Новеллы.
Фельдфебель Леманинский.
За «столом философов», как прозвали компанию завсегдатаев трактира «Н-ская беседа», никогда не игравшую в карты, разгорелся, по обыкновению, бурный спор.
— А я уверяю, что сам институт смертной казни есть несправедливость, которую человечество вершит себе же во вред! — кричал Лепарж, вечный нештатный профессор, постукивая пешкой по шахматной доске, точно желая припечатать каждое свое слово.
— Это всего лишь красивые слова, не более,— возразил его постоянный партнер по шахматам, с которым они только что закончили очередную партию и мнение коего, как правило, оказывалось противным мнению Лепаржа.
Практиковал он в городе и на фабрике и был последним отпрыском местной династии лекарей, родоначальники которой, вероятно, обыкновенные цирюльники, испокон веку заполоняли городское кладбище.
— Вот если б вам довелось видеть столько смертей, как мне, столько невинно загубленных душ, просто из-за людской корысти...
Спор с переменным успехом длился, пожалуй, уже более получаса, и посетители «Беседы» склонялись то на одну, то на другую сторону. Профессор Лепарж упрямо твердил, что человеческое общество не имеет никакого права к одному совершенному убийству, или даже к нескольким, присовокуплять еще одно, казня преступника; он отстаивал свою максималистскую позицию резко, почти оскорбительно для противника. Д-р Штепка, напротив, сохраняя спокойствие, утверждал обратное, а именно: жизнь одного индивидуума не представляет никакой ценности; в случае же если действия его угрожают жизни других, то от него попросту следует избавиться или даже в интересах общества истребить весь род убийцы, ибо склонность к кровавым преступлениям передается по наследству.
Присутствующие с интересом ждали развязки, понимая, что д-р Штепка умышленно столь категоричен в суждениях, дабы спровоцировать раздраженного Лепаржа на еще более абсурдные аргументы и логические несуразицы к вящему удовольствию собравшихся. Лепарж в конце концов рискнул заявить, что вообще не существует категории вины, а следовательно, не может быть и никакого наказания; значит, преступление — это попросту несчастный случай и ничего более.
И тут произошло непредвиденное. С дальнего конца стола, где изо дня в день сиживал бывший владелец аптеки, которой вот уже лет двадцать управлял его сын, с треском щелкнувшей розги упала подшивка газет, и за ней все увидели старое пергаментное лицо аптекаря и его глаза, увеличенные толстыми стеклами очков. Обычно он никогда не вмешивался в разговоры, которые велись в «Беседе», и, пожалуй, был единственным, кто читал в трактире газеты. А если же ему случалось увлечься спором, то всегда говорил по существу. При первом же его слове все умолкли и приготовились слушать.
— Когда моему отцу перевалило за пятьдесят, отправил он меня повидать свет,— как обычно без предисловий, начал аптекарь,— и перво-наперво решил я побывать в России, где мой дядя служил полковым лекарем и начальником гарнизонного лазарета в крепости Н., что в русской Польше. Как встретил меня дядя, что да как у нас с ним сложилось, это к делу не относится. Важно одно — в службе он был настоящим деспотом; все перед ним трепетали; да, признаюсь, и мне самому дядино общество не доставляло особого удовольствия, а задержался в Н. я на целых четырнадцать дней лишь из-за беспрецедентного по своей жестокости случая.
В крепостном лазарете лежал приговоренный к смертной казни фельдфебель Леманинский. Он сперва стрелял в полковника, потом хотел убить себя. Продал часы, купил двуствольный револьвер, выпил водки, а когда полковник вошел в полковую канцелярию, выстрелил в него, попав в сухожилие руки между большим и указательным пальцами, и, хотя в револьвере оставалась всего одна пуля, полковник с адъютантом в панике бросились наутек. Обоих за это выгнали из армии, фельдфебеля же Леманинского (его на полу нашли, ибо последнюю пулю он в себя выпустил) поместили в лазарет и довольно долго лечили. Когда рана наконец-то зарубцевалась,— а пуля прошла меж ребер и застряла в спине, у позвоночника, кстати сказать, такой игрушкой вряд ли кого убить можно было,— у Леманинского начался плеврит. Его кое-как выходили, он предстал перед судом, спустя два часа был приговорен к пороху и свинцу, и на другой же день собирались фельдфебеля расстрелять. Но, когда его вели в камеру, он через окно в коридоре выбросился на булыжную мостовую и сломал себе обе ноги. Минуло полгода, пока Леманинский наконец встал на ноги, однако теперь у него началось кровохарканье. Дала себя знать старая болезнь — где-то на маневрах он схватил чахотку, вот и был откомандирован на службу в полковую канцелярию, пока не получшает.
Леманинскому не получшало, и по рапорту того самого полковника его намеревались списать из полка, Потому-то он и пошел на убийство, да еще из-за болезни, в ней он тоже винил полковника, ведь по его приказу тогда на учениях пришлось ему переходить реку вброд. Когда начал Леманинский харкать кровью, в полку вздохнули с облегчением, а больше всего восемь стрелков, что были наряжены сослужить последнюю службу своему товарищу. Но те в полку, кои полагали, будто фельдфебель Леманинский, дважды покушавшийся на жизнь и выживший, избежит расстрела по причине так называемой естественной смерти, глубоко заблуждались.
У его ложа ежедневно созывался консилиум, точно занемог сам генерал. Чем только Леманинского не лечили, даже поили вином, стимулируя работу желудка, словом, шла отчаянная борьба со смертью, из когтей которой его во что бы то ни стало хотели вырвать, чтобы потом смерти же отдать. Руководил лечением новый полковник, ему же регулярно подавался рапорт о состоянии здоровья фельдфебеля. Бедняга, однако, чах на глазах и, казалось, вот-вот протянет ноги, как вдруг здоровье его пошло на поправку. В этом была заслуга моего дядюшки, именно он придумал средство (да и как не придумать, ежели тебе изо дня в день приказывают) снова поставить Леманинского на ноги, чтобы тот сумел пройти двадцать шагов из камеры в угол двора, где еще девять месяцев назад стены обшили тесом, чтобы во время экзекуции пули рикошетом не достались тому, кому предназначены не были. Короче, Леманинскому постоянно внушали, будто дела его складываются благоприятно, что его помилуют, и пусть даже отправят в Сибирь — волшебное слово «помилование» для человека, дважды покушавшегося на собственную жизнь, оказалось средством столь чудодейственным, что он стал выздоравливать. Как раз когда я приехал в Н., Леманинский начал вставать и ходил уже без костылей. Однажды вечером караул, приставленный к его лазаретному ложу, где он в течение девяти месяцев боролся со смертью, отвел его на первый этаж, в камеру с зарешеченными окнами, глядевшими на двор, прямо на тот самый угол, обшитый тесом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58