— Вы сказали, я смогу представить вам ее портрет, — сказал Матер. Он вынул из-под задней крышки карманных часов бумажный квадратик — газетную вырезку. — Вот он, сэр. Лучше будет, если вы разошлете это во все полицейские участки и во все газеты.
Старший инспектор сказал:
— Но ведь в протоколе ничего такого нет.
— Все что-нибудь да запоминают. Вы и не смогли бы ничего здесь заметить. Оказывается, у меня имеется частная информация по данному преступлению, только я и сам до сих пор об этом не подозревал.
Старший инспектор настаивал:
— Но ведь он и не вспомнил ничего такого. Только чемоданы.
— Слава Богу и за это, — ответил Матер. — Может быть… Видите ли, он здесь утверждает, что одна из причин, почему он ее запомнил — он это называет «запомнил», — то, что она была единственной женщиной, сошедшей в Ноттвиче с поезда. А я знаю — так уж получилось, — что эта девушка ехала именно этим поездом. Она получила роль в здешнем театре.
Старший инспектор спросил непонятливо — он еще не осознал всей меры потрясения:
— И что, она действительно такая, как вы ее представили? Любит уродов?
— Я думал, она любит не очень красивых, — ответил Матер, отвернувшись и глядя в окно на равнодушный мир, на людей, спешащих по своим делам.
— И она прилипчивая и жадная?
— Да нет же, с чего вы взяли, черт побери?
— Но если бы она была потверже духом… — издевался старший инспектор: он думал, Матер разволновался потому, что его предположения оказались никуда не годными.
— Твердости духа у нее хоть отбавляй, — сказал Матер, поворачиваясь к нему лицом. Он забыл, что старший инспектор старше его чином; забыл, что следует быть тактичным с провинциальными полицейскими. — Черт побери, — сказал он, — неужели вы не можете понять? Он не нес свои вещи потому, что держал ее под прицелом. Он заставил ее пойти в этот квартал строящихся домов. Я должен сам туда поехать. Он намеревался ее убить.
— Да нет же, — возразил старший инспектор, — вы забыли: она заплатила Грину и ушла из того дома вместе с ним. Грин сам проводил ее за пределы новостройки.
— Но я голову могу дать на отсечение, что она не замешана в этом деле, — сказал Матер. — Это абсурд. Бессмыслица. — И добавил: — Мы собираемся пожениться.
— Да-а, дела, — сказал старший инспектор. Он поколебался с минуту; взял обгорелую спичку и почистил ноготь; потом пододвинул фотографию к Матеру. — Уберите. Мы возьмемся за это дело иначе.
— Нет, — ответил Матер, — мне поручено это дело. Пусть опубликуют. Это плохая фотография, нечеткая. — Он отвернулся, не мог смотреть на снимок. — В жизни она гораздо лучше. Но я дам телеграмму. У меня дома целая пленка, там ее лицо во всех возможных ракурсах снято. Пусть пришлют. Для публикации в газетах ничего лучше и придумать нельзя.
— Очень сожалею, Матер, — сказал старший инспектор. — Может, мне позвонить в Ярд? Чтоб прислали другого?
— Лучше меня для этого дела все равно не найдете, — сказал Матер. — Я ведь ее знаю. Если ее можно еще найти, я ее найду. А сейчас я еду в тот дом. Понимаете, ваш человек может чего-то не заметить. А я… Я ее знаю.
— Может еще найтись какое-то объяснение… — утешал старший инспектор.
— Вы что, не понимаете, — сказал Матер, — если есть объяснение, значит, она… Значит, она в опасности, может быть, даже…
— Ну, мы тогда нашли бы тело.
— Мы даже живого человека пока не нашли, — сказал Матер. — Пожалуйста, попросите Сондерса поехать туда следом за мной. Какой там адрес? — Он тщательно все записал: он всегда записывал все данные — не доверял своей памяти; зато свои догадки и предположения никогда не доверял бумаге.
До новостройки ехали долго. Было время подумать о самых разных вариантах и возможностях. Может быть, она проспала свою остановку и уехала в Йорк. Может быть, опоздала на этот поезд… а в этом крохотном, отвратительном домишке не было ничего, что могло бы опровергнуть такие предположения. Полицейский в штатском встретил его в большой комнате, которая должна была стать самой лучшей комнатой в доме. Камин с дешевой аляповатой облицовкой; темно-коричневая рейка для картины на стене; панели из дешевого дуба — все это заранее говорило о неуклюжей мебели, которой почти не пользуются, тяжелых темных занавесях и выставленном напоказ фаянсовом — под фарфор — сервизе.
— Здесь ничего нет, — сказал полицейский, — абсолютно ничего. Конечно, видно, что здесь кто-то побывал. Пыль потревожена. Но пыли недостаточно, чтобы остались четкие следы ног. Совсем ничего, не за что зацепиться.
— Всегда есть что-нибудь, за что зацепиться, — сказал Матер. — Где вы нашли следы пребывания? Во всех комнатах?
— Нет, не во всех. Но улик недостаточно. Например, в этой комнате. Следов нет, но и пыли здесь поменьше. Может, строители убрали получше, когда закончили. Нельзя сказать с уверенностью, что здесь никто не был.
— Как она вошла?
— Замок черного хода сорван.
— Могла это сделать женщина?
— Да кошка могла бы это сделать. Если бы решимости хватило.
— Грин говорит, он вошел в парадное. Только приоткрыл дверь в эту комнату и сразу провел клиента наверх, в большую спальню. Девушка присоединилась к ним, как раз когда они собирались осматривать остальную часть дома. Потом все спустились вниз и сразу ушли, только сначала девушка проникла в кухню и забрала свои чемоданы. Когда Грин входил в дом, он оставил парадную дверь открытой и думал, что девушка пришла вслед за ними.
— Да нет. Она и в кухне побывала, и в ванной.
— Где это?
— Вверх по лестнице и налево.
Матер и полицейский, оба рослые и широкоплечие, почти заполнили собой тесную ванную.
— Похоже, она услышала, как они вошли, — сказал полицейский, — и спряталась здесь.
— А что вынудило ее сюда подняться? Если она была в кухне, ей и надо-то было всего лишь выйти через черный ход.
Матер стоял в узком пространстве между ванной и унитазом и думал: она была здесь вчера. Невероятно. Не соответствует ничему из того, что он о ней знал. Они помолвлены уже полгода; Энн не могла все это время так искусно притворяться. Когда они ехали в автобусе из Кью в тот вечер и она что-то напевала… что это было? Что-то про подснежник… А тот вечер, когда они просидели два сеанса подряд в кино, потому что он уже истратил всю недельную получку и не мог пригласить ее пообедать. Она не ныла и не жаловалась, когда жесткие, искаженные репродукторами голоса начали по второму разу: «Ну ты даешь, парень». — «Бэби, ты — девочка, что надо!» — «Давай, садись, не чинись». — «Блдарю», а они оба уже почти ничего не воспринимали. Она была прямодушна и честна — он мог поклясться в этом; но если так — тогда ей грозила опасность, о которой он и подумать боялся. Ворон доведен до отчаяния. И Матер вдруг услышал свой собственный голос, произносивший с убежденностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61