— Ну что вы, дядюшка! — покорно склонился он.
— Какая-нибудь иная девушка — надеюсь, вы меня поняли? — повторил я.— Я имею в виду прежде всего Юлию: кроме как за этим столом, она для вас не существует!
— Вы имеете в виду эту барышню! — радостно вскричал мой Индржих.— Да никогда в жизни, клянусь честью! Даже если бы мы остались последней парой на всем белом свете... конечно, я не имею в виду никого обидеть...
— Рад слышать это. Ну, ступайте. Будете писать домой — передайте поклон маменьке.
Я очень досадовал на себя: не следовало бы мне предостерегать его насчет Юленьки и уж тем более повторять предупреждение. Как опытный физиономист — по крайней мере, тогда я еще считал себя таковым — я приметил, что нижние его веки напряглись, когда я вторично упомянул о Юленьке, и понял: он подозревает меня.
Вот почему его заверения прозвучали излишне патетично. О нет, он вовсе не ягненочек, каким показался мне сначала!
1 Челаковский Ф. Л. (1799—1852) — чешский поэт, фольклорист.
— Кроме того,— уже тверже сказал Индржих,— я обручен с дочкой директора, но маменька пока не должна знать об этом!..
Неколова тоже получила от меня соответствующие указания относительно Юлии.
Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и неприязнь между Индржихом и Юлией росла, как того требовал мой умысел.
Это можно было заметить по поведению обоих.
За столом безупречный юноша выказывал по отношению к очаровательной девушке прямо-таки образцовое небрежение, глядя поверх ее головы.
Зато Юлия не спускала с него глаз.
Индржих блистал непринужденным весельем, предназначавшимся только мне, и глазки Юленьки извергали злобную ревность от той любезности, с какой я принимал знаки внимания от студента, учившегося с каждым днем все прилежнее, чтобы по вечерам похвастать передо мной новыми знаниями, исключительно для меня же приобретенными.
Это был типичный второгодник, изо всех сил старавшийся наверстать упущенное.
Бедняжка Юленька чувствовала себя с нами неловко, совместные ужины превратились для нее в сущую муку. Уже на третий день она дождалась меня, чтобы спросить, когда же она переедет, отважившись при этом на ласку, какой я не ждал от нее.
Взяв мою руку, она поглаживала ее обеими ладошками — прием этот, называемый фрикцией, есть не что иное, как уловка, рассчитанная на чувствительность нервных окончаний мужчины, от которого женщина во что бы то ни стало хочет добиться своего. Разумеется, я немедля положил конец телячьим нежностям и строго ответил, что придется подождать месяца три, пока найдется отдельная однокомнатная квартира.
В глазах ее метнулось такое отчаяние, что я, не удержавшись, коснулся пальцем ее подбородка. Но тут же пожалел об этом, видя, как блаженство разливается по ее личику.
Я велел ей идти к себе, поскольку она застыла возле меня, как изваяние.
Потом Юленька озадачила меня, поймав в коридоре: пообещала сбежать, если я буду заставлять ее ужинать вместе с нами.
Она сердилась не на шутку и с трудом выговаривала слова, лицо исказилось в злобе, мне показалось, что и глаза ее стали косить, и даже уши зашевелились.
— Сбегу, сбегу — и все! — Ее «с-с» слюной брызнуло мне в лицо.
Огорошенный таким взрывом ненависти, я вгляделся в нее.
В жизни не приходилось мне видеть ничего подобного.
Она была почти невменяема.
Да, эксперимент с красавчиком Индржихом удался на славу и завершился в пользу Юленьки!
— Будь по-твоему! — сказал я.— Не хочешь — не ходи, ешь, как раньше, в кухне!
Я повернулся и ушел — только так я и мог поступить, потому что если бы я подбодрил ее жестом, выдержка изменила бы мне... Видите, я ничего от вас не утаиваю.
Ведь взгляд ее сулил именно такой исход дела.
Но кто бы вы думали в тот же вечер пришел на наш ужин? Юленька!
Ее точно подменили, видимо, нечто произошло между нею и Индржихом — что-то радостное для ликующей Юленьки и безжалостно-постыдное для Индржиха...
В глазах ее больше не было прежней ревнивой ненависти к велеречивому пришельцу. Она беспомощно молчала, и если я обращался к ней с незначительным вопросом, отвечала неразборчиво, двумя-тремя словами, переполненная затаенной, сушившей горло злобой.
Зато Индржиху Юленька смеялась прямо в глаза, по поводу и без оного...
В фиалковых очах златокудрого красавца металась то растерянность, то тревога, во всяком случае, нечто большее, чем простое возмущение неприличным поведением нашей дамы.
— Что с тобой сегодня, Юленька? — спросил я ее.
— Ах, ничего, досточтимый дядюшка,— едва отдышавшись, отвечала она.— Разве мне запрещено смеяться? Просто мне сегодня весело, глубокоуважаемый дядюшка!
Никогда она меня так не называла.
Это она Индржиха передразнивала.
Ямочки так и играли на лице Юленьки, глаза, ехидно сощуренные на юношу, смыкались в презрительные узкие щелочки.
Юленька торжествовала, и я повернулся к Индржиху, чтобы увидеть, что написано на его лице.
Да-а, тут было чему удивиться!
Я уж не говорю о его вытаращенных глазах, которыми он явно подавал какой-то знак, но руки! Молитвенно сложив их, он умолял Юленьку молчать о чем-то известном им двоим, но, поймав мой взгляд, принялся потирать их как ни в чем не бывало.
И засмеялся — натужно и противно.
— Прохладно сегодня, а? — сказал я, хотя вечер был душный и все окна были раскрыты настежь.
Оба потупили взоры, их немой спектакль закончился, а вслед за ним — и ужин.
Только я встал из-за стола, как Юленька стремглав вылетела из комнаты, за нею неторопливо вышел Индржих, бросив на меня с порога скорее любопытствующий, чем провинившийся взгляд.
Эге, подумал я, эксперимент-то не закончен, напротив, он вступил в новую, еще более интересную стадию.
Боялся ли Индржих чего-то, просил ли Юлию решиться на что-то?
Достаточно было одного моего слова, чтобы задержать Индржиха, и тогда я, быть может, узнал бы их тайну, но мне не хотелось прямым вмешательством губить многообещающий эксперимент.
На следующий день, в пятницу утром, мне, как и следовало ожидать, все было объяснено...
Я только что подготовил госпитализацию одной тяжелой больной, которую должен был лично доставить с другого конца Праги, и санитарная машина уже ждала меня возле дома, как вдруг в коридоре первого этажа раздался взволнованный Юленькин голос — она искала «пана директора»...
Не застав меня внизу, она взбежала наверх; я — скорее за ней, чтобы отчитать за шум, но, увидев ее, промолчал.
Еще не отдышавшись, она издавала нечленораздельные звуки, как выяснилось позднее, распираемая торжеством.
— Что с тобой, Юлия? — спросил я.
— Он...— и грудь ее взволнованно вздымалась.
— Кто — он?
— Пан Слаба...
— Индржих? Что такое? В чем дело?
— Еще вчера... а сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58