Он думал, у больной крайнее истощение, и ночь и день – сутки напролет – не отходил от нее, добросовестно пичкал ее глюкозой, хотя именно от избытка сахара в крови, от того, что не мог организм усваивать его, жена Ронкина погибала.
Семен Матвеевич, узнав о приступе, примчался на попутке, но увидел лишь последние минуты агонии и ничем уже помочь не успел. От внезапности случившегося он вообще не мог ничего говорить, даже упрекать врача не мог, а только казнил себя мысленно зато, что не уследил, не уберег…
Но казнил себя из-за этой смерти не только Ронкин:
Пасечный – тоже. Когда узнал все подробности случившегося, диким показалось, что в благодатном прикавказском, прикубанском краю человек погибает всего лишь от нехватки каких-то огурцов, молока… Да оно и на самом деле дико было.
Пасечный пришел на похороны и винился перед Ронкиным принародно. На следующий день снял с работы начальника ОРСа, а экскаваторщика вызвал к себе, усадил напротив, подвинул к нему по столу несколько пачек денег, перехваченных черненькими аптекарскими резинками, сказал:
– Вот тебе для начала, Семен Матвеевич, двадцать тысяч рублей, чтоб тратил без всякого отчета, без квитанций – по надобности. Грузовик дам и двух грузчиков. Отправляйся в экспедицию по всей Кубани, закупай везде, где какие сможешь, харчи – за деньги, или, может, какому колхозу нужно подвезти что-то, перекинуть – колхозы теперь безлошадные, – крутись, как хочешь, но чтоб раз в неделю машину с продуктами на стройку пригонять. Хорошо? А тут – откроем коммерческий магазин.
Ронкин отказывался. Но начальник строительства заключил жестко:
– Не спорь. Кандидатура твоя самая подходящая.
Честность я твою знаю. Знаю, копейки себе не возьмешь. Горше тебя, острее тебя надобность таких экспедиций никто на стройке не ощущает. И уж коли мы всем миром не могли тебе одному помочь, помоги ты нам. Может, и тебе от этого – легче станет. А для мальчонки твоего я уж няньку нашел, – не сомневайся, поднимем! За мальчонку я перед тобой – своей головой ответчик…
Ронкину ничего не оставалось, как согласиться.
Он мотался с машиною по всему краю лето и осень.
Сам – за шофера. Грузчикам давал отдохнуть деньдругой, когда гнал машину, полную всякого добра, на Красную речку. Ночь – не ночь, сушь – не сушь, грязь – не грязь, не позволял себе ни минуты покоя, гнал и гнал «газон», спидометр распухал от мелькавших верст, и каждая из них в мыслях Ронкина превращалась в горячую, до дурноты вкусно пахнувшую еду, полную миску еды, поставленную перед голодным ребенком, перед друзьями, выложившими на стол костистые, натруженные тяжкой работой руки, перед женой, которую он теперь так и не сможет никогда накормить.
Гнал и гнал… А сам ел только то, чем отоваривали ему карточки в поселковом магазинчике – сухим пайком, однажды на всю неделю: на продукты в кузове грузовичка наложил для себя жестокий запрет.
К концу осени он потерял чуть не треть собственного веса, и без того невеликого, довел себя до того, что однажды, пригнав машину в поселок, не смог вылезти из-за руля. А когда его вытащил, поставил на землю оказавшийся рядом Токарев, Ронкин сказал ему:
– Спасибо, Михаил… Я, наверное, никогда не доходил так, как сейчас, – и улыбнулся.
Токарев хотел выругать его, но взглянул в глаза Ронкина, влажно-коричневые, и увидел, что они – счастливые. Обнял экскаваторщика и вдруг, даже для себя самого неожиданно, зарылся лицом в ворот насквозь пропитанной пылью, потом, машинным маслом куртки Ронкина и так стоял долго, раскачиваясь на длинных ногах, повторяя одно лишь слово:
– Прости!.. Прости!.. Прости!..
А Ронкин улыбался – впервые за все эти месяцы.
И похлопывал друга рукою по плечу легонько, ласково.
Получалось, что Ронкин утешал Токарева, а не наоборот.
Отношения Марии, Токарева и Панина складывались странновато. Панин, как обычно, отмалчивался, и Токарев как бы вынужден был вести разговор за двоих, много шутил, то переводя молчание друга на язык словесный, а то – просто развлекая или, точнее, отвлекая Марию, которая все время невольно прислушивалась, приглядывалась к тому, что происходит с Паниным.
Видно было, что необычный человек этот все больше заинтересовывает девушку, сам того не желая. У нее темнели глаза, когда она смотрела на него, ресницы подрагивали, и это никак не вязалось с ее категоричной манерой разговаривать.
Токарев пошутил однажды:
– Интересно, друзья, получается! Если вы, Мария, – Коломбина, – а кем же вам быть, как не ею? – то ты, Володька, конечно, Пьеро. Пьеро – несомненный, робкий, растерянный – всему невпопад. Так кем же мне тогда остается быть? Арлекином? Пройдохой Арлекином? – И вздохнул с деланным огорчением. – Амплуа в ваших глазах, Мария, невыгодное! Но что делать!
Придется не выходить из жанра!.. Впрочем… впрочем, ведь и Арлекин – бывало! – не одни лишь свои дела устраивал, а чужие – тоже, так?
Мария в ответ улыбнулась ему улыбкой быстрой, смущенной и с благодарной ласковостью скользнула ладошкой по его широкой лапище: мол, мы понимаем друг друга, и ладно, и хорошо, но не надо об этом вслух.
И вдруг Панин вспылил:
– Ну при чем тут Арлекин, Пьеро! Зачем несхожее непременно со своим сравнивать? Другие времена, нравы, понятия, а мы все норовим на себя напялить, будто это – костюм какой-то: один сдернул, в другой приоделся… Этак все неповторное и делается расхожим, а расхожее – нормой!..
Мария вступилась за Токарева: мол, что же, и пошутить нельзя? Панина, дотошливого Панина это еще больше раздосадовало. Он припомнил, что Марии не нравится почему-то одна из скульптур Голубкиной – «Идущий». Оказывается, Панин и эту скульптуру хорошо знал: изображает она голого мускулистого человека, с тяжелым подбородком; вообще есть в нем грубое нечто, весь он из рытвин и бугров, далеко не идеально сложенный, упрямый. Марии даже помстилась в нем неандертальская примесь какая-то, во всяком случае – нарочитость, для Голубкиной вовсе не характерная и тем для нее, для Марии, вдвойне возмутительная, как предумышленный перевес идеи над пластической формой скульптуры… Панин это припомнил и сухо сказал:
– Вот для вас-то, Мария, тем более, если вы думаете специализироваться как искусствовед, эта невоспитанность чувств вдвойне губительна. Она и будет всегда проявляться в таких вот поспешных – «от себя», а точнее – «под себя» – оценках. Будто и невдомек вам, что не может человек идущий, впереди других идущий, все удары на себя принимающий, быть приглаженным.
Это – находка голубкинская, спор ее с тривиальными академиками российскими, что герой ее – весь из шишек да ямин. А вы его пригнуть хотите под свою приглаженность, мнимую гармоничность.
Он помолчал и уже тихо, изумленно даже добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Семен Матвеевич, узнав о приступе, примчался на попутке, но увидел лишь последние минуты агонии и ничем уже помочь не успел. От внезапности случившегося он вообще не мог ничего говорить, даже упрекать врача не мог, а только казнил себя мысленно зато, что не уследил, не уберег…
Но казнил себя из-за этой смерти не только Ронкин:
Пасечный – тоже. Когда узнал все подробности случившегося, диким показалось, что в благодатном прикавказском, прикубанском краю человек погибает всего лишь от нехватки каких-то огурцов, молока… Да оно и на самом деле дико было.
Пасечный пришел на похороны и винился перед Ронкиным принародно. На следующий день снял с работы начальника ОРСа, а экскаваторщика вызвал к себе, усадил напротив, подвинул к нему по столу несколько пачек денег, перехваченных черненькими аптекарскими резинками, сказал:
– Вот тебе для начала, Семен Матвеевич, двадцать тысяч рублей, чтоб тратил без всякого отчета, без квитанций – по надобности. Грузовик дам и двух грузчиков. Отправляйся в экспедицию по всей Кубани, закупай везде, где какие сможешь, харчи – за деньги, или, может, какому колхозу нужно подвезти что-то, перекинуть – колхозы теперь безлошадные, – крутись, как хочешь, но чтоб раз в неделю машину с продуктами на стройку пригонять. Хорошо? А тут – откроем коммерческий магазин.
Ронкин отказывался. Но начальник строительства заключил жестко:
– Не спорь. Кандидатура твоя самая подходящая.
Честность я твою знаю. Знаю, копейки себе не возьмешь. Горше тебя, острее тебя надобность таких экспедиций никто на стройке не ощущает. И уж коли мы всем миром не могли тебе одному помочь, помоги ты нам. Может, и тебе от этого – легче станет. А для мальчонки твоего я уж няньку нашел, – не сомневайся, поднимем! За мальчонку я перед тобой – своей головой ответчик…
Ронкину ничего не оставалось, как согласиться.
Он мотался с машиною по всему краю лето и осень.
Сам – за шофера. Грузчикам давал отдохнуть деньдругой, когда гнал машину, полную всякого добра, на Красную речку. Ночь – не ночь, сушь – не сушь, грязь – не грязь, не позволял себе ни минуты покоя, гнал и гнал «газон», спидометр распухал от мелькавших верст, и каждая из них в мыслях Ронкина превращалась в горячую, до дурноты вкусно пахнувшую еду, полную миску еды, поставленную перед голодным ребенком, перед друзьями, выложившими на стол костистые, натруженные тяжкой работой руки, перед женой, которую он теперь так и не сможет никогда накормить.
Гнал и гнал… А сам ел только то, чем отоваривали ему карточки в поселковом магазинчике – сухим пайком, однажды на всю неделю: на продукты в кузове грузовичка наложил для себя жестокий запрет.
К концу осени он потерял чуть не треть собственного веса, и без того невеликого, довел себя до того, что однажды, пригнав машину в поселок, не смог вылезти из-за руля. А когда его вытащил, поставил на землю оказавшийся рядом Токарев, Ронкин сказал ему:
– Спасибо, Михаил… Я, наверное, никогда не доходил так, как сейчас, – и улыбнулся.
Токарев хотел выругать его, но взглянул в глаза Ронкина, влажно-коричневые, и увидел, что они – счастливые. Обнял экскаваторщика и вдруг, даже для себя самого неожиданно, зарылся лицом в ворот насквозь пропитанной пылью, потом, машинным маслом куртки Ронкина и так стоял долго, раскачиваясь на длинных ногах, повторяя одно лишь слово:
– Прости!.. Прости!.. Прости!..
А Ронкин улыбался – впервые за все эти месяцы.
И похлопывал друга рукою по плечу легонько, ласково.
Получалось, что Ронкин утешал Токарева, а не наоборот.
Отношения Марии, Токарева и Панина складывались странновато. Панин, как обычно, отмалчивался, и Токарев как бы вынужден был вести разговор за двоих, много шутил, то переводя молчание друга на язык словесный, а то – просто развлекая или, точнее, отвлекая Марию, которая все время невольно прислушивалась, приглядывалась к тому, что происходит с Паниным.
Видно было, что необычный человек этот все больше заинтересовывает девушку, сам того не желая. У нее темнели глаза, когда она смотрела на него, ресницы подрагивали, и это никак не вязалось с ее категоричной манерой разговаривать.
Токарев пошутил однажды:
– Интересно, друзья, получается! Если вы, Мария, – Коломбина, – а кем же вам быть, как не ею? – то ты, Володька, конечно, Пьеро. Пьеро – несомненный, робкий, растерянный – всему невпопад. Так кем же мне тогда остается быть? Арлекином? Пройдохой Арлекином? – И вздохнул с деланным огорчением. – Амплуа в ваших глазах, Мария, невыгодное! Но что делать!
Придется не выходить из жанра!.. Впрочем… впрочем, ведь и Арлекин – бывало! – не одни лишь свои дела устраивал, а чужие – тоже, так?
Мария в ответ улыбнулась ему улыбкой быстрой, смущенной и с благодарной ласковостью скользнула ладошкой по его широкой лапище: мол, мы понимаем друг друга, и ладно, и хорошо, но не надо об этом вслух.
И вдруг Панин вспылил:
– Ну при чем тут Арлекин, Пьеро! Зачем несхожее непременно со своим сравнивать? Другие времена, нравы, понятия, а мы все норовим на себя напялить, будто это – костюм какой-то: один сдернул, в другой приоделся… Этак все неповторное и делается расхожим, а расхожее – нормой!..
Мария вступилась за Токарева: мол, что же, и пошутить нельзя? Панина, дотошливого Панина это еще больше раздосадовало. Он припомнил, что Марии не нравится почему-то одна из скульптур Голубкиной – «Идущий». Оказывается, Панин и эту скульптуру хорошо знал: изображает она голого мускулистого человека, с тяжелым подбородком; вообще есть в нем грубое нечто, весь он из рытвин и бугров, далеко не идеально сложенный, упрямый. Марии даже помстилась в нем неандертальская примесь какая-то, во всяком случае – нарочитость, для Голубкиной вовсе не характерная и тем для нее, для Марии, вдвойне возмутительная, как предумышленный перевес идеи над пластической формой скульптуры… Панин это припомнил и сухо сказал:
– Вот для вас-то, Мария, тем более, если вы думаете специализироваться как искусствовед, эта невоспитанность чувств вдвойне губительна. Она и будет всегда проявляться в таких вот поспешных – «от себя», а точнее – «под себя» – оценках. Будто и невдомек вам, что не может человек идущий, впереди других идущий, все удары на себя принимающий, быть приглаженным.
Это – находка голубкинская, спор ее с тривиальными академиками российскими, что герой ее – весь из шишек да ямин. А вы его пригнуть хотите под свою приглаженность, мнимую гармоничность.
Он помолчал и уже тихо, изумленно даже добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138