К нему приставили двух солдат с примкнутыми штыками, двое других встали у дверей снаружи. Затем в камеру пришли надзиратель и капитан-аудитор 1, и они зачитали приговор, согласно которому Леманинский через двенадцать часов будет расстрелян. Последнее, что в тот вечер видел фельдфебель из окна камеры,— это как солдаты ссыпали в угол, обшитый тесом, свежие белые опилки.
1 Военный чиновник со специальным юридическим образованием, присяжный заседатель (лат.).
А на другой день, на рассвете, Леманинского расстреляли. Я видел эту казнь и не забуду ее до скончания жизни. Крошечный, как всюду в военных крепостных укреплениях, двор был с трех сторон обнесен высокими стенами, а с четвертой — низким забором с воротами. Через эти ворота и просматривался весь крепостной вал с мощным козырьком и огромным каменным щитом, на котором расправил крылья царский орел. Верхушка вала желтела первой зеленью, а над ней вдали, за срезом вала маячил голубоватый контур дальнего холма с ветряной мельницей. Воздух был так чист, что все отчетливо видели, как вращаются крылья мельницы. По всему плацу офицеры стояли взразброс, кучками, разговаривая меж собой вполголоса; в одном углу собрались сержанты роты, где служил Леманинский, все, однако, старались держаться подальше от угла, обшитого тесом. Подул свежий ветерок, на желто-зеленой траве на верхушке вала робко улыбнулось восходящее солнце, и залился трелью уносящийся ввысь жаворонок. В эту секунду из-за люнета, опоясывающего вал, послышались звуки барабана, топот солдатских шагов, и в то же мгновение зазвякал похоронный колокол. Ворота крепости распахнулись, и на плац вступила сотня Леманинского, возглавляемая офицером верхом. Офицеры отдали честь, раздались две команды, и сотня рассредоточилась квадратом, открытым к месту казни. Затем от нее отделился отряд, который сам по себе образовал подвижное каре, в центре него оказались аудитор и надзиратель, которые направились к дверям камеры Леманинского, откуда вывели осужденного.
Леманинский был человеком высоким, и, несмотря на то что он грузно повис на локтях поддерживающего его священника, голова его заметно возвышалась над беретом святого отца. Фуражка глубоко надвинулась ему на глаза, воротник кителя сильно отставал от шеи; он тяжело дышал и дважды на этом коротком отрезке пути караулу пришлось остановиться в ожидании, пока он, расстегивая пуговицы на впалой груди, переводил дух, сверкая при этом белыми зубами из-под черных, точно уголь, усов. Когда осужденный поравнялся со своей сотней, сержанты откозыряли ему, а Леманинский помахал им на прощанье рукой. Затем его поставили перед сотней и зачитали приговор. При этом он судорожно заглатывал воздух открытым ртом, высоко поднимая бороду и обнажая кадык на исхудалой шее.
После того как приговор был произнесен, надзиратель откозырял, то же вслед за ним проделал и осужденный, охрана тем временем отошла в сторону. Приговоренный к расстрелу фельдфебель стоял теперь между надзирателем и священником, которые поддерживали его с обеих сторон, и было заметно, что он сам пытается стоять ровно и уже не противится ничему, кроме своей болезни, своего телесного недуга; он лишь раскрывал и закрывал рот при каждом вдохе и выдохе.
Офицер на лошади спросил осужденного, есть ли у него какое-либо последнее желание. Леманинский ответил бурным приступом кашля, который сотряс его тело, точно вихрь березку. Пока он кашлял, священник поднес к его губам платок: на белой материи проступило большое красное пятно.
Все понимали, что казнь совершается над умирающим человеком.
Леманинский же, когда кашель утих, поразительно звучным голосом, который у хронических отдается эхом в огромных кавернах, произнес, что хотел бы попрощаться с офицерами своей сотни.
И хотя те уже отошли за линию, ибо все было готово, командир скомандовал им выдвинуться вперед и подойти к фельдфебелю. Когда они приблизились и, встав перед ним навытяжку, точно перед генералом, уставившись на него не моргая, Леманинский по очереди вгляделся в каждую пару впившихся в него глаз.
Вдруг подле меня кто-то надрывно всхлипнул, я оглянулся — на скамейке у стены сидел аудитор с золотыми эполетами и плакал навзрыд, закрыв лицо руками без перчаток, так что слезы текли между пальцами. Да и все лица вокруг были бледными, как в свете бенгальского огня.
Офицеры тем временем снова отошли за линию, а Леманинский изъявил еще одно желание — попросил сигарету. Слышно было каждое слово, такая стояла тишина.
— Федя,— по-польски взмолился офицер на лошади,— не терзай ни себя, ни нас.
— Как богу будет угодно,— четко выговорил Леманинский, после чего священник с надзирателем поставили его на колени в опилки. Пока священник усердно заверял его в существовании загробной жизни, а надзиратель завязывал глаза косынкой, он дышал, хватая воздух открытым ртом. Надзиратель отошел, захватив фуражку стоящего на коленях смертника, а священник все шептал что-то в самое ухо Леманинского, складывая его руки крестом на груди.
Уже и священник собрался было отойти в сторону, как вдруг тишину нарушил звучный голос фельдфебеля:
— Ведь сюда будут стрелять! — и он опустил руки.
Вот уже офицер махнул платком, подавая священнику знак отойти в сторону, и четыре дула нацелились в голову и в грудь, и командир поднял вверх шашку, готовясь дать солдатам сигнал общей команды,— как вдруг Леманинский поднял руку и сдвинул с глаз на лоб черную повязку, уставившись прямо в дуло, нацеленное на него, затем, зажав нос большим и указательным пальцами, смачно высморкался, по привычке пастухов-литвинов, потом спокойно отер пальцы о штаны, снова надвинул повязку на глаза и упер руки в бедра...
Шашка офицера пошла вниз — грянул залп.
Клуб дыма разметал в воздухе клочья, похожие на лоскуты меха, и Леманинский мешком свалился наземь, будто солдаты рубанули прикладами по чучелу, которое едва удерживало равновесие. Он и распрямиться не успел, так и лежал теперь скрючившись, поджав под себя ноги. И четверти секунды не жил.
Послышались два-три растерянных вскрика. Кого-то из солдат нарядили за плащом, через минуту он вернулся и накрыл тело казненного, но сперва ногой запахнул еще дымящийся китель на его груди.
Потом скомандовали «на молитву», священник, по русскому обычаю, сказал краткую речь. Офицер развернул к сотне свою лошадь и собрался было отдать команду, но пошатнулся — едва успели подхватить. Сотню пришлось увести с плаца другому офицеру.
В углу, обшитом тесом, остался только плащ, из-под которого торчали длинные ступни ног Леманинского. Возле него поставили часовых.
Когда к убитому подошел мой дядя, надзиратель приподнял плащ и заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
1 Военный чиновник со специальным юридическим образованием, присяжный заседатель (лат.).
А на другой день, на рассвете, Леманинского расстреляли. Я видел эту казнь и не забуду ее до скончания жизни. Крошечный, как всюду в военных крепостных укреплениях, двор был с трех сторон обнесен высокими стенами, а с четвертой — низким забором с воротами. Через эти ворота и просматривался весь крепостной вал с мощным козырьком и огромным каменным щитом, на котором расправил крылья царский орел. Верхушка вала желтела первой зеленью, а над ней вдали, за срезом вала маячил голубоватый контур дальнего холма с ветряной мельницей. Воздух был так чист, что все отчетливо видели, как вращаются крылья мельницы. По всему плацу офицеры стояли взразброс, кучками, разговаривая меж собой вполголоса; в одном углу собрались сержанты роты, где служил Леманинский, все, однако, старались держаться подальше от угла, обшитого тесом. Подул свежий ветерок, на желто-зеленой траве на верхушке вала робко улыбнулось восходящее солнце, и залился трелью уносящийся ввысь жаворонок. В эту секунду из-за люнета, опоясывающего вал, послышались звуки барабана, топот солдатских шагов, и в то же мгновение зазвякал похоронный колокол. Ворота крепости распахнулись, и на плац вступила сотня Леманинского, возглавляемая офицером верхом. Офицеры отдали честь, раздались две команды, и сотня рассредоточилась квадратом, открытым к месту казни. Затем от нее отделился отряд, который сам по себе образовал подвижное каре, в центре него оказались аудитор и надзиратель, которые направились к дверям камеры Леманинского, откуда вывели осужденного.
Леманинский был человеком высоким, и, несмотря на то что он грузно повис на локтях поддерживающего его священника, голова его заметно возвышалась над беретом святого отца. Фуражка глубоко надвинулась ему на глаза, воротник кителя сильно отставал от шеи; он тяжело дышал и дважды на этом коротком отрезке пути караулу пришлось остановиться в ожидании, пока он, расстегивая пуговицы на впалой груди, переводил дух, сверкая при этом белыми зубами из-под черных, точно уголь, усов. Когда осужденный поравнялся со своей сотней, сержанты откозыряли ему, а Леманинский помахал им на прощанье рукой. Затем его поставили перед сотней и зачитали приговор. При этом он судорожно заглатывал воздух открытым ртом, высоко поднимая бороду и обнажая кадык на исхудалой шее.
После того как приговор был произнесен, надзиратель откозырял, то же вслед за ним проделал и осужденный, охрана тем временем отошла в сторону. Приговоренный к расстрелу фельдфебель стоял теперь между надзирателем и священником, которые поддерживали его с обеих сторон, и было заметно, что он сам пытается стоять ровно и уже не противится ничему, кроме своей болезни, своего телесного недуга; он лишь раскрывал и закрывал рот при каждом вдохе и выдохе.
Офицер на лошади спросил осужденного, есть ли у него какое-либо последнее желание. Леманинский ответил бурным приступом кашля, который сотряс его тело, точно вихрь березку. Пока он кашлял, священник поднес к его губам платок: на белой материи проступило большое красное пятно.
Все понимали, что казнь совершается над умирающим человеком.
Леманинский же, когда кашель утих, поразительно звучным голосом, который у хронических отдается эхом в огромных кавернах, произнес, что хотел бы попрощаться с офицерами своей сотни.
И хотя те уже отошли за линию, ибо все было готово, командир скомандовал им выдвинуться вперед и подойти к фельдфебелю. Когда они приблизились и, встав перед ним навытяжку, точно перед генералом, уставившись на него не моргая, Леманинский по очереди вгляделся в каждую пару впившихся в него глаз.
Вдруг подле меня кто-то надрывно всхлипнул, я оглянулся — на скамейке у стены сидел аудитор с золотыми эполетами и плакал навзрыд, закрыв лицо руками без перчаток, так что слезы текли между пальцами. Да и все лица вокруг были бледными, как в свете бенгальского огня.
Офицеры тем временем снова отошли за линию, а Леманинский изъявил еще одно желание — попросил сигарету. Слышно было каждое слово, такая стояла тишина.
— Федя,— по-польски взмолился офицер на лошади,— не терзай ни себя, ни нас.
— Как богу будет угодно,— четко выговорил Леманинский, после чего священник с надзирателем поставили его на колени в опилки. Пока священник усердно заверял его в существовании загробной жизни, а надзиратель завязывал глаза косынкой, он дышал, хватая воздух открытым ртом. Надзиратель отошел, захватив фуражку стоящего на коленях смертника, а священник все шептал что-то в самое ухо Леманинского, складывая его руки крестом на груди.
Уже и священник собрался было отойти в сторону, как вдруг тишину нарушил звучный голос фельдфебеля:
— Ведь сюда будут стрелять! — и он опустил руки.
Вот уже офицер махнул платком, подавая священнику знак отойти в сторону, и четыре дула нацелились в голову и в грудь, и командир поднял вверх шашку, готовясь дать солдатам сигнал общей команды,— как вдруг Леманинский поднял руку и сдвинул с глаз на лоб черную повязку, уставившись прямо в дуло, нацеленное на него, затем, зажав нос большим и указательным пальцами, смачно высморкался, по привычке пастухов-литвинов, потом спокойно отер пальцы о штаны, снова надвинул повязку на глаза и упер руки в бедра...
Шашка офицера пошла вниз — грянул залп.
Клуб дыма разметал в воздухе клочья, похожие на лоскуты меха, и Леманинский мешком свалился наземь, будто солдаты рубанули прикладами по чучелу, которое едва удерживало равновесие. Он и распрямиться не успел, так и лежал теперь скрючившись, поджав под себя ноги. И четверти секунды не жил.
Послышались два-три растерянных вскрика. Кого-то из солдат нарядили за плащом, через минуту он вернулся и накрыл тело казненного, но сперва ногой запахнул еще дымящийся китель на его груди.
Потом скомандовали «на молитву», священник, по русскому обычаю, сказал краткую речь. Офицер развернул к сотне свою лошадь и собрался было отдать команду, но пошатнулся — едва успели подхватить. Сотню пришлось увести с плаца другому офицеру.
В углу, обшитом тесом, остался только плащ, из-под которого торчали длинные ступни ног Леманинского. Возле него поставили часовых.
Когда к убитому подошел мой дядя, надзиратель приподнял плащ и заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58