сымай — проветрись!
Байбарин, огорчённо покряхтывая, стал стаскивать с жены шубу, а красноармеец ему выговаривал:
— Ты-то чего смотрел? Она перепарится и ещё хуже захворает. Откуда вы, старые, так боитесь простуды?
Ещё один конник в группке крикнул:
— Лучше бы меньше пердели! — одет он был в шинель, чем-то выпачканную и оттого порыжелую, из-под туго натянутой кепки топырились мясистые уши.
Трифон спросил Варвару Тихоновну:
— Дочь, гришь, в Баймаке. А её муж там не в совете?
— Не знаю, милый, — убито выдохнула женщина.
— Коли в совете — пусть он тебе новую шубу реквизует! — назидательно сказал красноармеец. — А на нас не обижайтесь.
— Я им щас обижусь! — закричал главный. — Они для меня — белые! Документов — никаких. Куда их пропускать? — Он двинул лошадь к баркасу, буро-чёрная грязь забрала её передние ноги выше колен. — Вот ты, старая, всё крестишься! А ну, поклянись Богом, что вы — не белые и к дочери едете?
Варвара Тихоновна, оставшаяся в бешмете, расстегнула его ворот, вытянула нательный образок и крестик на шнурке, прижала к губам:
— Как Бог свят, всё — правда! — произнесла скорбно и громко и осенила себя крестным знамением.
У них, помимо денег и шубы, забрали одеяла, с Прокла Петровича сняли сапоги. Когда снимали, жена вскричала стонущим голосом:
— Жалости у вас есть хоть напёрсток?
Будто не услышали. Трифон уселся на своего широкозадого серого коня. Тихо переговариваясь, красные поехали шагом от реки.
Лодочник-парнишка обрадованно схватился за вёсла — Байбарин приказал свистящим шёпотом:
— Не двигайсь!
Верховой в шинели с рыжиной повернул от группки вправо, пустил лошадь куцей рысцой вдоль реки, по ходу течения. Обернувшись, увидел: баркас покачивается на волнах на прежнем месте, всё так же увязая носом в болотистом берегу.
— Чо не едете? — конник держал в левой руке снятую со спины винтовку: из-за лошади её не было видно с баркаса.
Байбарин стоял в нём во весь рост:
— Стрелять хотите, товарищ? — взял под руку жену, помогая ей подняться со скамьи, воскликнул звучным голосом: — Примем смерть от товарищей! Будут стрелять.
Она молча стояла, привалясь к плечу мужа, подбородок у неё мелко дрожал.
Три всадника застыли невдалеке. Они и тот, что проехал вдоль реки и караулил баркас, смотрели на ожидающих пули.
— Лексан Палыч... — просительно позвал Трифон главного, — а-аа, Лексан Палыч?
Тот безмолвствовал. Конный в шинели и в кепке обернулся к нему, ждал. Как бы не замечая его, старший тронул кобылу с места трусцой. Верховой в кепке помешкал несколько минут — озлясь, поднял лошадь на дыбы, плёткой высек на её шкуре рубец и поскакал за остальными.
Парнишка, что всё это время лежал ничком на днище лодки, сел на свою среднюю скамью. Неловко — так было на него не похоже — ударил с силой по воде веслом: брызги осыпали лицо хорунжего.
— Пронесло! Будешь сто лет жить! — ободрил тот парня с непринуждённой лёгкостью, не идущей к степенным чертам. Байбарин выглядел сейчас каким-то по-особенному крепким, так что крепкими казались даже его морщины. — А ты по шубе не плачь, — повернулся к вытиравшей слёзы жене, — плохо ли в бешмете?
Подтрунивая над ней, разбитой волнением, он не мог скрыть щемящую жалость, ладонь поглаживала сукно её стёганой куртки, отороченной козьей кожей.
Лодочник, всё ещё не отойдя от страха, грёб неровно, вода вскипала и пенилась от резких вёсельных ударов. Хорунжий полулежал на скамье, вытянув разутые обмотанные портянками ноги:
— Определённого решения нас убивать у них не было. Это у того, в кепке, у лопоухого зачесалось — пострелять нас. Я почувствовал по его морде — как он глядел шакалом. Они поехали — он у вожака спросил, и тот согласился...
Заново переживая случай, Байбарин давал выговориться счастливо отпустившей тревоге:
— Лопоухий-то думал: мы мимо поплывём радостные, что живы, — и он нас от души пощёлкает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116