(3)
***
Приятели заказали ещё пива, и Михаил Артемьевич, воспользовавшись краткой паузой, перевёл разговор на вопросы сельского хозяйства. Неподалёку от его имения раскинулась заболоченная низина: на её кислой почве произрастали только резучие травы, несъедобные для лошадей. Калинчин посоветовал хуторянам, владельцам участка, засеять его травой, которая повытянет кислоту из почвы, — и вот в нынешнем году с угодья были получены превосходные корма...
Михаил Артемьевич проводил друга до гостиницы, где тот намеревался переночевать и наутро выехать к себе в Изобильную. Прощаясь с Калинчиным и помня высказанное о немцах, хорунжий не без смущения попросил передать “наисердечный поклон Паулине Евгеньевне”. Та с улыбкой поправляла, когда её называли “Полиной”.
22
По станице распространилось смущение: “Хорунжего в Питере отклонили!” Кто говорил: когда он уезжал туда, дорогу ему перебежал заяц. Уж куда как несчастная примета! Другие толковали: “Чай, не Божий ангел — царю в окошко влететь. Как ни бился — не допустили. А родня князя и все друзья налегли гуртом. Обидели”. Никто не мог измыслить, что сам царь “внахалку” выгородил князя Белосельского-Белозерского.
К хорунжему пришли уважаемые казаки — с водкой.
— Мы нынче, Петрович, не за делом, а по-душевному. С утра Зиновий-синичник на дворе: синичкин праздник! Запамятовал?
Считалось: в этот день ноября слетаются к жилью из леса синицы, щеглы, снегири, свиристели и прочие птицы-зимнички. Байбарин принял от Панкрата Нюшина большой короб с вырезанными из липы птичьими кормушками: подвешивать их на деревья в саду.
С радушной возбуждённостью начав застолье, Прокл Петрович вдруг в гвоздящем самоедстве сказал:
— Наделала синица славы, а моря не зажгла.
Стало слышно, как дышат степенно задумавшиеся станичники, оставив на некоторое время выпивку и кушанья. Владелец двухсот голов скота, обычно нелюдимый, даже к близкой родне чёрствый Никодим Лукахин обиженно, словно за себя вступаясь, воскликнул:
— Ну-ну! Не с корову синица, да голосок востёр!
Общество за столом одобрило, и перед хозяином развили убеждение: его голос есть местное достояние подороже коровьих стад.
В стаканы журчала смирновка, челюсти перемалывали тушёную воловью грудинку и сладкую жареную поросятину. Прокл Петрович не урезал себя и, когда пел со всеми казачьи песни, ощущал действительную растроганность, а не самопринуждение к ней.
Поздно вечером проводив народ, который из-за гололёда двигался бережно (то и дело кто-нибудь остерегал: “А здесь, гляди, ужас как скользко!”), он встал у ворот на улице. Справа и слева блестел, уплывая в полутьму, лёгший на землю смугло-серебристый слой. Луна бесконечно высоко над обрывками туч то ли стояла, то ли неслась в надменной небрежности.
Прокл Петрович, памятью увлечённый в Библию, отдался сентиментальным наитиям: к нему, обиженному высокой гордящейся волей, привело людей прочное чувство, и чувство это — та самая Любовь, которая пребудет вовеки. На миг показалось даже, что, может, царь и правительство на то и господствуют спесиво, дабы их заботами росла Любовь.
* * *
Около двух месяцев спустя узналось о побоище, учинённом перед Зимним дворцом 9 января. Прокл Петрович как раз разбирал российскую историю, словно ревизор — бухгалтерские отчёты. Когда-то, живя холостым, он предавался чтению: романы о благородстве, о страданиях, переносимых стоически, о бунтах против невзрачной повседневности повергали его в своего рода опьянение, когда в груди струнила то ли болезненная, то ли сладкая судорога. Позже всевластие крестьянских забот отняло эти часы. Но по мере того как хозяйство делалось доходнее и стало возможным привлекать больше наёмных работников, появлялось и время для полузабытых интересов.
Умственные поиски Прокла Петровича получили характер усиленно упрямого правдолюбия. Он со стыдливо-иронической гордостью представлял прадеда, чей образ запечатлело семейное предание. То был яицкий казак, который родился в год Пугачёвского восстания, не ел ни мяса, ни рыбы, не пил ничего, кроме воды, временами носил власяницу, вериги и проповедовал по родне и соседям о некоем “Воинстве Правды и Благодати”. Не исключено, что доля его тоскующей крови в жилах хорунжего и побуждала того к незаурядному.
А как иначе назвать бремя, что взял на себя Прокл Петрович, устремившись путём познания? Он разглядел в отечественной истории плутовски замалчиваемый обман.
23
Сходив по щиплющему морозу к заутрене, он приказал запрягать, запахнул на себе поверх полушубка тулуп до пят и повалился в сани. Полозья полосовали в степи нежный пух снегов — Байбарин нёсся к другу Калинчину; хороня лицо в лохматый воротник, видел плотные серые, прибелённые поверху островки рощ, что, казалось, тихо плыли по сахарному полю.
Невдалеке из-за заснеженной скирды взмыл степной орёл холзан, в какие-то мгновения поднялся далеко ввысь; теперь он виделся кратенькой чёрточкой — и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба.
Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости.
Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками.
— Имею известия из невесёлых... — начал он со странным удовлетворением и пояснил: — Я о войне. Лихоимство, воровство начальников — страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, заражённой куколем, — обошлось!
“Для вас”, — подумал хорунжий и хмыкнул.
— В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, — Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала.
К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В своё время муж передал ей о “настроении” Байбарина — она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла:
— И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы — вот он им и поручает важное.
Так, её кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске — опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения — министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
***
Приятели заказали ещё пива, и Михаил Артемьевич, воспользовавшись краткой паузой, перевёл разговор на вопросы сельского хозяйства. Неподалёку от его имения раскинулась заболоченная низина: на её кислой почве произрастали только резучие травы, несъедобные для лошадей. Калинчин посоветовал хуторянам, владельцам участка, засеять его травой, которая повытянет кислоту из почвы, — и вот в нынешнем году с угодья были получены превосходные корма...
Михаил Артемьевич проводил друга до гостиницы, где тот намеревался переночевать и наутро выехать к себе в Изобильную. Прощаясь с Калинчиным и помня высказанное о немцах, хорунжий не без смущения попросил передать “наисердечный поклон Паулине Евгеньевне”. Та с улыбкой поправляла, когда её называли “Полиной”.
22
По станице распространилось смущение: “Хорунжего в Питере отклонили!” Кто говорил: когда он уезжал туда, дорогу ему перебежал заяц. Уж куда как несчастная примета! Другие толковали: “Чай, не Божий ангел — царю в окошко влететь. Как ни бился — не допустили. А родня князя и все друзья налегли гуртом. Обидели”. Никто не мог измыслить, что сам царь “внахалку” выгородил князя Белосельского-Белозерского.
К хорунжему пришли уважаемые казаки — с водкой.
— Мы нынче, Петрович, не за делом, а по-душевному. С утра Зиновий-синичник на дворе: синичкин праздник! Запамятовал?
Считалось: в этот день ноября слетаются к жилью из леса синицы, щеглы, снегири, свиристели и прочие птицы-зимнички. Байбарин принял от Панкрата Нюшина большой короб с вырезанными из липы птичьими кормушками: подвешивать их на деревья в саду.
С радушной возбуждённостью начав застолье, Прокл Петрович вдруг в гвоздящем самоедстве сказал:
— Наделала синица славы, а моря не зажгла.
Стало слышно, как дышат степенно задумавшиеся станичники, оставив на некоторое время выпивку и кушанья. Владелец двухсот голов скота, обычно нелюдимый, даже к близкой родне чёрствый Никодим Лукахин обиженно, словно за себя вступаясь, воскликнул:
— Ну-ну! Не с корову синица, да голосок востёр!
Общество за столом одобрило, и перед хозяином развили убеждение: его голос есть местное достояние подороже коровьих стад.
В стаканы журчала смирновка, челюсти перемалывали тушёную воловью грудинку и сладкую жареную поросятину. Прокл Петрович не урезал себя и, когда пел со всеми казачьи песни, ощущал действительную растроганность, а не самопринуждение к ней.
Поздно вечером проводив народ, который из-за гололёда двигался бережно (то и дело кто-нибудь остерегал: “А здесь, гляди, ужас как скользко!”), он встал у ворот на улице. Справа и слева блестел, уплывая в полутьму, лёгший на землю смугло-серебристый слой. Луна бесконечно высоко над обрывками туч то ли стояла, то ли неслась в надменной небрежности.
Прокл Петрович, памятью увлечённый в Библию, отдался сентиментальным наитиям: к нему, обиженному высокой гордящейся волей, привело людей прочное чувство, и чувство это — та самая Любовь, которая пребудет вовеки. На миг показалось даже, что, может, царь и правительство на то и господствуют спесиво, дабы их заботами росла Любовь.
* * *
Около двух месяцев спустя узналось о побоище, учинённом перед Зимним дворцом 9 января. Прокл Петрович как раз разбирал российскую историю, словно ревизор — бухгалтерские отчёты. Когда-то, живя холостым, он предавался чтению: романы о благородстве, о страданиях, переносимых стоически, о бунтах против невзрачной повседневности повергали его в своего рода опьянение, когда в груди струнила то ли болезненная, то ли сладкая судорога. Позже всевластие крестьянских забот отняло эти часы. Но по мере того как хозяйство делалось доходнее и стало возможным привлекать больше наёмных работников, появлялось и время для полузабытых интересов.
Умственные поиски Прокла Петровича получили характер усиленно упрямого правдолюбия. Он со стыдливо-иронической гордостью представлял прадеда, чей образ запечатлело семейное предание. То был яицкий казак, который родился в год Пугачёвского восстания, не ел ни мяса, ни рыбы, не пил ничего, кроме воды, временами носил власяницу, вериги и проповедовал по родне и соседям о некоем “Воинстве Правды и Благодати”. Не исключено, что доля его тоскующей крови в жилах хорунжего и побуждала того к незаурядному.
А как иначе назвать бремя, что взял на себя Прокл Петрович, устремившись путём познания? Он разглядел в отечественной истории плутовски замалчиваемый обман.
23
Сходив по щиплющему морозу к заутрене, он приказал запрягать, запахнул на себе поверх полушубка тулуп до пят и повалился в сани. Полозья полосовали в степи нежный пух снегов — Байбарин нёсся к другу Калинчину; хороня лицо в лохматый воротник, видел плотные серые, прибелённые поверху островки рощ, что, казалось, тихо плыли по сахарному полю.
Невдалеке из-за заснеженной скирды взмыл степной орёл холзан, в какие-то мгновения поднялся далеко ввысь; теперь он виделся кратенькой чёрточкой — и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба.
Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости.
Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками.
— Имею известия из невесёлых... — начал он со странным удовлетворением и пояснил: — Я о войне. Лихоимство, воровство начальников — страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, заражённой куколем, — обошлось!
“Для вас”, — подумал хорунжий и хмыкнул.
— В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, — Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала.
К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В своё время муж передал ей о “настроении” Байбарина — она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла:
— И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы — вот он им и поручает важное.
Так, её кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске — опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения — министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.
Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:
— Каков холод в поле, а? — произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.
Хорунжий ответил в тон ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116