Такое и последнему болвану в голову не придет! Нет, больше я с тобой в кино не ходок, то-то ты сегодня всю ночь бредила, металась по койке, чуть на пол не грохнулась!
— Пани Реза, да он это был, он! Вы что, не видели? И на лице та же черная маска, как вчера в кино... А-а-а! — и Люцка затряслась от неподдельного ужаса.
— Ох, и влепила б я тебе, всю бы дурь как рукой сняло, помяни мое слово! Да чтоб ты знала, эти люди в кино — чистый обман зрения, тени на полотне. Ты уж лучше молчи, не болтай чепухи, а не то и впрямь получишь!
Люцка в задумчивости подбирала с пола осколки. Верить кухарке? Не верить?
А Реза вдруг добросердечно зачастила внятным шепотком:
— Глупышка ты эдакая! Мне — да и не знать, кто нам почту приносит! К твоему сведению, это господин Рудольф, сын нашего покойного хозяина, и эта пекарня вместе с домом и остальным богатством достанется ему по наследству, когда он женится на своей троюродной сестре Дольфи. Да чего тебе объяснять, все равно не поймешь... Дурашка ты такая, наказанье ты мое господне! Вода в кране заурчит — ты ноешь, что это плачет замурованный в стене каменщик... Молчи и не перебивай меня! А все этот шалопай Ирка, ученик пекаря вбил тебе в башку, что в шутку его замуровали, когда он вздремнул после обеда, а как началась забастовка, о нем и позабыли.., Так ведь, вбил? Я что, не помню, ка-к ночью кран заурчал и ты со страху прямо на кровать ко мне прыгнула, у меня потом на боку несколько дней здоровенный синяк красовался... А лестница, которую ты керосином залила? Уж как ты плакала-рыдала, что до конца дней своих придется за нее расплачиваться, опять же слушай больше этого паршивца, он тебя научит!.. Эх ты, ума палата! Помню, пекли сладкий омлет с кремом, так ты на меня накинулась: мол, не дурачьте, крем бывает только обувной, за столом все так и грохнули, старшой чуть было не окочурился со смеху. А тебе хоть бы что, опять поверила Ирке, насмешнику этому, что крем обувной, гуталин го бишь, замешивают на пепле покойничков прямо в крематории... Я, конечно, понимаю, ты у нас дикая, в лесу росла, а месяца в Праге разве хватит, чтобы все сразу уразуметь, да не сержусь я на тебя, чего сердиться-то, так-то ты девка как девка... Оттого-то и обидно, что такая славная девчонка может всерьез подумать, будто граф из кино за ней в пекарню явился... Ну, чего рот-то разинула, расселась тут с веником на полу... Вставай живо и берись за дело!
С минуту Люцка все еще сидела на корточках.
Ее беличьи глазки посверкивали, палец выбивал дробь по широким передним зубам — так она поступала всегда, когда что-то было выше ее разумения. И вид у нее становился вполне сосредоточенным.
Недоверчиво, с обидой в голосе она буркнула:
— Да я же, пани Реза, я же не говорила, что он ради меня приходил... Но что еще я могла о нем подумать, ведь у него на лице точь-в-точь была такая же черная маска, как у того графа в кино? Разве разберешься сразу, что к чему!
— Золотко ты мое,— глубоко вздохнула Реза,— у Рудольфа после войны мало что от лица осталось, потому он и прикрывает его черной тряпицей. Теперь представляешь, каково ему было, когда ты эдак завопила?
— Господи милостивый, как же было удержаться, разве ж я о нем что знала?
А кухарка продолжала:
— Когда он вернулся с войны, на лице у него ничего, кроме глаз, не было. В одном пражском госпитале ему приделали новый нос — из руки повыше локтя кусок вырезали...— И она показала, откуда именно. Люцка слушала затаив дыхание, как слушают Евангелие, постукивая по зубам уже всеми пальцами обеих рук. Наконец она судорожно, даже с присвистом вздохнула, закатив свои черные глазки под самые брови, застывшие точно от боли; потерла виски. И вдруг, разведя руками, победно рассмеялась:
— Как же, пани Реза, так я вам и поверила! Вам бы только подшутить надо мной, еще про какого-нибудь каменщика замурованного выдумать, но я теперь тоже не лыком шита! Это ж надо такое выдумать — нос, вырезанный из руки! Да где это слыхано?! Сказали бы, из турнепса, я бы еще, может, поверила, а так... Ха-ха-ха! — деланно смеялась Люцка, смахивая на заштатную актрису.
Поверить-то Резе она не поверила, но и не убеждена была, что та говорит неправду. Сверкая беличьими глазами, она замерла с куском угля в руках перед заслонкой, будто забыв подбросить его в плиту.
— Молчи да на ус мотай, болтушка! Вот ведь дурочка ты какая...— как можно ласковее проговорила Реза.— Ясное дело, трудно поверить. Я и сама не верила, когда услыхала. А ведь это, Люцина, святая правда.
Из предосторожности Реза выглянула за одну дверь, за другую и тихонько зашептала:
— Лучше б, конечно, я тебе ничего не говорила, но раз уж начала... Ты только смотри, держи язык за зубами-то!.. Ему и впрямь новый нос сварганили, а вместо хрящика кусок его собственного ребра вставили...
И тут уж, одержимая женским бесом сплетен, кухарка зашушукала, свернув губы трубочкой:
— Я сама вся дрожу, это у раскаленной-то плиты!..— В доказательство она протянула Люцине обе руки в огромных мурашках, потерла их ладонями повыше локтей, кожа при этом зашуршала, как бумага.— Видишь, истинный крест!
— Божетымойгосподи, Дева Пречистая, святая Анна! — поежившись, снова запричитала Люцка.
И то верно: не будь это все правдой — не было бы мурашек на руках у пани Резы. Люцка цену мурашкам знала и ощущала даже некоторую их приятность. И теперь обе, ужаснувшись чужой беде, испытывали типично женское наслаждение от собственных переживаний.
— Да, чуть не забыла сказать,— с жаром продолжила Реза,— с войны-то он вернулся еще и без руки, поэтому когда ему лицо латали, выкроили, что могли, из оставшейся и прилепили пластырем. А по правилам нужно бы, чтобы рука шесть недель была к лицу привязана — к голове-то что еще приставишь? — пока кусок не приживется, и только тогда его отрезают... В общем, так он и остался уродом. Хуже всего, что Дольфи за него теперь замуж не пойдет, хоть и потеряет часть наследства, на которую полное право имеет по воле хозяина, царство ему небесное. А он тоже хорош гусь был, коли последняя воля у него была эдакая! Постой, как же там, уж больно мудрено... Ага, значит, так... Наш молодой хозяин должен попросить ее руки до того, как ей исполнится двадцать четыре года, а ежели она ему откажет и за год решения своего не изменит или, чего доброго, помрет — он получит в наследство дом и пекарню. Если откажется он сам, его мачеха, хозяйка наша, заплатит ему половину стоимости недвижимости, а Дольфи и вовсе гроши. И тогда весь дом вместе с пекарней и всем капиталом перейдет нашей хозяйке и двум ее детям, что нажила она с покойным. Она и без того миллионерша, не счесть, сколько в войну заработала, в этом она толк знает, баба ока-ян-н-ная... Я хоть все больше у плиты, но все вижу, все знаю! Как-никак сорок пять лет в доме, всех детей перенянчила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Пани Реза, да он это был, он! Вы что, не видели? И на лице та же черная маска, как вчера в кино... А-а-а! — и Люцка затряслась от неподдельного ужаса.
— Ох, и влепила б я тебе, всю бы дурь как рукой сняло, помяни мое слово! Да чтоб ты знала, эти люди в кино — чистый обман зрения, тени на полотне. Ты уж лучше молчи, не болтай чепухи, а не то и впрямь получишь!
Люцка в задумчивости подбирала с пола осколки. Верить кухарке? Не верить?
А Реза вдруг добросердечно зачастила внятным шепотком:
— Глупышка ты эдакая! Мне — да и не знать, кто нам почту приносит! К твоему сведению, это господин Рудольф, сын нашего покойного хозяина, и эта пекарня вместе с домом и остальным богатством достанется ему по наследству, когда он женится на своей троюродной сестре Дольфи. Да чего тебе объяснять, все равно не поймешь... Дурашка ты такая, наказанье ты мое господне! Вода в кране заурчит — ты ноешь, что это плачет замурованный в стене каменщик... Молчи и не перебивай меня! А все этот шалопай Ирка, ученик пекаря вбил тебе в башку, что в шутку его замуровали, когда он вздремнул после обеда, а как началась забастовка, о нем и позабыли.., Так ведь, вбил? Я что, не помню, ка-к ночью кран заурчал и ты со страху прямо на кровать ко мне прыгнула, у меня потом на боку несколько дней здоровенный синяк красовался... А лестница, которую ты керосином залила? Уж как ты плакала-рыдала, что до конца дней своих придется за нее расплачиваться, опять же слушай больше этого паршивца, он тебя научит!.. Эх ты, ума палата! Помню, пекли сладкий омлет с кремом, так ты на меня накинулась: мол, не дурачьте, крем бывает только обувной, за столом все так и грохнули, старшой чуть было не окочурился со смеху. А тебе хоть бы что, опять поверила Ирке, насмешнику этому, что крем обувной, гуталин го бишь, замешивают на пепле покойничков прямо в крематории... Я, конечно, понимаю, ты у нас дикая, в лесу росла, а месяца в Праге разве хватит, чтобы все сразу уразуметь, да не сержусь я на тебя, чего сердиться-то, так-то ты девка как девка... Оттого-то и обидно, что такая славная девчонка может всерьез подумать, будто граф из кино за ней в пекарню явился... Ну, чего рот-то разинула, расселась тут с веником на полу... Вставай живо и берись за дело!
С минуту Люцка все еще сидела на корточках.
Ее беличьи глазки посверкивали, палец выбивал дробь по широким передним зубам — так она поступала всегда, когда что-то было выше ее разумения. И вид у нее становился вполне сосредоточенным.
Недоверчиво, с обидой в голосе она буркнула:
— Да я же, пани Реза, я же не говорила, что он ради меня приходил... Но что еще я могла о нем подумать, ведь у него на лице точь-в-точь была такая же черная маска, как у того графа в кино? Разве разберешься сразу, что к чему!
— Золотко ты мое,— глубоко вздохнула Реза,— у Рудольфа после войны мало что от лица осталось, потому он и прикрывает его черной тряпицей. Теперь представляешь, каково ему было, когда ты эдак завопила?
— Господи милостивый, как же было удержаться, разве ж я о нем что знала?
А кухарка продолжала:
— Когда он вернулся с войны, на лице у него ничего, кроме глаз, не было. В одном пражском госпитале ему приделали новый нос — из руки повыше локтя кусок вырезали...— И она показала, откуда именно. Люцка слушала затаив дыхание, как слушают Евангелие, постукивая по зубам уже всеми пальцами обеих рук. Наконец она судорожно, даже с присвистом вздохнула, закатив свои черные глазки под самые брови, застывшие точно от боли; потерла виски. И вдруг, разведя руками, победно рассмеялась:
— Как же, пани Реза, так я вам и поверила! Вам бы только подшутить надо мной, еще про какого-нибудь каменщика замурованного выдумать, но я теперь тоже не лыком шита! Это ж надо такое выдумать — нос, вырезанный из руки! Да где это слыхано?! Сказали бы, из турнепса, я бы еще, может, поверила, а так... Ха-ха-ха! — деланно смеялась Люцка, смахивая на заштатную актрису.
Поверить-то Резе она не поверила, но и не убеждена была, что та говорит неправду. Сверкая беличьими глазами, она замерла с куском угля в руках перед заслонкой, будто забыв подбросить его в плиту.
— Молчи да на ус мотай, болтушка! Вот ведь дурочка ты какая...— как можно ласковее проговорила Реза.— Ясное дело, трудно поверить. Я и сама не верила, когда услыхала. А ведь это, Люцина, святая правда.
Из предосторожности Реза выглянула за одну дверь, за другую и тихонько зашептала:
— Лучше б, конечно, я тебе ничего не говорила, но раз уж начала... Ты только смотри, держи язык за зубами-то!.. Ему и впрямь новый нос сварганили, а вместо хрящика кусок его собственного ребра вставили...
И тут уж, одержимая женским бесом сплетен, кухарка зашушукала, свернув губы трубочкой:
— Я сама вся дрожу, это у раскаленной-то плиты!..— В доказательство она протянула Люцине обе руки в огромных мурашках, потерла их ладонями повыше локтей, кожа при этом зашуршала, как бумага.— Видишь, истинный крест!
— Божетымойгосподи, Дева Пречистая, святая Анна! — поежившись, снова запричитала Люцка.
И то верно: не будь это все правдой — не было бы мурашек на руках у пани Резы. Люцка цену мурашкам знала и ощущала даже некоторую их приятность. И теперь обе, ужаснувшись чужой беде, испытывали типично женское наслаждение от собственных переживаний.
— Да, чуть не забыла сказать,— с жаром продолжила Реза,— с войны-то он вернулся еще и без руки, поэтому когда ему лицо латали, выкроили, что могли, из оставшейся и прилепили пластырем. А по правилам нужно бы, чтобы рука шесть недель была к лицу привязана — к голове-то что еще приставишь? — пока кусок не приживется, и только тогда его отрезают... В общем, так он и остался уродом. Хуже всего, что Дольфи за него теперь замуж не пойдет, хоть и потеряет часть наследства, на которую полное право имеет по воле хозяина, царство ему небесное. А он тоже хорош гусь был, коли последняя воля у него была эдакая! Постой, как же там, уж больно мудрено... Ага, значит, так... Наш молодой хозяин должен попросить ее руки до того, как ей исполнится двадцать четыре года, а ежели она ему откажет и за год решения своего не изменит или, чего доброго, помрет — он получит в наследство дом и пекарню. Если откажется он сам, его мачеха, хозяйка наша, заплатит ему половину стоимости недвижимости, а Дольфи и вовсе гроши. И тогда весь дом вместе с пекарней и всем капиталом перейдет нашей хозяйке и двум ее детям, что нажила она с покойным. Она и без того миллионерша, не счесть, сколько в войну заработала, в этом она толк знает, баба ока-ян-н-ная... Я хоть все больше у плиты, но все вижу, все знаю! Как-никак сорок пять лет в доме, всех детей перенянчила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58