Назарин
Роман (исп.)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Мой приятель, один из тех новомодных журналистов, которых молва окрестила экзотическим словечком «репортер», из тех, что бросаются на любую новость с проворством борзых, травящих зайца, и которые мигом узнают о любом скандале, пожаре, самоубийстве, рухнувшем здании, о любом — трагическом или комическом — преступлении против Закона,— словом, за версту чуют все, что может угрожать общественному спокойствию в обычные дни или общественному здоровью в дни эпидемии,— этот именно приятель и привел меня впервые в пансион Баланды (Эстефании, как она значилась по метрической книге), расположенный на улочке, подозрительный и жалкий вид которой самым ироническим образом противоречил ее блистательному, звучному имени — улица Амазонок. Тот, кто не постиг насмешливый нрав Мадрида — города ли, местечка ли, но в любом случае — столицы язвительной шутки и злокозненных плутней,— вряд ли задумался бы над тем, что за непомерное тщеславие налепило столь помпезный ярлык на этот зловонный закоулок, и вряд ли стал бы докапываться, что это были за амазонки, откуда их принесло и как случилось, что в конце концов они заплутали в этих земляничных кущах — вотчине геральдического медведя. И поэтому я с горделивым достоинством всеведущего летописца спешу восполнить этот пробел и сообщить тебе, читатель, что в незапамятные времена здесь помещались скотные дворы и отсюда же шумной толпой выезжали верхами ражие девицы, обряженные наподобие героинь древности, чтобы участвовать вместе со всеми в торжествах, которыми Мадрид встречал донью Изабеллу де Валуа 1. В одном из простодушных уведомлений тех лет, которому обязан своими глубокими познаниями, говорится: «Сии особы, подобранные, творя повсеместно перед горожанами чудеса отваги, приводили оных в изумление своими пируэтами и прыжками, тогда как потешные воители, схватив за власы, повергали их оземь». Да, долгую память,
1 Изабелла де Валуа (1545—1568) — испанская королева, третья жена Филиппа II, дочь короля Франции Генриха II и Екатерины Медичи.
должно быть, оставила по себе эта забава, потому что сначала сами дворы стали называться «амазонскими», а позже — дали название и славной улице, истинным украшением которой в наши дни является благотворительное и гостеприимное заведение Баланды.
Насколько я могу судить, амазонки, упомянутые достопочтенным господином придворным историком, были просто-напросто разбитными мадридскими бабенками шестнадцатого столетия — правда, не могу сказать, как именно называли их тогда в простонародье. Но в чем я совершенно уверен, так это в том, что именно от какой-нибудь из этих мужеподобных дев, причем по самой прямой и незаконной линии, происходит от неизвестного родителя грозная Эстефания Скала, она же Баланда, или как там ее еще называют. Признаюсь чистосердечно, что перо каждый раз выпадает из моих рук, когда я решаю письменно назвать это создание кротким и ласковым словом «женщина», и стоит мне, читатель, описать ее физиономию, походку, ее голосище, ее словечки — словом, все ее манеры и ухватки,— как ты без труда признаешь в ней самую потрясающую драконицу из всех, каких видел когда-то древний городок Мадрилес и каких ему предстоит еще увидеть.
И все же я искренне благодарен Провидению и моему другу репортеру за то, что мне пришлось встретиться с сей дикой тигрицей, неуемному нраву которой я и обязан знакомством с удивительной личностью, чье имя значится в заглавии этой рукописи. Прошу вас также не воспринимать всерьез название «пансион», помянутое в начале, так как между жилищем, которое сдавала в этом укромном углу Баланда, и теми пансионами, что расположены в центре и так хорошо знакомы всем нам по студенческим, да и не только студенческим, годам, нет ничего общего, кроме названия. Здание — наподобие постоялого двора — имело широкий фасад с причудливо облупившейся штукатуркой, из-под которой то тут, то там торчал голый остов стены — по ней в нескольких местах протянулись темные грязные полосы, следы частых касаний некоторых жильцов. Питейный лоток — колченогий стол с маленькими бутылками и большими оплетенными бутылями, с горкой ноздреватого, обсиженного мухами сахара за пыльным стеклом — скрадывал величественные размеры портала. Во дворе, которого не касалась метла, в рытвинах и непросыхающих лужах, усеянном осколками горшков и кувшинов, местами мощеном, местами поросшем чахлой травой, царил беспорядок не просто художественный, а, я бы сказал, фантастический. Южное крыло, по-видимому, относилось некогда к легендарным «амазонским дворам»; остальная часть здания, сооружавшегося по частям многие годы, могла сойти за некую архитектурную шутку: окна сползали к земле, двери тянулись под самый потолок, лестничные перила вдруг оказывались перегородкой между комнатами; стены, напитанные, как губка, влагой, ржавые, гнутые водостоки, выложенные черепицей подоконники, цинковые заплаты на трухлявой древесине, дыры, утыканные бутылочными осколками во устрашение крысиного племени; в одном месте изъеденная червем колонна подпирала галерею, накренившуюся, как капитанский мостик выброшенного на берег судна; в другом — в дверных филенках зияли кошачьи лазейки, в которые свободно мог бы пролезть тигр, водись они здесь; в третьем — пятном запекшейся крови проступала кирпичная кладка, а решетки изысканно коричного цвета довершали все это нагромождение пугающе острых углов и зловещих черных провалов, испещренное солнечными зайчиками и тенями.
И вот, как сейчас помню, в последний день масленицы моему доброму приятелю репортёру пришло в голову показать мне эти места. За лотком у входа распоряжалась кривая старуха нищенка, а войдя во двор, мы первым делом увидели шумную толпу цыган: мужчины, развалясь на земле, починяли седла; женщины чесали волосы и ловили блох; черноглазые кучерявые огольцы возились рядом, играя с осколками и черепками. Тотчас же смуглые живые лица обернулись к нам, вкрадчивые сладкие голоса зазвучали, предлагая поведать судьбу. Два осла и старый цыган с бакенбардами, такими же шелковистыми, но свалявшимися, как шерсть мирных животных, придавали сценке окончательную завершенность, а еще более выразительной делало ее музыкальное сопровождение — заунывное пенье цыганки и лязг ножниц, которыми старик стриг шерсть на крупе у молодой ослицы.
Затем из какого-то темного лаза, который был, уж не знаю, дверью в жилое помещение или входом в пещеру, показались двое медовщиков, тощие, запеленутые в бурое сукно, в черных чулках, сандалиях со множеством ремней, в плотно облегающих жилетах и повязанных на головах платках — словом, чистой кастильской породы, жесткие, как солонина, и сухие, как трут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53