Он не мог себе позволить верить на слово кому бы то ни было и сбрасывать со счета любые варианты. В отличие от многих его коллег, Ковача это не угнетало. Простейшая истина заключалась в том, что люди, иногда даже самые достойные, регулярно делают гадости другим, в том числе собственным детям.
Все же ему не казался вероятным сценарий, согласно которому Майк Фэллон принимал непосредственное участие в смерти сына. Физическое состояние старика делало это невозможным. Ковач допускал, что Энди мог взять таблетки из запасов отца, но тоже не слишком этому верил. Скорее он получил их от друга. Ковач снова подумал о простынях и полотенцах в стиральной машине Энди и о чистых тарелках в его посудомойке.
— Эй, Майк! — окликнул он. — Ты спишь? Это Ковач!
Ответа не последовало.
Поставив пузырек на стол, он вышел из тесной маленькой кухни. Из-за тишины дом казался пустым. Может быть, Нил уже приехал и увез Майка? Но ведь до похорон оставалось еще несколько часов. Возможно, у Майка имеются другие родственники, которые сейчас утешают его и угощают кофе, но Ковач так не думал. Майк ассоциировался у него только с одиночеством — он сам изолировал себя, сначала своим упрямством, а потом горечью. Было нелегко представить, что кто-то любит его так, как любят близкие родственники. Не то чтобы Ковач много об этом знал. Его собственная семья давно разлетелась, и он не виделся ни с кем из них. Заглядывая в пустые комнаты Майка Фэллона, Ковач спрашивал себя, не смотрит ли он в собственное будущее.
— Майк! Это Ковач, — снова позвал он, направляясь по короткому коридору к спальням-
Сначала Ковач почувствовал запах — слабый, но безошибочный. Страх упал ему на грудь, словно наковальня. Сердце колотилось о ребра, как кулак, стучащий в дверь.
Выругавшись сквозь зубы, он вынул из кобуры револьвер и распахнул дверь гостевой спальни. Никого и ничего. Только пустые сдвоенные кровати с белыми синелевыми покрывалами и написанное сепией изображение Иисуса в дешевой металлической рамке на стене.
— Майк?
Ковач двинулся к спальне Фэллона, уже зная, что там увидит. Взявшись за ручку, он набрал в легкие побольше воздуха и толкнул дверь ногой.
Комната пребывала в таком же беспорядке, в каком он видел ее в прошлый раз. Фотографии, которые Фэллон сбросил на пол, все еще были сложены стопкой там, где их оставил Ковач. Кровать не разбирали. Стакан с остатками виски стоял на ночном столике. Грязная одежда валялась на полу.
Ковач растерянно оглядел пустую комнату. Запах крови, мочи и экскрементов стал сильнее, смешиваясь с едким металлическим запахом пороха. Напротив виднелась закрытая дверь ванной.
Подойдя к ней, Ковач постучал и снова позвал Майка, но настолько тихо, что едва слышал сам себя. Потом он повернул ручку и открыл дверь.
Душевой занавес выглядел так, словно кто-то на нем рожал. К пятнам крови прилипли кусочки кожи и волосы.
Железный Майк Фэллон сидел в своем инвалидном кресле в нижнем белье; голова откинулась назад, руки безвольно болтались. Бесполезные волосатые ноги свисали влево. Рот был открыт, а глаза выпучены, словно в последний момент Майк осознал, что смерть всем не такова, какой он ее себе представлял.
— О, Майки… — пробормотал Ковач.
По привычке он осторожно шагнул в ванную, машинально подмечая все детали и одновременно думая о постигшей его утрате. Майк Фэллон в свое время выдрессировал его, стал для него образцом — легендой, на которую следовало равняться. В некотором отношении он был для него как отец — даже больше, чем отец, учитывая странные отношения Майка с собственными сыновьями. Ковачу всегда тяжело было видеть старика угрюмым, разочарованным и жалким. Но зрелище, которое он являл собой мертвым, было просто невыносимым.
На затылке Майка зияла открытая рана. Оторванный лоскут кожи прилип к окровавленным седым волосам на макушке. На полу валялись кусочки мозга и обломки черепа. Справа от Фэллона лежал старый полицейский револьвер 38-го калибра, упавший на пол, когда тело дернулось в предсмертной судороге.
Еще один коп, покончивший с собой с помощью оружия, которое он носил для защиты граждан. Бог знает, сколько их умирает таким образом каждый год. В любом случае, слишком много. На службе они считают себя членами братства, но умирают в одиночестве, потому что не знают, как справиться со стрессом, и боятся рассказать об этом другим. Не важно, если они уже на пенсии, — коп остается копом до последнего дня.
И этот день наступил для Майка Фэллона. День похорон его сына.
“Человек не должен переживать своих детей, Коджак. Он должен умереть, прежде чем они смогут разбить его сердце”.
Ковач приложил два пальца к горлу старика. Простая формальность, хотя он знал людей, которые пере-. жили подобные раны. Точнее, пережили их сердца, продолжавшие биться, но мозг был слишком поврежден, чтобы функционировать далее. Жизнью такое состояние назвать было трудно.
Фэллон успел похолодеть. Трупное окоченение уже коснулось лица и шеи, но еще не дошло до верхней части туловища. На этом основании Ковач определил, что смерть наступила пять-шесть часов тому назад — в два или три часа ночи. Самые тяжелые часы, которые кажутся бесконечными человеку, лежащему без сна, уставясь в темноту, и заново переживающему самые мрачные минуты своей жизни…
Выйдя на заднее крыльцо. Ковач зажег сигарету и закурил. Его пальцы оцепенели от холода. В кармане лежали перчатки, но он не стал их вынимать. В конце концов, физическая боль — всего лишь проявление жизни и не идет ни в какое сравнение с душевными страданиями.
Ковачу хотелось выпить виски в память о старике, но с этим придется подождать. Докурив сигарету, он вытащил сотовый телефон.
— Это Ковач из отдела убийств. Я обнаружил труп. Пришлите группу, и самую лучшую — он был одним из наших.
* * *
Когда подъехала Лиска, Ковач сидел на пороге, закутавшись в пальто и докуривая вторую сигарету.
— Господи, Динь, что ты вытворяешь? Хочешь переполошить всех соседей? — спросил он, когда она вылезла из своего спортивного “Сатурна” с мешком для мусора вместо выбитого стекла.
— По-твоему, соседи вызовут копов? — осведомилась Лиска.
— Скорее кто-нибудь из них просто подстрелит тебя на улице. Сначала стреляй — потом задавай вопросы. Америка на пороге нового тысячелетия.
— Если мне повезет, он пробьет бензобак и окончательно угробит эту колымагу.
— Что произошло? — Ковач кивнул в сторону машины, когда Лиска поднялась по заснеженным ступенькам, игнорируя чистый скат для инвалидного кресла.
Она пожала плечами:
— Еще одна жертва моральной деградации. В гараже Хаафа.
— Мир катится на роликах прямиком в ад. У тебя что-нибудь украли?
— Красть было нечего, кроме моего адреса на рекламных буклетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Все же ему не казался вероятным сценарий, согласно которому Майк Фэллон принимал непосредственное участие в смерти сына. Физическое состояние старика делало это невозможным. Ковач допускал, что Энди мог взять таблетки из запасов отца, но тоже не слишком этому верил. Скорее он получил их от друга. Ковач снова подумал о простынях и полотенцах в стиральной машине Энди и о чистых тарелках в его посудомойке.
— Эй, Майк! — окликнул он. — Ты спишь? Это Ковач!
Ответа не последовало.
Поставив пузырек на стол, он вышел из тесной маленькой кухни. Из-за тишины дом казался пустым. Может быть, Нил уже приехал и увез Майка? Но ведь до похорон оставалось еще несколько часов. Возможно, у Майка имеются другие родственники, которые сейчас утешают его и угощают кофе, но Ковач так не думал. Майк ассоциировался у него только с одиночеством — он сам изолировал себя, сначала своим упрямством, а потом горечью. Было нелегко представить, что кто-то любит его так, как любят близкие родственники. Не то чтобы Ковач много об этом знал. Его собственная семья давно разлетелась, и он не виделся ни с кем из них. Заглядывая в пустые комнаты Майка Фэллона, Ковач спрашивал себя, не смотрит ли он в собственное будущее.
— Майк! Это Ковач, — снова позвал он, направляясь по короткому коридору к спальням-
Сначала Ковач почувствовал запах — слабый, но безошибочный. Страх упал ему на грудь, словно наковальня. Сердце колотилось о ребра, как кулак, стучащий в дверь.
Выругавшись сквозь зубы, он вынул из кобуры револьвер и распахнул дверь гостевой спальни. Никого и ничего. Только пустые сдвоенные кровати с белыми синелевыми покрывалами и написанное сепией изображение Иисуса в дешевой металлической рамке на стене.
— Майк?
Ковач двинулся к спальне Фэллона, уже зная, что там увидит. Взявшись за ручку, он набрал в легкие побольше воздуха и толкнул дверь ногой.
Комната пребывала в таком же беспорядке, в каком он видел ее в прошлый раз. Фотографии, которые Фэллон сбросил на пол, все еще были сложены стопкой там, где их оставил Ковач. Кровать не разбирали. Стакан с остатками виски стоял на ночном столике. Грязная одежда валялась на полу.
Ковач растерянно оглядел пустую комнату. Запах крови, мочи и экскрементов стал сильнее, смешиваясь с едким металлическим запахом пороха. Напротив виднелась закрытая дверь ванной.
Подойдя к ней, Ковач постучал и снова позвал Майка, но настолько тихо, что едва слышал сам себя. Потом он повернул ручку и открыл дверь.
Душевой занавес выглядел так, словно кто-то на нем рожал. К пятнам крови прилипли кусочки кожи и волосы.
Железный Майк Фэллон сидел в своем инвалидном кресле в нижнем белье; голова откинулась назад, руки безвольно болтались. Бесполезные волосатые ноги свисали влево. Рот был открыт, а глаза выпучены, словно в последний момент Майк осознал, что смерть всем не такова, какой он ее себе представлял.
— О, Майки… — пробормотал Ковач.
По привычке он осторожно шагнул в ванную, машинально подмечая все детали и одновременно думая о постигшей его утрате. Майк Фэллон в свое время выдрессировал его, стал для него образцом — легендой, на которую следовало равняться. В некотором отношении он был для него как отец — даже больше, чем отец, учитывая странные отношения Майка с собственными сыновьями. Ковачу всегда тяжело было видеть старика угрюмым, разочарованным и жалким. Но зрелище, которое он являл собой мертвым, было просто невыносимым.
На затылке Майка зияла открытая рана. Оторванный лоскут кожи прилип к окровавленным седым волосам на макушке. На полу валялись кусочки мозга и обломки черепа. Справа от Фэллона лежал старый полицейский револьвер 38-го калибра, упавший на пол, когда тело дернулось в предсмертной судороге.
Еще один коп, покончивший с собой с помощью оружия, которое он носил для защиты граждан. Бог знает, сколько их умирает таким образом каждый год. В любом случае, слишком много. На службе они считают себя членами братства, но умирают в одиночестве, потому что не знают, как справиться со стрессом, и боятся рассказать об этом другим. Не важно, если они уже на пенсии, — коп остается копом до последнего дня.
И этот день наступил для Майка Фэллона. День похорон его сына.
“Человек не должен переживать своих детей, Коджак. Он должен умереть, прежде чем они смогут разбить его сердце”.
Ковач приложил два пальца к горлу старика. Простая формальность, хотя он знал людей, которые пере-. жили подобные раны. Точнее, пережили их сердца, продолжавшие биться, но мозг был слишком поврежден, чтобы функционировать далее. Жизнью такое состояние назвать было трудно.
Фэллон успел похолодеть. Трупное окоченение уже коснулось лица и шеи, но еще не дошло до верхней части туловища. На этом основании Ковач определил, что смерть наступила пять-шесть часов тому назад — в два или три часа ночи. Самые тяжелые часы, которые кажутся бесконечными человеку, лежащему без сна, уставясь в темноту, и заново переживающему самые мрачные минуты своей жизни…
Выйдя на заднее крыльцо. Ковач зажег сигарету и закурил. Его пальцы оцепенели от холода. В кармане лежали перчатки, но он не стал их вынимать. В конце концов, физическая боль — всего лишь проявление жизни и не идет ни в какое сравнение с душевными страданиями.
Ковачу хотелось выпить виски в память о старике, но с этим придется подождать. Докурив сигарету, он вытащил сотовый телефон.
— Это Ковач из отдела убийств. Я обнаружил труп. Пришлите группу, и самую лучшую — он был одним из наших.
* * *
Когда подъехала Лиска, Ковач сидел на пороге, закутавшись в пальто и докуривая вторую сигарету.
— Господи, Динь, что ты вытворяешь? Хочешь переполошить всех соседей? — спросил он, когда она вылезла из своего спортивного “Сатурна” с мешком для мусора вместо выбитого стекла.
— По-твоему, соседи вызовут копов? — осведомилась Лиска.
— Скорее кто-нибудь из них просто подстрелит тебя на улице. Сначала стреляй — потом задавай вопросы. Америка на пороге нового тысячелетия.
— Если мне повезет, он пробьет бензобак и окончательно угробит эту колымагу.
— Что произошло? — Ковач кивнул в сторону машины, когда Лиска поднялась по заснеженным ступенькам, игнорируя чистый скат для инвалидного кресла.
Она пожала плечами:
— Еще одна жертва моральной деградации. В гараже Хаафа.
— Мир катится на роликах прямиком в ад. У тебя что-нибудь украли?
— Красть было нечего, кроме моего адреса на рекламных буклетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91