ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

» – как зубы, вспомнил я) в постижении новой профессии, верность памяти друга, коллективную спайку экскаваторщиков (голос Коробова, машиниста, опять пронудил мне:
«Ну, брякнул кто-то: надо взять Настю к себе…»). Очерк назывался «Бойцы остаются навечно в строю». И как без труда выяснил Ронкин, автор его на экскаваторе вовсе не был, а разговаривал только с Токаревым и Настей.
Настя газетку эту постоянно носила с собой, пряча ее за лиф, на груди. И чуть шум какой в экипаже, сразу ее выхватывала, кричала: «Если б не я, об вас и не вспомнил никто! Вы теперь обязаны слазу свою отрабатывать!» – очень точно она рассчитала, кто, кому, чем обязан… И так оно шло еще месяца два, как вдруг Настя куда-то исчезла, как сгинула. Даже в поселке никто из бывших друзей Вити Амелина ее не встречал. Да и не искал встречи: радовались, что удалось развязаться с Амелиной…
Так мало-помалу все забывалось, как вдруг однажды сын Ронкина Саша – он учился тогда в седьмом классе и назначен был шефом к первоклашкам – прибежал к отцу на работу, по выраженью Семена Матвеевича, «весь взбаламученный».
Среди первоклашек этих оказался и Борька, сын Виктора, запуганный какой-то и молчаливый, но полегоньку Саша выпытал у мальца: они уже третий месяц живут с бабушкой в ничейном, заброшенном сарае на пустыре, потому что мама куда-то уехала, а ихний дом – Амелин когда-то сам выстроил себе дом и сад разбил вокруг – продала. И даже пенсию за погибшего отца они теперь не получают, на почте бабушке сказали: мать перевела эту пенсию куда-то на другой адрес, себе, значит.
Поселок индивидуальных застройщиков – на краю города, потому, может, и прошла эта история мимо всех глаз. Но Ронкин в тот же день выяснил: бабушка-то, мать Виктора, приходила, оказывается, в постройком, рассказывала: сбежала Настя с давним своим хахалем, с которым не раз ее видели в обнимку в «Голубом Дунае», пообещав вскоре же и детей выписать к себе, как устроится с бытом, но вместо того прислала коротенькую записку: «Простите меня и не ждите, муж мой новый слышать о детях не хочет, бьет меня, и вам втроем будет без меня лучше». Вроде бы даже участливую к ним записку, но, однако, ни денег за проданный дом, ни пенсии за отца они так и не дождались от Насти.
А уж зима. Жить стало в сараюшке совсем плохо.
Все это бабушка в постройкоме обсказала, плача.
Так и не удалось, правда, Ронкину дознаться, с кем именно там она разговаривала, но только факт: собеседник ее руками развел и посетовал: вы же все трое – не работающие на стройке люди, нету у нас оснований, чтоб выбивать вам квартиру, тем более, дом-то продали с вашего согласия, а деньги за него – кто знает? – где они, в конце-то концов?.. А как раз за несколько дней перед тем в доме, где жил Ронкин, в том же подъезде освободилась двухкомнатная квартира. И Семен Матвеевич, выслушав всю эту историю от бабушки, – разговор шел в сарайчике, ими обжитом, одно слово – «обжитом»: щели позатыканы газетами, – собрал в охапку невеликое их барахлишко и привел всех в пустующую квартиру: живите! Тем более, она готовилась кому-то на улучшение: вместо одной – две комнаты. И Ронкин об этом знал. У него даже сомнения не было в своей правоте: ведь не сравнить сарай Амелиных с чьей-то тесной, но все-таки отдельной, хорошей квартирой.
– Комендант прибежал, – рассказывал мне Ронкин, – возмущается. Я не помню, знаете, вдруг какое-то затмение нашло, что я ему ответил. Но побелел он и как-то растаял в воздухе, будто и не было. Уж потом, много дней спустя, сказал мне: «Я и не подозревал, Семен Матвеевич, что вы таким злобным можете быть!..» Злобным – надо ж! Я и сам не подозревал. Да и не злоба это. А только я так скажу: одно из самых гадких чувств в концлагере, не уходящих, никак не притерпеться к нему, – постоянный стыд за свою беспомощность. Нет, не стыд, – не знаю, как назвать. Больнее, чем стыд! – когда не можешь помочь тому, кому без помощи крышка. И это – тогда, там. А уж теперь-то я вовсе не могу выносить такого. Как поднимется что-то внутри, и бросаешься на самое отчаянное! Да пусть уж лучше меня с ботинками вместе съедят, чем я унижусь молчанием! Вот и Михаил, а точнее – Михаил Андреевич Токарев на меня обиделся: к нему просить не пришел за старушку с детьми, сам распорядился, через голову, значит, и – мало того! – я в ту же газету, где очерк о Насте Амелиной, потаскухе этой, напечатан был, радужный миф, – послал письмо: так, мол, и так, прошу считать мое письмо официальным опровержением лживой версии, нарочно придуманной и вами посредством печатного слова распространенной; ею вы нанесли непоправимый урон памяти покойного машиниста экскаватора, прекрасного человека Виктора Амелина… Глупо, конечно, было рассчитывать, чтоб они напечатали письмо сами себе в пику. Но они хуже сделали: прислали письмо в партком для принятия мер к автору письма, то есть ко мне.
Ронкин умолк,
– И что же партком? – спросил я.
– Да не в этом дело! – уже и на меня досадуя, сказал он. – До парткома Токарев, конечно, не допустил, но меня попробовал отчитать. Вот тогда-то он и придумал свою фразу о пользе мифов, – ему мало строить, ему, видите ли, еще и Гомером себя почувствовать хочется…
Я рассмеялся, хотя вовсе невесело мне было слушать эту историю, будто бия тоже был виноват в чемто… Впрочем, что же в прятки с собой играть? – виноват, конечно. Тем, что отмолчался тогда, не стал ничего писать, – уже виноват. Даже перед самим собой, уж не говоря о Коробове, машинисте экскаватора, о Токареве, Насте Амелиной, – все они, с кем я встречался в прошлый приезд, и знать не могли, чем вызвано мое молчание: равнодушием или согласием, отвращением или всего лишь сомнением… Молчание – еще не поступок, его перетолковать можно как угодно, Что ж, и это был компромисс? Семен Матвеевич спросил не без иронии:
– Что вы смеетесь? Точно говорю! Только, может, не одним Гомером, а еще и Одиссеем или – как его там? – Парисом? Нарциссом?.. Мне эти греческие сказки сын рассказывал, он ими одно время ушиблен был.
– Должно быть, славный у вас сын?
– А вот увидите сейчас.
Было уже одиннадцать часов, и я удивился:
– Неужели ждет?
Ронкин тоже взглянул на часы.
– Не успел еще: у них школа в три смены, а он теперь в восьмом, взрослый считается класс, вот и кончают они – в половине одиннадцатого. Так что ждать-то обычно мне приходится.
– Неудобно как! – посочувствовал я. А Ронкина вдруг озлило это словечко.
– Неудобно знаете что?.. А у нас похлеще, чем неудобно. Школы, детские сады, магазины – весь так называемый соцкультбыт отстает минимум на пятилетку.
И вроде есть оправданье: тридцать тысяч людей живут еще в вагончиках. Знаете эти ПДУ?
Я знал: передвижные, легкие домики, зимой – иней на стенах, а летом, в жару – свариться можно под раскаленной крышей, и теснота:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138