сумасшедшего? И он возненавидел свое одеяние, этот отвратительный, неудобный черный балахон; с какой радостью предпочел бы он ему простое платье из самой грубой дерюги. Однажды, когда он разглядывал свой рваный башмак и думал, что починить его все равно не на что, его озарила идея: лучше и дешевле обходиться вообще без башмаков. Решив опробовать свою мысль на практике, он весь следующий день проходил .босиком, бесстрашно ступая по мелким камням, которыми был усеян двор, и по лужам — накануне лил дождь. Он остался доволен результатом, но решил, что хождение босиком, как и все, требует привычки, а потому вознамерился повторять изо дня в день эту процедуру, пока наконец не сможет свободно пользоваться той единой и незаменимой обувью, что составляла одно из непременных условий его идеала добродетельной жизни.
Однажды, когда он отправился спозаранку на обычную свою прогулку за Толедские ворота и, отойдя не очень далеко, уселся передохнуть за мостом по дороге на Кара-банчель, то увидел, что к нему направляется человек — тощий, некрасивый, с угрюмым изжелта зеленоватым лицом, покрытым шрамами, бедно одетый, по виду то ли барышник, то ли контрабандист. И с почтением в голосе, да, да, с почтением, с каким к Назарину как к священнику (не говоря уж — простому человеку) никто и никогда не обращался, этот малоприятный субъект молвил:
— Не признаете меня, сеньор?
— Нет, сеньор, не имею чести...
— Зовут меня Пако Пардо, а матушку мою — Сонни-цей, не слыхали?
— Но, сеньор...
— Живем мы в доме, что за самым кладбищем стоит, таете... Так вот, у нас Андара. Мы тут видели, как ваше им подобие по утрам все здесь на камушке отдыхаете, ну, А и дара и говорит, ей, мол, с вами заговорить больно стыд-
И сподвигла меня, значит, прийти, со всем нашим Почтением... и велела сказать, Андара то есть, что может
со всем нашим почтением, белье постирать, ведь если бы не ваше преподобие, сидеть ей сейчас в монастыре на Киньонес, то бишь в остроге... И еще скажу, со всем опять-таки почтением... Сестра моя носит из города объедки, мы-то кур да свиней держим, тем и живем, а их кормить надо чем посущественнее... так вот, дали ей одном доме намедни, третьего дня то бишь, шляпу та рыжечкой — как, словом, ваш брат священник носит... Но шляпа, я вам скажу, хоть и с покойника,— новехонькая, и Андара говорит, мол про шляпу тоже не сомневайтесь и насчет заразы не брезгуйте... скажите только, куда принести и — со всем нашим почтением.
— Святая наивность! Шляпа? Крышечкой? Знайте же, что я ни в крыжечке, ни в крыше над головой отныне не нуждаюсь,— с чувством ответил клирик.— Оставьте себе сей предмет, может быть, кому и пригодится, или приберегите для пугала — есть же у вас огород,— а не то склюют птицы горох ваш да петрушку... И ладно. Премного вам благодарен. Ах да... насчет белья, за это и правда спасибо,— сказал он, уже удаляясь,— но мне, слава богу, стирать нечего... а что у меня было, словом, то, что на мне было раньше надето, я и сам выстирал во дворе, в луже, поверь мне — не грязней теперь, чем от прачки. Сам выстирал, сам развесил — уж чего-чего, а веревок там хватает... Ну, прощай...
Вернувшись, он провел остаток дня, упражняясь в ходьбе босиком, и на пятый или шестой раз с радостью и удивлением почувствовал, что привыкает. Вечером он поел жареных овощей, съел кусок хлеба с сыром и, обратившись к добрым своим друзьям и покровителям, объявил, что совершенно не в состоянии уплатить им причитающееся, так как нигде не желают предоставить ему работу или какое-нибудь занятие, пусть самое жалкое. Услышав о планах Назарина на будущее, Лохмач возмутился до глубины души;
— Помилуйте, ваше священство! Избави нас боже от такой несусветицы! Что люди-то скажут?.. А духовенство?.,
Но Лохмачиха, женщина но натуре не столь тонко чувствующая и более практичная, высказалась в том роде, что труд — дело не зазорное, что и сам господь бог на славу поработал, наш мир сотворяя, и, как она сама слышала, в Лас-Пульгас нужны люди — уголь грузить, и можно даже реалов пять заработать. И уж если святой отец решил по кротости от сана отречься и своими руками честный хлеб добывать, то есть у нее на примете одна «фирма», где очень даже неплохо платят, а всего и дел — баранью требуху мыть. Словом, оба окончательно убедились в безысходной нищете несчастного клирика и, поняв, что перед ними — божий человек, неспособный добыть себе пропитание, просили его не терзаться особо, если и задолжал им малость, как-никак они тоже христиане, и в них капля святости есть, и пусть он знает, что ел у них хлеб «прощеный». А где двое прокормятся, там и трое проживут; от кошек да от собак здешних и то больше «потравы», чем от отца Назарина... По каковому и выходит, что нечего ему себя мучить — с ними он в расчете, во-первых, по божьему разумению, а потом ведь, что жизнь человеческая — сплошная превратность: сегодня ты приютил, а завтра — сам приюта попросишь.
Дон Назарио выразил им благодарность, прибавив, что нынешней ночью в последний раз обременяет их своей ничтожной персоной; услышав это, Лохмачи стали отговаривать его от безрассудного шага: муж — с искренним жаром, супруга же поддакивала ему скорее для виду — ей явно хотелось, чтобы их гостя поскорее и след простыл.
— Нет, нет, я уже все крепко обдумал,— отвечал клирик,— и вы, при всей вашей доброте, которую я так ценю, меня не переубедите. А теперь, дружище, не найдется ли у вас какого старого ненужного плаща?
— Плаща?
— Ну да, этакого, знаете, большого толстого куска ткани с дырой посередине, куда голову просовывают.
— А, накидка... Есть-есть.
— Что ж, если вам она не нужна и вы мне ее уступите, буду очень признателен. Нет одежды более свободной и удобной и которая лучше защищала бы от непогоды... Л какой-нибудь теплой шапки?
— Берет есть суконный, новый, там, в лавке.
— Нет, мне что-нибудь похуже.
— Послушай-ка, ведь и ношеные есть,— вмешалась супруга.— Припомни: вот еще в котором ты ко мне сватать-< и приходил. Всего-то лет эдак сорок пять тому, не больше.
— Вот этот старый я и возьму.
— Считайте, что ваше... Хотя вам бы лучше другой, кроличий, он у меня еще с тех пор, как я бурдюки в Трукильо возил.
— Идет.
— Кушак-то не нужен вам?
— И кушак пригодится.
А вот еще куртка из Байоны — хоть сейчас, только локти дырявые.
Беру. Хозяева доставали одну за другой старые вещи, Назарин оживленно разглядывал и примеривал их. Скоро все, а на следующее утро блаженный Назарин, босой, подпоясанной широким кушаком байонской куртке, в суконном берете и с палкой в руках, весело с достопочтенными своими благодетелями и, с ликующим сердцем, устремись глазами к небу, а мыслями к богу, легкими стопами направился к Толедским воротам, и когда он вышел из них, ему показалось, что, оставляя позади мрачные тюремные стены, он вступает в счастливое и свободное царство, по которому так долго и страстно томился его дух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53