Здесь капище верховного божества.
— Эатуа? — спросила Яна. — Как бы посмотреть? На кого оно похоже?
— Невозможно — табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.
— Первое, что я сделаю, — шепнул мне Семеныч, — постараюсь проникнуть в этот самый… «па».
— Тебе это надо? Поплатиться жизнью?
Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.
Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.
— Это Акулья лагуна, — указал Понизовский на малое кольцо. — Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул — поохотиться на рыбу.
— Я там купаться не буду, — сказала Яна.
— Надеюсь, — усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.
— А в чем дело? — спросил Семеныч.
Понизовский охотно объяснил:
— В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.
— Пошли посмотрим? — предложила Яна.
— Да, местечко любопытное, — согласился Понизовский. — Овеянное, так сказать.
Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.
Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.
— Что за обелиск? — спросила Яна.
— Тупапау. Злой дух.
— Похож, — прищурившись, оценила со знанием дела. — У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.
Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.
— Помойку какую-то устроили, — поморщилась Яна. — Дикари.
— Это жертвоприношения, — пояснил Понизовский. — Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
— А как же Эатуа? — Янке все интересно. — Ему чего носят?
— Ну… Эатуа — добрый бог, — опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. — Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
— Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая — алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
— Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
— Вот с этой скалы их и бросали, — сообщил Понизовский. — И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
— А за что их так наказывали? Этих ваине?
— Традиция, — лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. — Разумная притом.
— Что ты хочешь этим сказать? — оскорбилась Яна.
— Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
— Что?! Ни фига себе ауэ!
— Меры, превентивные. Для них самое страшное — это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
— А где они? — Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
— Ну что вы, Яна Казимировна! — рассмеялся Понизовский. — Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. — Он опять рассмеялся. — Это я всем говорю. Это всех касается.
— Ну, мореход! — взорвалась Янка. — Куда ты нас приплыл?
— Послушайте, Яночка, — попытался успокоить ее Нильс. — Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… — Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья — какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа — кристальной воды водопад, а за ним — каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
— Здесь как бы хозяйственный блок, — поясняет Понизовский. — Тут купаются, моются, стирают. А это, — он брезгливо показывает на трещину в скале, — Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
— Ауэ, танэ! — с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. — Совмещенный санузел. Общественный.
— Пора возвращаться, — говорит Понизовский, взглядывая на часы.
— А давайте туда еще пройдемся. — Семеныч машет в сторону папоротников. — Занятное местечко.
— Не столько занятное, — качает головой Сере-га, — сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
— Табу! Табу!
— Ну, табу так табу, — покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
— А ты что подаришь своей ваине Маруське? — спросила Яна Нильса.
— Он ей любовь свою подарит, — хмыкнул Семеныч.
— Я подарю ей крысиного льва.
— Молодец! — похвалила Янка. — Дорог не подарок — дорого внимание. Ах, Серый, — она мечтательно закатила глазки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Эатуа? — спросила Яна. — Как бы посмотреть? На кого оно похоже?
— Невозможно — табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.
— Первое, что я сделаю, — шепнул мне Семеныч, — постараюсь проникнуть в этот самый… «па».
— Тебе это надо? Поплатиться жизнью?
Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.
Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.
— Это Акулья лагуна, — указал Понизовский на малое кольцо. — Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул — поохотиться на рыбу.
— Я там купаться не буду, — сказала Яна.
— Надеюсь, — усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.
— А в чем дело? — спросил Семеныч.
Понизовский охотно объяснил:
— В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.
— Пошли посмотрим? — предложила Яна.
— Да, местечко любопытное, — согласился Понизовский. — Овеянное, так сказать.
Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.
Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.
— Что за обелиск? — спросила Яна.
— Тупапау. Злой дух.
— Похож, — прищурившись, оценила со знанием дела. — У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.
Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.
— Помойку какую-то устроили, — поморщилась Яна. — Дикари.
— Это жертвоприношения, — пояснил Понизовский. — Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.
— А как же Эатуа? — Янке все интересно. — Ему чего носят?
— Ну… Эатуа — добрый бог, — опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. — Он не обижается, когда его забывают.
Нильс рассмеялся с горечью:
— Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая — алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.
Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…
Семеныч положил ему руку на плечо:
— Давай, Ильич, хоть здесь без политики.
Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.
— Вот с этой скалы их и бросали, — сообщил Понизовский. — И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.
Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.
— А за что их так наказывали? Этих ваине?
— Традиция, — лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. — Разумная притом.
— Что ты хочешь этим сказать? — оскорбилась Яна.
— Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.
— Что?! Ни фига себе ауэ!
— Меры, превентивные. Для них самое страшное — это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?
— А где они? — Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.
— Ну что вы, Яна Казимировна! — рассмеялся Понизовский. — Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. — Он опять рассмеялся. — Это я всем говорю. Это всех касается.
— Ну, мореход! — взорвалась Янка. — Куда ты нас приплыл?
— Послушайте, Яночка, — попытался успокоить ее Нильс. — Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… — Он осекся под Янкиным взглядом.
А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…
Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.
Слева от ручья — какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа — кристальной воды водопад, а за ним — каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.
— Здесь как бы хозяйственный блок, — поясняет Понизовский. — Тут купаются, моются, стирают. А это, — он брезгливо показывает на трещину в скале, — Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.
— Ауэ, танэ! — с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. — Совмещенный санузел. Общественный.
— Пора возвращаться, — говорит Понизовский, взглядывая на часы.
— А давайте туда еще пройдемся. — Семеныч машет в сторону папоротников. — Занятное местечко.
— Не столько занятное, — качает головой Сере-га, — сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.
На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:
— Табу! Табу!
— Ну, табу так табу, — покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.
Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.
— А ты что подаришь своей ваине Маруське? — спросила Яна Нильса.
— Он ей любовь свою подарит, — хмыкнул Семеныч.
— Я подарю ей крысиного льва.
— Молодец! — похвалила Янка. — Дорог не подарок — дорого внимание. Ах, Серый, — она мечтательно закатила глазки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40