Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою «подзащитную» и страстное желание спасти её овладело моей волей, которая, несмотря на весь мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-мудра: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь — мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропе, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу…
Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей чёрной богини…
Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка…
Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день, и год. Но мне было всё равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало:
Ущербная Луна.
Ночь шита серебром.
Ты смотришь на меня.
Ты помнишь обо мне.
Как крошечен ущерб отточенным серпом,
но как бездонна щель, как пристально узка…
Губы мои ещё шептали, повторяя в сотый раз, эти слова, а Липотин уже был тут как тут — стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажды аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал…
Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения — это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке:
— Увы, почтеннейший, увы… мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не чувствую. Предупредить вас о моей отставке — единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы — человек «конченый».
И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще… гм… покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время — деньги… В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер — так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, — и он небрежно отсалютовал мне шляпой, — до скорой смерти!
Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова — и не услышал, а скорее угадал по его губам: «Тибетские дугпа велели вам низко кланяться…» Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может.
Никогда больше Липотина я не видел.
Теодор Гертнер! — наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведён в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой, можно сойти с ума. Мёртвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору…
О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Чёрной!..
Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости.
Взывать к Яне?.. Сердце моё молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить её там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня всё же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу её сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть — всё.
Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?..
И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва… и… и всё остальное!..
Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Моё Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.
Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.
Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части… Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.
Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя же самой, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей чёрной богини…
Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка…
Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день, и год. Но мне было всё равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало:
Ущербная Луна.
Ночь шита серебром.
Ты смотришь на меня.
Ты помнишь обо мне.
Как крошечен ущерб отточенным серпом,
но как бездонна щель, как пристально узка…
Губы мои ещё шептали, повторяя в сотый раз, эти слова, а Липотин уже был тут как тут — стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажды аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал…
Потом он заговорил, совсем тихо, под зловещий аккомпанемент шипения — это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке:
— Увы, почтеннейший, увы… мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким уж меня произвели на этот свет. Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не чувствую. Предупредить вас о моей отставке — единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощанье: с общепринятой точки зрения вы — человек «конченый».
И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще… гм… покорителя женских сердец! Засим позвольте раскланяться: время — деньги… В кафе прошел слух, что какой-то богатый приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер — так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтеннейший, — и он небрежно отсалютовал мне шляпой, — до скорой смерти!
Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова — и не услышал, а скорее угадал по его губам: «Тибетские дугпа велели вам низко кланяться…» Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза полыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может.
Никогда больше Липотина я не видел.
Теодор Гертнер! — наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведён в исполнение?.. Полная неизвестность, от которой, можно сойти с ума. Мёртвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутреннему взору…
О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаис Чёрной!..
Невозможно описать ту разверзшуюся предо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости.
Взывать к Яне?.. Сердце моё молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить её там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она меня всё же слышит. Быть может, ей снится, что мы навеки соединились, а я потревожу её сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего, а ненависть — всё.
Так и ждал я, простертый недвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?..
И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва… и… и всё остальное!..
Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Моё Он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.
Вначале был ад. В каких только обличьях не являлась мне — даже средь бела дня! — Асайя Шотокалунгина! Это был какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной, по-детски невинной жестокости, ослеплявшая умопомрачительной наготой своего божественного тела.
Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулы заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части… Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.
Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающих поверхностях моего дома:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152