Я знал – пока он жив, мне не грозят голод и лишения. Ему очень нравилось слушать мои песни, и в награду, помимо своей дружбы, он дал мне новую одежду, новую сбрую для коня, небольшую котомку для моих пожитков и в качестве подарка два фунта анжуйских денег в преддверии того дня, когда мне придется отправиться в Лондон.
Как-то раз, когда мы с Артуром прогуливались вместе, наслаждаясь теплой и ясной погодой, он повел меня вдоль реки к тому месту, где были посажены ивы, и рассказал мне, как правильно срезать с них прутья и как искусно их сплетают потом работники, чтобы сделать рыболовные сети, корзины и прочие изделия. Мы вышли на открытое место, где находился пруд, на берегу которого играли дети, кучка взъерошенных, чумазых, пронзительно визжавших оборванцев. Я увидел, что двое из тех, кто постарше, навалились на маленького и лупят его, связав ему запястья веревкой, сплетенной из ивовой коры. Признаюсь, я не могу смотреть на такое: во мне сразу всплывают дурные воспоминания о тех днях, когда я служил пажем в замке монсеньора Раймона де Бопро. Надо мной насмехались мальчишки старше возрастом и так мучили меня, что я не поставил бы и медяка на жизнь против смерти. Я ринулся вперед, но Артур обогнал меня и оттащил старших детей от младшего.
Он объявил им, что в высшей степени бесчестно двоим нападать на одного, и спросил, в какую игру они играют. Один их них, с милой, жизнерадостной мордочкой, усыпанной веснушками, и с широкой, щербатой улыбкой – у него недоставало передних зубов, охотно признался, что они играли «в рыцаря и крестьянина». Тогда Артур, погладив его по голове, сказал им, что это дурная игра, поскольку рыцарю отнюдь не подобает столь жестоко обращаться с крестьянами, ведь рыцарство основано на кодексе чести, который предписывает защищать низших по званию и заботиться о слабых. Далее он поведал им о рыцарском ордене Тамплиеров, члены которого, подобно монахам, подчиняются строгой дисциплине, и о рыцарях Госпиталя св. Иоанна, взявших на себя попечение о больных и раненых, и подтвердил, что сам он, сколько бы ни было ему отпущено Господом лет жизни, никогда не поднимет руки на крестьянина, неважно – свободного или крепостного. Я поначалу ничего не понял из их разговора, но видел, как смягчилось его лицо, когда мальчик ответил ему, и с глубоким вздохом он отпустил их, погладив по голове. Я спросил, о чем шла речь, и он объяснил мне. Я сказал: «Вы хорошо поступили, именно так, как я и ожидал, ибо немногие рыцари настолько заботятся о благополучии своих вассалов, чтобы обращать внимание даже на поведение их детей». – «Да, – согласился он, – но что мне с ними делать? Они так невежественны, и я не знаю, какую пользу приносит им моя забота о них. Ибо когда я закончил речь, ребенок сказал невинно: «Но, милорд, мы были крестьянами, а тот, которого мы били, был рыцарем».
Я смеялся над этим происшествием до тех пор, пока слезы не заструились по моим щекам, но он лишь покачал головой. Впрочем, через некоторое время он тоже начал смеяться, а затем сказал, что его несчастье в том, что он слишком серьезен, и ему даже стоит поучиться у меня легкому отношению к жизни. Я бы с радостью помог ему в этом, но прекрасно понимал, что он никогда не сможет проявить легкомыслие в том, что касается вопросов чести и долга. Да и я не хотел бы видеть его иным.
В другой раз, когда Артур занялся кое-какими делами со своим бейлифом, я отправился в лес и вышел на ту поляну, где жил отшельник, называвший себя Гавриилом. Он молился, преклонив колена, и, увидев меня, покивал головой, улыбаясь. Я сел, прислонившись к стволу дерева, и, закинув руки за голову, предался мечтам. У меня вертелись в голове строфы песен и припевы, целые стихотворные отрывки и отдельные строки, и вдруг я встрепенулся, пораженный мыслью, внезапно пришедшей мне в голову. А меня осенило: раз любовь – чувство изменчивое, неистовое и свободное, то почему любовные стихи должны быть подчинены строгой форме? Почему бы мне не сочинить гимн любви без рифмы, пренебрегая точным счетом слогов в каждой строчке, песнь столь же неистовую и свободную, какой и должна быть истинная любовь?
Я стукнул себя по лбу, дабы избавиться от этой сумасшедшей мысли. Как такое возможно? Это будут уже не стихи, а просто набор слов. Тем более, что любовь не должна быть ни неистовой, ни свободной, ибо влюбленные в своих поступках всегда следовали законам любви, установленным и закрепленным во многих песнях и трактатах, как, например, было заведено при дворе королевы Алиенор, когда она правила в Пуату, а также при дворе графини де Шампань и всех прочих. Против подобного безумства восставали и здравый смысл, и весь предшествующий опыт, как в поэзии, так и в любви, поскольку и любовь, и поэзия подчинялись определенным законам, а если бы закона не существовало, мы превратились бы в диких животных.
И все-таки я не мог избавиться от этой мысли, рассуждая, что можно установить новые законы так же, как когда-то впервые были введены размер стиха, созвучие и остальные правила. Почему мне нельзя издать собственные законы, и подобно тому, как я искал единственную женщину, которой суждено стать моей истинной любовью, я могу попытаться найти метафоры и мимолетные строки, дабы словами рассказать о ней. Как ручей, струившийся у моих ног, журчал, не зная ни о какой форме, или как птицы поют, не ведая о форме, от чистого сердца, так и я мог бы петь. И вот я сидел, выдерживая борьбу с самим собой, когда ко мне подошел отшельник, уселся рядом и спросил, что меня тревожит.
Я ответил, что ничего из того, что доступно его пониманию, и на это он заметил: «Сынок, все помыслы доступны разумению Господа, а поскольку мы, архангелы, как, впрочем, и люди, являемся частью Божьего разума, стало быть, мы способны приобщиться к его знанию, равно как каждая капля воды несет в себе ту же влагу, что и ручей».
Эта речь меня обнадежила, и я поделился с ним своими мыслями. Он сидел, согнув колени и уперевшись в них подбородком, погруженный в глубокую задумчивость. Наконец он промолвил: «Ты слышал когда-нибудь ту часть Священного Писания, которая именуется Песнь Песней Соломона?» Когда я ответил, что не слышал, он прочел мне следующие строки, зажав переносицу пальцами и закрыв глаза:
Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста;
Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих,
Одним ожерельем на шее твоей.
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста;
О, как много ласки твои лучше вина,
И благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;
Мед и молоко под языком твоим,
И благоухание одежды твоей
Подобно благоуханию Ливана!
Когда он умолк, его слова еще долго звучали в моих ушах сладчайшей музыкой, и мне показалось, что все остальные стихи умерли и как пепел развеяны по ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Как-то раз, когда мы с Артуром прогуливались вместе, наслаждаясь теплой и ясной погодой, он повел меня вдоль реки к тому месту, где были посажены ивы, и рассказал мне, как правильно срезать с них прутья и как искусно их сплетают потом работники, чтобы сделать рыболовные сети, корзины и прочие изделия. Мы вышли на открытое место, где находился пруд, на берегу которого играли дети, кучка взъерошенных, чумазых, пронзительно визжавших оборванцев. Я увидел, что двое из тех, кто постарше, навалились на маленького и лупят его, связав ему запястья веревкой, сплетенной из ивовой коры. Признаюсь, я не могу смотреть на такое: во мне сразу всплывают дурные воспоминания о тех днях, когда я служил пажем в замке монсеньора Раймона де Бопро. Надо мной насмехались мальчишки старше возрастом и так мучили меня, что я не поставил бы и медяка на жизнь против смерти. Я ринулся вперед, но Артур обогнал меня и оттащил старших детей от младшего.
Он объявил им, что в высшей степени бесчестно двоим нападать на одного, и спросил, в какую игру они играют. Один их них, с милой, жизнерадостной мордочкой, усыпанной веснушками, и с широкой, щербатой улыбкой – у него недоставало передних зубов, охотно признался, что они играли «в рыцаря и крестьянина». Тогда Артур, погладив его по голове, сказал им, что это дурная игра, поскольку рыцарю отнюдь не подобает столь жестоко обращаться с крестьянами, ведь рыцарство основано на кодексе чести, который предписывает защищать низших по званию и заботиться о слабых. Далее он поведал им о рыцарском ордене Тамплиеров, члены которого, подобно монахам, подчиняются строгой дисциплине, и о рыцарях Госпиталя св. Иоанна, взявших на себя попечение о больных и раненых, и подтвердил, что сам он, сколько бы ни было ему отпущено Господом лет жизни, никогда не поднимет руки на крестьянина, неважно – свободного или крепостного. Я поначалу ничего не понял из их разговора, но видел, как смягчилось его лицо, когда мальчик ответил ему, и с глубоким вздохом он отпустил их, погладив по голове. Я спросил, о чем шла речь, и он объяснил мне. Я сказал: «Вы хорошо поступили, именно так, как я и ожидал, ибо немногие рыцари настолько заботятся о благополучии своих вассалов, чтобы обращать внимание даже на поведение их детей». – «Да, – согласился он, – но что мне с ними делать? Они так невежественны, и я не знаю, какую пользу приносит им моя забота о них. Ибо когда я закончил речь, ребенок сказал невинно: «Но, милорд, мы были крестьянами, а тот, которого мы били, был рыцарем».
Я смеялся над этим происшествием до тех пор, пока слезы не заструились по моим щекам, но он лишь покачал головой. Впрочем, через некоторое время он тоже начал смеяться, а затем сказал, что его несчастье в том, что он слишком серьезен, и ему даже стоит поучиться у меня легкому отношению к жизни. Я бы с радостью помог ему в этом, но прекрасно понимал, что он никогда не сможет проявить легкомыслие в том, что касается вопросов чести и долга. Да и я не хотел бы видеть его иным.
В другой раз, когда Артур занялся кое-какими делами со своим бейлифом, я отправился в лес и вышел на ту поляну, где жил отшельник, называвший себя Гавриилом. Он молился, преклонив колена, и, увидев меня, покивал головой, улыбаясь. Я сел, прислонившись к стволу дерева, и, закинув руки за голову, предался мечтам. У меня вертелись в голове строфы песен и припевы, целые стихотворные отрывки и отдельные строки, и вдруг я встрепенулся, пораженный мыслью, внезапно пришедшей мне в голову. А меня осенило: раз любовь – чувство изменчивое, неистовое и свободное, то почему любовные стихи должны быть подчинены строгой форме? Почему бы мне не сочинить гимн любви без рифмы, пренебрегая точным счетом слогов в каждой строчке, песнь столь же неистовую и свободную, какой и должна быть истинная любовь?
Я стукнул себя по лбу, дабы избавиться от этой сумасшедшей мысли. Как такое возможно? Это будут уже не стихи, а просто набор слов. Тем более, что любовь не должна быть ни неистовой, ни свободной, ибо влюбленные в своих поступках всегда следовали законам любви, установленным и закрепленным во многих песнях и трактатах, как, например, было заведено при дворе королевы Алиенор, когда она правила в Пуату, а также при дворе графини де Шампань и всех прочих. Против подобного безумства восставали и здравый смысл, и весь предшествующий опыт, как в поэзии, так и в любви, поскольку и любовь, и поэзия подчинялись определенным законам, а если бы закона не существовало, мы превратились бы в диких животных.
И все-таки я не мог избавиться от этой мысли, рассуждая, что можно установить новые законы так же, как когда-то впервые были введены размер стиха, созвучие и остальные правила. Почему мне нельзя издать собственные законы, и подобно тому, как я искал единственную женщину, которой суждено стать моей истинной любовью, я могу попытаться найти метафоры и мимолетные строки, дабы словами рассказать о ней. Как ручей, струившийся у моих ног, журчал, не зная ни о какой форме, или как птицы поют, не ведая о форме, от чистого сердца, так и я мог бы петь. И вот я сидел, выдерживая борьбу с самим собой, когда ко мне подошел отшельник, уселся рядом и спросил, что меня тревожит.
Я ответил, что ничего из того, что доступно его пониманию, и на это он заметил: «Сынок, все помыслы доступны разумению Господа, а поскольку мы, архангелы, как, впрочем, и люди, являемся частью Божьего разума, стало быть, мы способны приобщиться к его знанию, равно как каждая капля воды несет в себе ту же влагу, что и ручей».
Эта речь меня обнадежила, и я поделился с ним своими мыслями. Он сидел, согнув колени и уперевшись в них подбородком, погруженный в глубокую задумчивость. Наконец он промолвил: «Ты слышал когда-нибудь ту часть Священного Писания, которая именуется Песнь Песней Соломона?» Когда я ответил, что не слышал, он прочел мне следующие строки, зажав переносицу пальцами и закрыв глаза:
Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста;
Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих,
Одним ожерельем на шее твоей.
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста;
О, как много ласки твои лучше вина,
И благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;
Мед и молоко под языком твоим,
И благоухание одежды твоей
Подобно благоуханию Ливана!
Когда он умолк, его слова еще долго звучали в моих ушах сладчайшей музыкой, и мне показалось, что все остальные стихи умерли и как пепел развеяны по ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133