Луна спускается ко мне на плечо и что-то шепчет на ухо. Я с трудом понимаю ее язык, похожий на смесь английского и китайского. Примерный смысл услышанного таков:
– Она тебя любит, береги ее.
– Луна, – отвечаю я и дальше: о ком ты говоришь?
– О твоей сестре, дурачок! – и Луна улыбается.
Инна трансформируется обратно в Сальму Хайек, трет веки, потом говорит:
– Я – паршивая актриса. Я это знаю. Прости, Саша.
Из глубины палубы выходит официант. Он обнюхивает наши стаканы и говорит, что еще рано подавать горячее. Я смотрю на часы: стрелки показывают полночь. Интересно, когда мы куда-нибудь приплывем? И что это будет за место?
Луна на моем плече кувыркается через себя назад. Ее движения создают в воздухе волны, которые расходятся в разные стороны, искажая изображение. Таким образом, я уже не я, а Инна. Вижу происходящее глазами моей сестры.
Она – а я у нее в мозгу – находится в квартире и прячет последнюю записку между дверцами антресолей. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями проталкивают клочок бумаги в узенькую щелку, получается ровно. Затем ноги Инны несут нас в спальню. Стены расплываются в резком motion blur’е, кажется, будто слезы застилают глаза.
Инна подходит к зеркалу, я вижу отражение ее лица в нем. По щекам действительно журчат слезы, а губы дрожат – это истерика. Реальность образует водоворот, который, раскручиваясь, превращается в торнадо, и мы попадаем в него. По стенам разлетаются ошметки бытия, облака обрушиваются прямо на крышу дома – я слышу треск шифера над головой. Песок бьет сотней маленьких фонтанов из промежутков между паркетными плитами.
В следующее мгновение я вижу стремительно приближающийся угол письменного стола, потом слышу удар. Инна бьется головой, не жалея сил. Раз удар, два удар, три удар, четыре удар. Скорость увеличивается, так что вскоре я сбиваюсь со счета. На размытие в глазах накладывается полупрозрачный слой красного цвета – это кровь.
Затем движения замедляются, на несколько секунд наступает состояние невесомости, и, наконец, тело Инны всей своей тяжестью обрушивается на пол. Глаза еще открыты, поэтому я вижу карлика, стоящего в дверном проеме. Но я уже не сплю.
Карлик залезает на кресло и оттуда включает свет в комнате. Я лежу на диване, где заснул с мобильником в руке. Сколько сейчас времени и где Вова?
Движения карлика вызвали бы в любом другом случае улыбку: он похож на неумелого ребенка, который еще только учится ходить. Шагая, карлик перемещает вместе с ногами все тело, как пингвин. Комизма ситуации прибавляет его тоненький голосок, говорящий:
– Проснулся, Саша?
Я пытаюсь кивнуть, подняться, ударить его, но не могу: похоже, карлик ввел мне какое-то вещество, обладающее парализующим свойством. Единственное, что удается делать – да, и то с неимоверным трудом – это моргать. Кажется, что на обоих веках у меня уселось по борцу сумо.
– Сейчас вернусь, – говорит карлик и выходит из комнаты.
Телевизор еще работает, но вместо изображения на экране беспорядочно мечется рябь. Я ощущаю в ладони тепло резиновых клавиш сотового телефона, но набрать номер не получается: пальцы застыли. Мне кажется, что сейчас я похож на статую или окоченевший труп в морге. Да, я вполне мог и умереть. Никто ведь не знает, как именно это бывает после смерти.
На этот счет у Большой советской энциклопедии такое мнении: смерть – это прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни. Естественная смерть наступает в результате длительного, последовательно развивающегося угасания основных жизненных отправлений организма. Смерть преждевременная может быть скоропостижной, то есть наступить в течение нескольких минут и даже секунд (например, при инфаркте). Насильственная смерть может явиться следствием несчастного случая, самоубийства, убийства.
В свое время Энгельс сказал: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни. Которая не понимает, что отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни. Так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше – смертью».
Пока я вспоминал свои познания о смерти, карлик принес в комнату большой медный таз, до краев наполненный неизвестной темно-красной жидкостью (кровью), и несколько строительных кисточек, которые хранились у меня в кладовке уже несколько лет.
Он ставит таз на пол и спрашивает:
– Ты не против, если я освежу декор этой неинтересной комнаты?
В ответ я пытаюсь разжать челюсти.
– Молчание – знак согласия, – резюмирует карлик и добавляет: от скучного оформления твоей квартиры, Саша, можно и дубу дать.
Карлик смеется, стараясь звучать как можно более зловеще, но это похоже скорей на невинную младенческую радость, чем на ликование маньяка. В душе я морщусь и предполагаю, что будет дальше. Вариант, на самом деле, один: мои долгие мучения. Уже несколько минут назад я понял, что проиграл. Возможно ли было победить? Не знаю.
На самой длинной стене комнаты карлик со знанием дела выводит слово «гном», стараясь не запачкать кровью ковер. Для того чтобы расположить надпись ровно посередине импровизированного панно, ему пришлось забраться на табуретку. То есть, нанося каждый штрих, карлик вначале спускается на пол, макает кисточку в таз, затем снова залезает на табуретку и только после этого рисует. Я наблюдаю за процессом, слушаю его кряхтение при каждом новом движении. Карлик должен бы вызывать страх сейчас, но в сердце у меня почему-то только жалость и умиление.
– Как тебе мое цветовое решение, Саша? – спрашивает карлик и удовлетворенно осматривает плод своих трудов, чуть отойдя назад. В таком положении он напоминает художника, не хватает лишь берета и шарфа, обмотанного на один раз вокруг долбаной лилипутской шеи.
– Тебе нравится, как преобразилось это помещение, а? – продолжает карлик и дальше: нравится, как оно превратилось из комнатушки рядового обывателя в смелый акт авангардизма?
Одежда карлика похожа на рабочий комбинезон, весьма потрепанный. На ногах у него черные кроссовки, купленные, по всей видимости, в детском магазине. Из-под лямок на плечах буграми торчит красная клетчатая рубашка из дешевой фланели. Темные волосы выдают его попытку ровно причесаться, но в некоторых местах торчат, напоминая стиль типичного лабораторного сотрудника.
– Ты знаешь, Саша, я очень люблю рисовать, – говорит карлик, принимаясь за следующую стену, и снова: думаю, я мог бы посвятить всю жизнь искусству, но вот незадача:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Она тебя любит, береги ее.
– Луна, – отвечаю я и дальше: о ком ты говоришь?
– О твоей сестре, дурачок! – и Луна улыбается.
Инна трансформируется обратно в Сальму Хайек, трет веки, потом говорит:
– Я – паршивая актриса. Я это знаю. Прости, Саша.
Из глубины палубы выходит официант. Он обнюхивает наши стаканы и говорит, что еще рано подавать горячее. Я смотрю на часы: стрелки показывают полночь. Интересно, когда мы куда-нибудь приплывем? И что это будет за место?
Луна на моем плече кувыркается через себя назад. Ее движения создают в воздухе волны, которые расходятся в разные стороны, искажая изображение. Таким образом, я уже не я, а Инна. Вижу происходящее глазами моей сестры.
Она – а я у нее в мозгу – находится в квартире и прячет последнюю записку между дверцами антресолей. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями проталкивают клочок бумаги в узенькую щелку, получается ровно. Затем ноги Инны несут нас в спальню. Стены расплываются в резком motion blur’е, кажется, будто слезы застилают глаза.
Инна подходит к зеркалу, я вижу отражение ее лица в нем. По щекам действительно журчат слезы, а губы дрожат – это истерика. Реальность образует водоворот, который, раскручиваясь, превращается в торнадо, и мы попадаем в него. По стенам разлетаются ошметки бытия, облака обрушиваются прямо на крышу дома – я слышу треск шифера над головой. Песок бьет сотней маленьких фонтанов из промежутков между паркетными плитами.
В следующее мгновение я вижу стремительно приближающийся угол письменного стола, потом слышу удар. Инна бьется головой, не жалея сил. Раз удар, два удар, три удар, четыре удар. Скорость увеличивается, так что вскоре я сбиваюсь со счета. На размытие в глазах накладывается полупрозрачный слой красного цвета – это кровь.
Затем движения замедляются, на несколько секунд наступает состояние невесомости, и, наконец, тело Инны всей своей тяжестью обрушивается на пол. Глаза еще открыты, поэтому я вижу карлика, стоящего в дверном проеме. Но я уже не сплю.
Карлик залезает на кресло и оттуда включает свет в комнате. Я лежу на диване, где заснул с мобильником в руке. Сколько сейчас времени и где Вова?
Движения карлика вызвали бы в любом другом случае улыбку: он похож на неумелого ребенка, который еще только учится ходить. Шагая, карлик перемещает вместе с ногами все тело, как пингвин. Комизма ситуации прибавляет его тоненький голосок, говорящий:
– Проснулся, Саша?
Я пытаюсь кивнуть, подняться, ударить его, но не могу: похоже, карлик ввел мне какое-то вещество, обладающее парализующим свойством. Единственное, что удается делать – да, и то с неимоверным трудом – это моргать. Кажется, что на обоих веках у меня уселось по борцу сумо.
– Сейчас вернусь, – говорит карлик и выходит из комнаты.
Телевизор еще работает, но вместо изображения на экране беспорядочно мечется рябь. Я ощущаю в ладони тепло резиновых клавиш сотового телефона, но набрать номер не получается: пальцы застыли. Мне кажется, что сейчас я похож на статую или окоченевший труп в морге. Да, я вполне мог и умереть. Никто ведь не знает, как именно это бывает после смерти.
На этот счет у Большой советской энциклопедии такое мнении: смерть – это прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни. Естественная смерть наступает в результате длительного, последовательно развивающегося угасания основных жизненных отправлений организма. Смерть преждевременная может быть скоропостижной, то есть наступить в течение нескольких минут и даже секунд (например, при инфаркте). Насильственная смерть может явиться следствием несчастного случая, самоубийства, убийства.
В свое время Энгельс сказал: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни. Которая не понимает, что отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни. Так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше – смертью».
Пока я вспоминал свои познания о смерти, карлик принес в комнату большой медный таз, до краев наполненный неизвестной темно-красной жидкостью (кровью), и несколько строительных кисточек, которые хранились у меня в кладовке уже несколько лет.
Он ставит таз на пол и спрашивает:
– Ты не против, если я освежу декор этой неинтересной комнаты?
В ответ я пытаюсь разжать челюсти.
– Молчание – знак согласия, – резюмирует карлик и добавляет: от скучного оформления твоей квартиры, Саша, можно и дубу дать.
Карлик смеется, стараясь звучать как можно более зловеще, но это похоже скорей на невинную младенческую радость, чем на ликование маньяка. В душе я морщусь и предполагаю, что будет дальше. Вариант, на самом деле, один: мои долгие мучения. Уже несколько минут назад я понял, что проиграл. Возможно ли было победить? Не знаю.
На самой длинной стене комнаты карлик со знанием дела выводит слово «гном», стараясь не запачкать кровью ковер. Для того чтобы расположить надпись ровно посередине импровизированного панно, ему пришлось забраться на табуретку. То есть, нанося каждый штрих, карлик вначале спускается на пол, макает кисточку в таз, затем снова залезает на табуретку и только после этого рисует. Я наблюдаю за процессом, слушаю его кряхтение при каждом новом движении. Карлик должен бы вызывать страх сейчас, но в сердце у меня почему-то только жалость и умиление.
– Как тебе мое цветовое решение, Саша? – спрашивает карлик и удовлетворенно осматривает плод своих трудов, чуть отойдя назад. В таком положении он напоминает художника, не хватает лишь берета и шарфа, обмотанного на один раз вокруг долбаной лилипутской шеи.
– Тебе нравится, как преобразилось это помещение, а? – продолжает карлик и дальше: нравится, как оно превратилось из комнатушки рядового обывателя в смелый акт авангардизма?
Одежда карлика похожа на рабочий комбинезон, весьма потрепанный. На ногах у него черные кроссовки, купленные, по всей видимости, в детском магазине. Из-под лямок на плечах буграми торчит красная клетчатая рубашка из дешевой фланели. Темные волосы выдают его попытку ровно причесаться, но в некоторых местах торчат, напоминая стиль типичного лабораторного сотрудника.
– Ты знаешь, Саша, я очень люблю рисовать, – говорит карлик, принимаясь за следующую стену, и снова: думаю, я мог бы посвятить всю жизнь искусству, но вот незадача:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61