На платформе возвышалось устройство, по виду похожее на позорный столб: к вертикальным стойкам прибита широкая горизонтальная доска с отверстиями для головы и кистей рук. Сооружение было рассчитано на четырех наказуемых. Все они были ягарцы: мужчины, почти голые, едва прикрытые набедренными повязками. Все четверо — небольшого роста, тощие, кривоногие, с черными волосами, заплетенными в аккуратные косы, увешанные нитками бус. Лица и тела ягарцев покрывали замысловатые татуировки голубого и зеленого цвета, чередующиеся с симметричными шрамами. Но даже весь этот живописный орнамент не мог скрыть синяков, кровавых рубцов и порезов. Запекшаяся кровь притягивала ненасытных насекомых. Тучи их вились над телами ягарцев, впивались в раны. Гудение москитов было слышно даже на другом конце площади. Очевидно, что стоять полусогнутыми, не имея возможности двигаться — мучительно само по себе, но эти четверо страдали еще и от жажды, от перенесенных недавно побоев и ненасытных кровососов. Но лица четырех наказуемых, освещенные светом фонарей, оставались невозмутимыми. Сомневаться не приходилось: это публичное наказание предназначалось для устрашения непокорных горожан.
Это напоминает картины из прошлого, подумала Лизелл.
Мимо как раз проходил грейслендский патруль. Сторнзоф остановил его и, кивнув на платформу, спросил:
— Что это значит?
Командир патруля — курносый сержант — доложил:
— Приучаем к дисциплине непокорных аборигенов, сэр.
— Кто приказал?
— Полковник Эрментроф, сэр.
— Полковник Эрментроф санкционировал именно эту форму наказания?
— Да, сэр.
— И в этом конкретном случае?
— Особенно в этом, сэр.
— Поясните.
— Сэр, эти четверо, они не из города. Такие шрамы и татуировки бывают только у дикарей из Девяти блаженных племен. Они — старейшины племени Аореоталекси. От этих лесных дикарей одни неприятности. Непокорные. Хитрые. Они совершенно нецивилизованные, сэр, совсем не умеют себя вести. Они больше на обезьян похожи, чем на людей, и хорошая порка — единственный язык, который они понимают.
— В чем они провинились? — спросил Каслер.
— Они нагло вели себя, сэр.
— Уточните.
— Они встретили самого полковника Эрментрофа на улице, преградили ему путь и начали жаловаться на своем лающим языке. Якобы ребята из сорок седьмого отряда роют ямы под туалеты на территории их старого кладбища где-то на краю леса. Эти хотели, чтобы нужники перенесли в другое место, а место своего поклонения они хотели очистить с помощью какого-то ритуала. Будто хорошее удобрение не обогатит жалкие останки их предков! Мы, можно сказать, оказали услугу этим обезьянам, а они и представления не имеют, что такое благодарность. Когда этой четверке приказали убраться с дороги, они даже с места не сдвинулись, а такое неповиновение терпеть нельзя.
— Когда наказание закончится?
— Завтра к вечеру.
— Проследите, чтобы в течение всего времени им регулярно давали воду.
— Сэр, в приказе полковника Эрментрофа ничего не сказано…
— Вы поняли мой приказ, сержант?
— Да, главнокомандующий.
— Можете идти.
Сержант отдал Сторнзофу честь, и патруль удалился. Как только стих звук их шагов, Лизелл повернулась к Каслеру и: спросила:
— Разве вы больше ничего не сделаете?
— Я сделал все, что мог, — Каслер не сводил глаз с прикованных к позорному столбу.
— Но почему вы не приказали отпустить этих несчастных?
— У меня нет полномочий отменять приказы полковника Эрментрофа.
— Повесить надо этого вашего полковника Эрментрофа! Нельзя так обращаться с людьми. Это — варварство. Вы же сами это понимаете.
— Я — солдат, и я должен соблюдать субординацию. Мои личные убеждения не имеют значения.
— Как вы можете так говорить? Солдат — не машина. У него есть ум и сердце. Неужели вы можете смотреть на это сквозь пальцы?
— То, на что я лично мог бы решиться, здесь неуместно. Как офицер Империи я признаю, что у войны свои необходимые меры и реалии.
— Наказание этих ягарских дикарей, чье ужасающее преступление заключается только в том, что они попросили не осквернять могилы их предков, вы называете необходимыми мерами? Вы действительно верите…
— Лизелл, оставь человека в покое, — вмешался в разговор Гирайз.
Она широко раскрыла глаза:
— Но…
— Ты не знаешь, что такое грейслендская военная дисциплина. Мятеж во имя справедливости, к которому ты призываешь, вероятно, закончился бы для Сторнзофа расстрелом.
— Но я никогда…
— В следующий раз, когда ты решишься судить или требовать, возможно, ты перед этим хоть секундочку подумаешь о последствиях, — резюмировал Гирайз.
Лизелл ничего не ответила, но ее лицо пылало.
В неловком молчании они пересекли площадь и подошли к мэрии, где сотрудник регистрационного отдела мог бы поставить им по штампу в паспорт. Грейслендский часовой у входной двери преградил им путь.
— Мэрия уже закрыта, — объявил он. — Приходите завтра в восемь утра.
— Нам нужен кто-нибудь из сотрудников, — сказал Каслер. — Еще не совсем поздно, там должен кто-нибудь быть. Отойдите в сторону.
Часовой вытянулся по стойке смирно.
— На втором этаже еще есть служащие, главнокомандующий, — уважительно ответил часовой, — но я не могу пропустить гражданских, сэр.
Нечестно, уже не в первый раз подумала Лизелл.
— Они со мной, — ответил Каслер.
— Извините, сэр, — часовой продолжал сопротивляться, — приказ полковника Эрментрофа — никаких гражданских в неурочные часы.
— Очень хорошо, — с сожалением произнес Каслер, повернувшись к своим компаньонам-конкурентам. — Похоже, мы должны расстаться.
— Не радуйтесь раньше времени, Сторнзоф, — с улыбкой посоветовал Гирайз. — Кто знает, может, завтра утром мы окажемся на одном и том же пароходе, плывущем вниз по реке.
Неужели я застряну здесь еще на полдня, ожидая, когда мне поставят штамп в паспорт , подумала Лизелл. Если так, то мне удастся выбраться из этого города не раньше как через день. Это будет катастрофа. И все из-за этих грейслендцев! Вслух же она произнесла с любезностью, на которую только была способна:
— Ну что ж, до свидания, Каслер. Удачи вам.
— И вам удачи. До встречи, — Сторнзоф вошел внутрь, дверь за ним захлопнулась.
— Ну, — она повернулась к Гирайзу. — Это кажется немного странным. То, что он ушел, я имею в виду.
— Да, — Гирайз выглядел смущенным. — Я уже так привык к Сторнзофу.
— В этом не приходится сомневаться, если судить по тому, как ты на меня набросился, когда я только рот раскрыла, чтобы высказать свое мнение…
— Когда ты пыталась послать его на эшафот.
— О да, я сейчас расплачусь от твоей преданности. Правда. Расплачусь.
— Да, а я испытываю что-то вроде братского сострадания ко всем жертвам мужского пола, ставшими мишенями для словесных шпилек мисс Дивер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196
Это напоминает картины из прошлого, подумала Лизелл.
Мимо как раз проходил грейслендский патруль. Сторнзоф остановил его и, кивнув на платформу, спросил:
— Что это значит?
Командир патруля — курносый сержант — доложил:
— Приучаем к дисциплине непокорных аборигенов, сэр.
— Кто приказал?
— Полковник Эрментроф, сэр.
— Полковник Эрментроф санкционировал именно эту форму наказания?
— Да, сэр.
— И в этом конкретном случае?
— Особенно в этом, сэр.
— Поясните.
— Сэр, эти четверо, они не из города. Такие шрамы и татуировки бывают только у дикарей из Девяти блаженных племен. Они — старейшины племени Аореоталекси. От этих лесных дикарей одни неприятности. Непокорные. Хитрые. Они совершенно нецивилизованные, сэр, совсем не умеют себя вести. Они больше на обезьян похожи, чем на людей, и хорошая порка — единственный язык, который они понимают.
— В чем они провинились? — спросил Каслер.
— Они нагло вели себя, сэр.
— Уточните.
— Они встретили самого полковника Эрментрофа на улице, преградили ему путь и начали жаловаться на своем лающим языке. Якобы ребята из сорок седьмого отряда роют ямы под туалеты на территории их старого кладбища где-то на краю леса. Эти хотели, чтобы нужники перенесли в другое место, а место своего поклонения они хотели очистить с помощью какого-то ритуала. Будто хорошее удобрение не обогатит жалкие останки их предков! Мы, можно сказать, оказали услугу этим обезьянам, а они и представления не имеют, что такое благодарность. Когда этой четверке приказали убраться с дороги, они даже с места не сдвинулись, а такое неповиновение терпеть нельзя.
— Когда наказание закончится?
— Завтра к вечеру.
— Проследите, чтобы в течение всего времени им регулярно давали воду.
— Сэр, в приказе полковника Эрментрофа ничего не сказано…
— Вы поняли мой приказ, сержант?
— Да, главнокомандующий.
— Можете идти.
Сержант отдал Сторнзофу честь, и патруль удалился. Как только стих звук их шагов, Лизелл повернулась к Каслеру и: спросила:
— Разве вы больше ничего не сделаете?
— Я сделал все, что мог, — Каслер не сводил глаз с прикованных к позорному столбу.
— Но почему вы не приказали отпустить этих несчастных?
— У меня нет полномочий отменять приказы полковника Эрментрофа.
— Повесить надо этого вашего полковника Эрментрофа! Нельзя так обращаться с людьми. Это — варварство. Вы же сами это понимаете.
— Я — солдат, и я должен соблюдать субординацию. Мои личные убеждения не имеют значения.
— Как вы можете так говорить? Солдат — не машина. У него есть ум и сердце. Неужели вы можете смотреть на это сквозь пальцы?
— То, на что я лично мог бы решиться, здесь неуместно. Как офицер Империи я признаю, что у войны свои необходимые меры и реалии.
— Наказание этих ягарских дикарей, чье ужасающее преступление заключается только в том, что они попросили не осквернять могилы их предков, вы называете необходимыми мерами? Вы действительно верите…
— Лизелл, оставь человека в покое, — вмешался в разговор Гирайз.
Она широко раскрыла глаза:
— Но…
— Ты не знаешь, что такое грейслендская военная дисциплина. Мятеж во имя справедливости, к которому ты призываешь, вероятно, закончился бы для Сторнзофа расстрелом.
— Но я никогда…
— В следующий раз, когда ты решишься судить или требовать, возможно, ты перед этим хоть секундочку подумаешь о последствиях, — резюмировал Гирайз.
Лизелл ничего не ответила, но ее лицо пылало.
В неловком молчании они пересекли площадь и подошли к мэрии, где сотрудник регистрационного отдела мог бы поставить им по штампу в паспорт. Грейслендский часовой у входной двери преградил им путь.
— Мэрия уже закрыта, — объявил он. — Приходите завтра в восемь утра.
— Нам нужен кто-нибудь из сотрудников, — сказал Каслер. — Еще не совсем поздно, там должен кто-нибудь быть. Отойдите в сторону.
Часовой вытянулся по стойке смирно.
— На втором этаже еще есть служащие, главнокомандующий, — уважительно ответил часовой, — но я не могу пропустить гражданских, сэр.
Нечестно, уже не в первый раз подумала Лизелл.
— Они со мной, — ответил Каслер.
— Извините, сэр, — часовой продолжал сопротивляться, — приказ полковника Эрментрофа — никаких гражданских в неурочные часы.
— Очень хорошо, — с сожалением произнес Каслер, повернувшись к своим компаньонам-конкурентам. — Похоже, мы должны расстаться.
— Не радуйтесь раньше времени, Сторнзоф, — с улыбкой посоветовал Гирайз. — Кто знает, может, завтра утром мы окажемся на одном и том же пароходе, плывущем вниз по реке.
Неужели я застряну здесь еще на полдня, ожидая, когда мне поставят штамп в паспорт , подумала Лизелл. Если так, то мне удастся выбраться из этого города не раньше как через день. Это будет катастрофа. И все из-за этих грейслендцев! Вслух же она произнесла с любезностью, на которую только была способна:
— Ну что ж, до свидания, Каслер. Удачи вам.
— И вам удачи. До встречи, — Сторнзоф вошел внутрь, дверь за ним захлопнулась.
— Ну, — она повернулась к Гирайзу. — Это кажется немного странным. То, что он ушел, я имею в виду.
— Да, — Гирайз выглядел смущенным. — Я уже так привык к Сторнзофу.
— В этом не приходится сомневаться, если судить по тому, как ты на меня набросился, когда я только рот раскрыла, чтобы высказать свое мнение…
— Когда ты пыталась послать его на эшафот.
— О да, я сейчас расплачусь от твоей преданности. Правда. Расплачусь.
— Да, а я испытываю что-то вроде братского сострадания ко всем жертвам мужского пола, ставшими мишенями для словесных шпилек мисс Дивер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196