Придется идти спать с пустым желудком.
При мысли о том, что я потеряла ужин, мною овладело чувство обиды и переутомления, у меня появилось такое отвращение к уборке костела, что я присела на ступеньку алтаря, прикрыла лицо руками и расплакалась.
- Что с тобой случилось?
Пристыженная, я вытерла глаза.
- Ничего.
Сестра Модеста молча взяла готовый вот-вот погаснуть огарок свечи, подошла к алтарю и провела пальцем по менсе.
- Ты не вытерла пыль.
- Я вытирала.
- Лжешь!
- Вытирала, только она вновь оседает. - Да к тому же было темно. Может быть, как раз по тому самому месту, к которому сестра прикоснулась, я и не прошлась тряпкой.
- Перестань, Наталья, выкручиваться. Меня своим враньем не проведешь.
- Это сестра врет! - воскликнула я вдруг в возбуждении. - Откуда может знать сестра, вытирала я или нет? А я вытирала, хотя еще и слишком мала для уборки костела. Его должны убирать и приводить в порядок старшие девушки, Сабина или Рузя. Однако сестра боится с ними ругаться и потому взвалила на меня эту отвратительную обязанность!
Я отскочила, пораженная. Побледневшее, с перекошенным от злости ртом лицо сестры Модесты наклонялось надо мною, зловеще шепча:
- Ты что сказала? Отвратительная обязанность убирать костел для Иисуса Христа?
- А я делаю это вовсе и не для Христа! - крикнула я, заливаясь слезами. - Делаю это потому, что сестра мне так велела.
Сказав это, я сразу как-то успокоилась и с полным равнодушием отнеслась к пощечине, которую отвесила мне монахиня.
Только потом, лежа на койке и пряча лицо в подушку, с горечью и страхом я размышляла над тем, что вступила на опасный путь противления злу и что уже не смогу сойти с него, потому что понуждает меня к этому сама сестра Модеста, по пятам следующая за мною с деревянными четками в воздетой к небу длани.
В воскресенье я поднялась раньше обычного, чтобы закончить уборку алтарей и украсить их цветами. Девчонки как всегда по воскресеньям, шли на молебен в монастырскую часовню. Но мне, уборщице старого костела, надлежало находиться в нем и во время молебна, который служился исключительно для Марианской содалиции обеих гимназий.
Я взяла коврик, дымящееся кадило и побежала в сторону костела.
От входа в костел и до самой калитки шпалерами стояли члены Марианской содалиции; с одной стороны - парни, с другой - девушки. Я хотела обойти их, пробраться в костел через ризницу, но дверь, ведущая в нее, была закрыта изнутри. Два паренька из содалиции вежливо расступились, давая мне возможность пройти в костел вдоль двух шпалер.
И я пошла. Да, мне пришлось идти между двумя рядами гладко причесанных, прилизанных юнцов в синих форменных костюмах, с голубыми шарфами наподобие портупей, и бледных паненок, одетых в снежно-белые блузки с серебристыми медалями содалиции на груди. Мне казалось, что дорога, отделявшая меня от входа в костел, никогда не кончится. Боже милостивый! Можно представить себе, как выглядела я в глазах всех этих членов содалиции - таких цветущих, благоухающих, кокетливо одетых и благочестиво ожидающих прибытия ксендза-катехеты!
Ехидные взгляды паненок и веселое оживление в обеих шеренгах сразу напомнили мне о моем жалком и смешном одеянии: о толстых, черных чулках, порыжевших башмаках, о темно-буром в белый горошек фланелевом платьице поверх которого надет "парадный", розовый передник, напоминающий своим фасоном монашескую рясу. Картину, способную вызвать насмешливую улыбку, дополняли косички, торчащие, как две палки, над самыми ушами; очки в деревянной оправе и коврик под мышкой.
Наконец я добралась до костела, ворвалась в него, захлопнула дверь и спиной подперла ее, точно за мною гналась сотня людей, готовых вот-вот схватить и растерзать меня тут же на месте.
Громкий смех развеселившейся содалиции проникал даже через стены костела.
"Свиньи! - подумала я, окидывая взглядом чистый пол, тщательно вытертые алтари и ковры, которые я выбивала в поте лица своего. - И для вас я всё это делала, для вас старалась!"
А потом, когда звонки возвестили sanctus, когда министрант, начал махать кадилом, которое я вручила ему в ризнице, когда сестра Модеста, вознеся к небу руки, всматривалась неземным взглядом в алтарь, когда прилизанные юнцы, перетянутые голубыми шарфами, и хрупкие паненки шли шеренгами к алтарю, опускались на колени, принимали причастие и возвращались на свои места, молитвенно сложив руки, - я, спрятавшись в углу под хорами сидела злая, насупленная и раздумывала о своей незавидной судьбе: пусть будет, что будет, пусть сестра Модеста запрет меня за непослушание в подвал, но убирать этот костел я больше не буду!
Это воскресенье принесло мне и другую неожиданность. После обеда, когда я раздумывала, в какой бы угол получше спрятаться, чтобы спокойно почитать, на пороге появилась сестра Модеста:
- Причешите волосы и вставайте парами!
Подняться вверх по улице до памятника и вернуться обратно - это почиталось у нас за прогулку. Держась за руки, мы шагали по краю мостовой. На нас были праздничные темно-буро-красные платья и розовые передники.
Прохожие, завидев нас, приостанавливались с усмешкой, а уличные мальчишки, шагая позади наших шеренг, громко орали: "Монашки - букашки, сиротки - обормотки!"
Возле почты стояла группа подростков. У каждого из них руки были засунуты в карманы, одна нога элегантно отставлена чуть вбок, глаза сощурены, во рту - папироска. Презрительно глядя в нашу сторону, они ждали, когда мы поравняемся с ними. Стройный черноволосый паренек, стоявший впереди всех, был, как мне показалось, на кого-то похож. Но на кого? Этого я никак не могла вспомнить.
"Ну, эти сейчас устроят", - подумала я с огорчением, когда мы оказались напротив почты. Шедшая впереди меня Рузя сохраняла полное спокойствие, шагая размашисто и солидно. Глаза у нее были опущены вниз, в руках она мяла чистый платочек.
Зато Гелька, судя по всему, находилась в удрученном состоянии. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она, как рыба жадно глотала воздух и всматривалась своими горящими глазами в толпу поджидающих нас подростков, особенно в того, стройного и черноволосого. Ее щеки то вспыхивали ярким румянцем, то бледнели, как снег. Стоявший с краю паренек собрал уже губы трубкой, намереваясь, видно, громко свистнуть, когда черноволосый положил ему руку на плечо и, повернувшись к своим товарищам, что-то негромко им сказал.
Эффект этих нескольких слов был исключительный. Мы прошли мимо парней, не вызвав ни единого презрительного свиста и выкрика, в абсолютной тишине. Только глазами они испытующе скользили по нашим лицам. Удивленная их неожиданным миролюбием, я посмотрела на Гельку. Она шла с низко опущенной головой, крепко закусив губы. На глазах у нее блестели слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
При мысли о том, что я потеряла ужин, мною овладело чувство обиды и переутомления, у меня появилось такое отвращение к уборке костела, что я присела на ступеньку алтаря, прикрыла лицо руками и расплакалась.
- Что с тобой случилось?
Пристыженная, я вытерла глаза.
- Ничего.
Сестра Модеста молча взяла готовый вот-вот погаснуть огарок свечи, подошла к алтарю и провела пальцем по менсе.
- Ты не вытерла пыль.
- Я вытирала.
- Лжешь!
- Вытирала, только она вновь оседает. - Да к тому же было темно. Может быть, как раз по тому самому месту, к которому сестра прикоснулась, я и не прошлась тряпкой.
- Перестань, Наталья, выкручиваться. Меня своим враньем не проведешь.
- Это сестра врет! - воскликнула я вдруг в возбуждении. - Откуда может знать сестра, вытирала я или нет? А я вытирала, хотя еще и слишком мала для уборки костела. Его должны убирать и приводить в порядок старшие девушки, Сабина или Рузя. Однако сестра боится с ними ругаться и потому взвалила на меня эту отвратительную обязанность!
Я отскочила, пораженная. Побледневшее, с перекошенным от злости ртом лицо сестры Модесты наклонялось надо мною, зловеще шепча:
- Ты что сказала? Отвратительная обязанность убирать костел для Иисуса Христа?
- А я делаю это вовсе и не для Христа! - крикнула я, заливаясь слезами. - Делаю это потому, что сестра мне так велела.
Сказав это, я сразу как-то успокоилась и с полным равнодушием отнеслась к пощечине, которую отвесила мне монахиня.
Только потом, лежа на койке и пряча лицо в подушку, с горечью и страхом я размышляла над тем, что вступила на опасный путь противления злу и что уже не смогу сойти с него, потому что понуждает меня к этому сама сестра Модеста, по пятам следующая за мною с деревянными четками в воздетой к небу длани.
В воскресенье я поднялась раньше обычного, чтобы закончить уборку алтарей и украсить их цветами. Девчонки как всегда по воскресеньям, шли на молебен в монастырскую часовню. Но мне, уборщице старого костела, надлежало находиться в нем и во время молебна, который служился исключительно для Марианской содалиции обеих гимназий.
Я взяла коврик, дымящееся кадило и побежала в сторону костела.
От входа в костел и до самой калитки шпалерами стояли члены Марианской содалиции; с одной стороны - парни, с другой - девушки. Я хотела обойти их, пробраться в костел через ризницу, но дверь, ведущая в нее, была закрыта изнутри. Два паренька из содалиции вежливо расступились, давая мне возможность пройти в костел вдоль двух шпалер.
И я пошла. Да, мне пришлось идти между двумя рядами гладко причесанных, прилизанных юнцов в синих форменных костюмах, с голубыми шарфами наподобие портупей, и бледных паненок, одетых в снежно-белые блузки с серебристыми медалями содалиции на груди. Мне казалось, что дорога, отделявшая меня от входа в костел, никогда не кончится. Боже милостивый! Можно представить себе, как выглядела я в глазах всех этих членов содалиции - таких цветущих, благоухающих, кокетливо одетых и благочестиво ожидающих прибытия ксендза-катехеты!
Ехидные взгляды паненок и веселое оживление в обеих шеренгах сразу напомнили мне о моем жалком и смешном одеянии: о толстых, черных чулках, порыжевших башмаках, о темно-буром в белый горошек фланелевом платьице поверх которого надет "парадный", розовый передник, напоминающий своим фасоном монашескую рясу. Картину, способную вызвать насмешливую улыбку, дополняли косички, торчащие, как две палки, над самыми ушами; очки в деревянной оправе и коврик под мышкой.
Наконец я добралась до костела, ворвалась в него, захлопнула дверь и спиной подперла ее, точно за мною гналась сотня людей, готовых вот-вот схватить и растерзать меня тут же на месте.
Громкий смех развеселившейся содалиции проникал даже через стены костела.
"Свиньи! - подумала я, окидывая взглядом чистый пол, тщательно вытертые алтари и ковры, которые я выбивала в поте лица своего. - И для вас я всё это делала, для вас старалась!"
А потом, когда звонки возвестили sanctus, когда министрант, начал махать кадилом, которое я вручила ему в ризнице, когда сестра Модеста, вознеся к небу руки, всматривалась неземным взглядом в алтарь, когда прилизанные юнцы, перетянутые голубыми шарфами, и хрупкие паненки шли шеренгами к алтарю, опускались на колени, принимали причастие и возвращались на свои места, молитвенно сложив руки, - я, спрятавшись в углу под хорами сидела злая, насупленная и раздумывала о своей незавидной судьбе: пусть будет, что будет, пусть сестра Модеста запрет меня за непослушание в подвал, но убирать этот костел я больше не буду!
Это воскресенье принесло мне и другую неожиданность. После обеда, когда я раздумывала, в какой бы угол получше спрятаться, чтобы спокойно почитать, на пороге появилась сестра Модеста:
- Причешите волосы и вставайте парами!
Подняться вверх по улице до памятника и вернуться обратно - это почиталось у нас за прогулку. Держась за руки, мы шагали по краю мостовой. На нас были праздничные темно-буро-красные платья и розовые передники.
Прохожие, завидев нас, приостанавливались с усмешкой, а уличные мальчишки, шагая позади наших шеренг, громко орали: "Монашки - букашки, сиротки - обормотки!"
Возле почты стояла группа подростков. У каждого из них руки были засунуты в карманы, одна нога элегантно отставлена чуть вбок, глаза сощурены, во рту - папироска. Презрительно глядя в нашу сторону, они ждали, когда мы поравняемся с ними. Стройный черноволосый паренек, стоявший впереди всех, был, как мне показалось, на кого-то похож. Но на кого? Этого я никак не могла вспомнить.
"Ну, эти сейчас устроят", - подумала я с огорчением, когда мы оказались напротив почты. Шедшая впереди меня Рузя сохраняла полное спокойствие, шагая размашисто и солидно. Глаза у нее были опущены вниз, в руках она мяла чистый платочек.
Зато Гелька, судя по всему, находилась в удрученном состоянии. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она, как рыба жадно глотала воздух и всматривалась своими горящими глазами в толпу поджидающих нас подростков, особенно в того, стройного и черноволосого. Ее щеки то вспыхивали ярким румянцем, то бледнели, как снег. Стоявший с краю паренек собрал уже губы трубкой, намереваясь, видно, громко свистнуть, когда черноволосый положил ему руку на плечо и, повернувшись к своим товарищам, что-то негромко им сказал.
Эффект этих нескольких слов был исключительный. Мы прошли мимо парней, не вызвав ни единого презрительного свиста и выкрика, в абсолютной тишине. Только глазами они испытующе скользили по нашим лицам. Удивленная их неожиданным миролюбием, я посмотрела на Гельку. Она шла с низко опущенной головой, крепко закусив губы. На глазах у нее блестели слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73