Я сидел за письменным столом и просматривал свежие научные журналы, как вдруг услышал в приемной знакомый звук — Юлия тихонько щелкнула дверной ручкой.
На этот раз она довольно долго не решалась отворить дверь, и мне пришлось напрячь слух, чтобы определить, вошла ли она. Юленька поступала вопреки моему запрету, однако я сделал вид, что ничегошеньки не слышу, хотя мои барабанные перепонки заныли от напряжения.
С минуту она стояла не шелохнувшись, затем с превеликой осторожностью, точно воришка, вскрывающий замок, заперла дверь в коридор. Удивительно! Что она задумала?
И вновь ни звука, ни шороха, по которому я мог бы догадаться, что происходит за моей спиной... Вдруг раздается металлическое звяканье, привычное для моего слуха — его издает в ординаторской только один предмет.
Никакой самой буйной фантазии не под силу представить, что выкинула эта девица.
Я-то мгновенно сообразил, в чем дело, однако убедиться воочию недоставало смелости.
Я замер, я вел себя еще тише, чем Юленька, а она, посчитав, что пауза чересчур затянулась, слегка покашляла — в точности так, как в ту лунную ночь в темном проулке меж садами.
Наконец я оглядываюсь — и вижу ее широко раскинутые голые ножки, свисающие с подколенных подставок гинекологического кресла, в туфельках на босу ногу.
Вот так возлежала она на кресле, которое мы, циники, в своем кругу называем «катафалком невинности», ибо восходящие на него давно лишились таковой, хотя бывают единичные, весьма редкие случаи, когда речь идет о том, чтобы в судебном порядке удостоверить если не целомудренность, то хотя бы физическую девственность той, которая отважилась в защиту своей чести вынести эти муки ада.
В одно мгновенье я понял, что и Юленька решилась на это
Не скрою: сначала у меня было непреодолимое желание согнать ее с кресла и вышвырнуть вон из кабинета, но один только взгляд на ее судорожно дергающиеся губы вынудил меня как врача выполнить эту немую, но столь красноречивую просьбу.
Маленькая деталь: пока я медлил, это дитя напряженным рывком продвинулось вперед по креслу, не прикрывая ничего, кроме глаз. Сие движение было не чем иным, как настойчивой мольбой прекратить наконец ее добровольные мучения.
Мне понадобилось не более двух секунд. Конечно, она была девственна, словно вчера родилась, да иначе она и не отважилась бы на этот шаг.
Схватив кепку, я выбежал из дому и долго бродил по саду, разрываемый чувствами, которые принято называть противоречивыми.
Случившаяся процедура основательно выбила меня из колеи, хотя была одной из самых будничных в моей медицинской практике. Еще с полчаса лицо у меня пылало, и я знал отчего: произошла в некотором смысле перемена мест. Не я выступал в качестве объективного, незаинтересованного эксперта, выдающего после осмотра заверенную справку, но Юлия, представившая доказательство подстроила ловушку, в которую я нечаянно попался.
Мне определенно не следовало устраивать осмотр, я должен был поверить Юленьке хотя бы потому, что она решилась принести мне в жертву свою стыдливость.
Но может, она ничем и не жертвовала ради меня за неимением последней? И не есть ли тогда содеянное еще одним свидетельством ее предназначения от рождения?..
Беспокойно .расхаживая по саду, я очутился у верхней ограды перед большим, пышно расцветшим кустом диких роз, без которых не может обойтись ни один уважающий себя садовник. Шиповник источал сильный, сладкий запах настоявшегося нектара.
Я в задумчивости сорвал бутон, по привычке подышал на его острый кончик — некоторые дикие розочки очень податливы на этот известный прием.
Бутон тотчас раскрылся, обнажив свое нутро — нежные тычинки и пестик, прижавшиеся друг к другу; чашечка цветка, однако, мгновенно закрылась, точно глазки младенца, который, проснувшись, тут же засыпает снова, так и не вкусив прелести жизни.
Поразмыслив над бутоном, подвернувшимся так кстати, я еще более утвердился в своем первоначальном мнении о духовной жизни Юленьки.
Душа ее, подобно цветку, вела растительное существование, далекое от понятий добра и зла; бесстыдство ее было целомудрием розы, и в обращении с ней не следовало забывать об этом.
Ну что ж, в конце концов результат был налицо,— мой первоначальный диагноз полностью подтвердился.
И все было бы более или менее в порядке, если бы не два обстоятельства — искорки торжества в глазах Юленьки и три слова, с которыми она слезла с кресла, прежде чем я сбежал:
— Ну, что теперь?
В переводе с языка цветов они означали: «Что еще мешает тебе сорвать меня?»
Впоследствии я все чаще читал на ее лице этот вопрос.
Тлеющие угольки в ее глазах разгорелись, запылали невыносимым для меня победоносным и одновременно наивным огнем. Она никогда не была словоохотлива, в наших беседах во время прогулок обходилась обычно парой слов, а теперь и вовсе замолчала. Именно тогда произошел известный вам случай, когда ее публично сравнили с коврижкой, и я запретил ей приходить в кафе.
Мою холодность она принимала безропотно, даже без фырканья, а когда я поручил уборку комнат другой помощнице — их в моем заведении хватало,— полное торжество засветилось в ее взгляде.
Теперь она уже не заглядывала в мой кабинет, хотя я был убежден, что рано или поздно она появится с обычными своими условностями. Однако во всем доме не было двери, выйдя из которой я не столкнулся бы с ней; не было коридора, в котором она не попалась бы мне навстречу или не обогнала бы меня на лету.
И притом — ни слова, ни словечка. С того памятного события слова стали лишними. Ее прежде столь подвижное лицо походило теперь на маску сфинкса, тайну которого разгадать было, впрочем, нетрудно.
Лишь вскинутые кверху брови выдавали порой ее удивление: отчего же ее немой, но все более настойчивый вопрос остается без ответа? Так ветерок нет-нет да и взволнует на миг водную гладь, намекнув, что по ней еще могут ходить волны. Появлялись и тут же исчезали пять Юленькиных ямочек — бог свидетель: эта девчонка издевалась надо мной!
Теперь не она передо мной, а я перед нею опускал глаза.
Больше так продолжаться не могло, надо было что-то предпринимать, и мой план — что и как — наконец созрел.
Как-то днем я велел передать Юлии, что она пойдет со мной. Юленька принарядилась и, даже не спросив, куда мы идем, зашагала рядом, глядя на меня лучистыми, счастливыми глазами.
О цели прогулки она узнала, когда мы оказались в школе пения, довольно известной на нашей окраине. Как хмурилась она, когда владелица школы, директриса и учительница в одном лице, попросила ее спеть под рояль гамму — ля-ля-ля; как морщился ее лобик по мере того, как экзаменаторша восторгалась ее голосовыми данными, а уж когда мы, записавшись в школу, уходили, Юленька была сама строптивость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
На этот раз она довольно долго не решалась отворить дверь, и мне пришлось напрячь слух, чтобы определить, вошла ли она. Юленька поступала вопреки моему запрету, однако я сделал вид, что ничегошеньки не слышу, хотя мои барабанные перепонки заныли от напряжения.
С минуту она стояла не шелохнувшись, затем с превеликой осторожностью, точно воришка, вскрывающий замок, заперла дверь в коридор. Удивительно! Что она задумала?
И вновь ни звука, ни шороха, по которому я мог бы догадаться, что происходит за моей спиной... Вдруг раздается металлическое звяканье, привычное для моего слуха — его издает в ординаторской только один предмет.
Никакой самой буйной фантазии не под силу представить, что выкинула эта девица.
Я-то мгновенно сообразил, в чем дело, однако убедиться воочию недоставало смелости.
Я замер, я вел себя еще тише, чем Юленька, а она, посчитав, что пауза чересчур затянулась, слегка покашляла — в точности так, как в ту лунную ночь в темном проулке меж садами.
Наконец я оглядываюсь — и вижу ее широко раскинутые голые ножки, свисающие с подколенных подставок гинекологического кресла, в туфельках на босу ногу.
Вот так возлежала она на кресле, которое мы, циники, в своем кругу называем «катафалком невинности», ибо восходящие на него давно лишились таковой, хотя бывают единичные, весьма редкие случаи, когда речь идет о том, чтобы в судебном порядке удостоверить если не целомудренность, то хотя бы физическую девственность той, которая отважилась в защиту своей чести вынести эти муки ада.
В одно мгновенье я понял, что и Юленька решилась на это
Не скрою: сначала у меня было непреодолимое желание согнать ее с кресла и вышвырнуть вон из кабинета, но один только взгляд на ее судорожно дергающиеся губы вынудил меня как врача выполнить эту немую, но столь красноречивую просьбу.
Маленькая деталь: пока я медлил, это дитя напряженным рывком продвинулось вперед по креслу, не прикрывая ничего, кроме глаз. Сие движение было не чем иным, как настойчивой мольбой прекратить наконец ее добровольные мучения.
Мне понадобилось не более двух секунд. Конечно, она была девственна, словно вчера родилась, да иначе она и не отважилась бы на этот шаг.
Схватив кепку, я выбежал из дому и долго бродил по саду, разрываемый чувствами, которые принято называть противоречивыми.
Случившаяся процедура основательно выбила меня из колеи, хотя была одной из самых будничных в моей медицинской практике. Еще с полчаса лицо у меня пылало, и я знал отчего: произошла в некотором смысле перемена мест. Не я выступал в качестве объективного, незаинтересованного эксперта, выдающего после осмотра заверенную справку, но Юлия, представившая доказательство подстроила ловушку, в которую я нечаянно попался.
Мне определенно не следовало устраивать осмотр, я должен был поверить Юленьке хотя бы потому, что она решилась принести мне в жертву свою стыдливость.
Но может, она ничем и не жертвовала ради меня за неимением последней? И не есть ли тогда содеянное еще одним свидетельством ее предназначения от рождения?..
Беспокойно .расхаживая по саду, я очутился у верхней ограды перед большим, пышно расцветшим кустом диких роз, без которых не может обойтись ни один уважающий себя садовник. Шиповник источал сильный, сладкий запах настоявшегося нектара.
Я в задумчивости сорвал бутон, по привычке подышал на его острый кончик — некоторые дикие розочки очень податливы на этот известный прием.
Бутон тотчас раскрылся, обнажив свое нутро — нежные тычинки и пестик, прижавшиеся друг к другу; чашечка цветка, однако, мгновенно закрылась, точно глазки младенца, который, проснувшись, тут же засыпает снова, так и не вкусив прелести жизни.
Поразмыслив над бутоном, подвернувшимся так кстати, я еще более утвердился в своем первоначальном мнении о духовной жизни Юленьки.
Душа ее, подобно цветку, вела растительное существование, далекое от понятий добра и зла; бесстыдство ее было целомудрием розы, и в обращении с ней не следовало забывать об этом.
Ну что ж, в конце концов результат был налицо,— мой первоначальный диагноз полностью подтвердился.
И все было бы более или менее в порядке, если бы не два обстоятельства — искорки торжества в глазах Юленьки и три слова, с которыми она слезла с кресла, прежде чем я сбежал:
— Ну, что теперь?
В переводе с языка цветов они означали: «Что еще мешает тебе сорвать меня?»
Впоследствии я все чаще читал на ее лице этот вопрос.
Тлеющие угольки в ее глазах разгорелись, запылали невыносимым для меня победоносным и одновременно наивным огнем. Она никогда не была словоохотлива, в наших беседах во время прогулок обходилась обычно парой слов, а теперь и вовсе замолчала. Именно тогда произошел известный вам случай, когда ее публично сравнили с коврижкой, и я запретил ей приходить в кафе.
Мою холодность она принимала безропотно, даже без фырканья, а когда я поручил уборку комнат другой помощнице — их в моем заведении хватало,— полное торжество засветилось в ее взгляде.
Теперь она уже не заглядывала в мой кабинет, хотя я был убежден, что рано или поздно она появится с обычными своими условностями. Однако во всем доме не было двери, выйдя из которой я не столкнулся бы с ней; не было коридора, в котором она не попалась бы мне навстречу или не обогнала бы меня на лету.
И притом — ни слова, ни словечка. С того памятного события слова стали лишними. Ее прежде столь подвижное лицо походило теперь на маску сфинкса, тайну которого разгадать было, впрочем, нетрудно.
Лишь вскинутые кверху брови выдавали порой ее удивление: отчего же ее немой, но все более настойчивый вопрос остается без ответа? Так ветерок нет-нет да и взволнует на миг водную гладь, намекнув, что по ней еще могут ходить волны. Появлялись и тут же исчезали пять Юленькиных ямочек — бог свидетель: эта девчонка издевалась надо мной!
Теперь не она передо мной, а я перед нею опускал глаза.
Больше так продолжаться не могло, надо было что-то предпринимать, и мой план — что и как — наконец созрел.
Как-то днем я велел передать Юлии, что она пойдет со мной. Юленька принарядилась и, даже не спросив, куда мы идем, зашагала рядом, глядя на меня лучистыми, счастливыми глазами.
О цели прогулки она узнала, когда мы оказались в школе пения, довольно известной на нашей окраине. Как хмурилась она, когда владелица школы, директриса и учительница в одном лице, попросила ее спеть под рояль гамму — ля-ля-ля; как морщился ее лобик по мере того, как экзаменаторша восторгалась ее голосовыми данными, а уж когда мы, записавшись в школу, уходили, Юленька была сама строптивость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58