Но когда она за работой приблизилась к приоткрытой двери палаты, то все же услышала, как судейский с усилием, будто ему что-то мешает, говорит Веневской:
– Я скучаю по тебе.
– Я тоже, – быстрым и совсем незнакомым тоном ответила ему Мура. – Но больше никогда не приходи. Я не хочу тебя видеть.
– Ты забыла у меня свое кольцо, – помолчав, сказал судейский, словно бы отдышавшись после долгого бега. – Может быть, возьмешь его на память?
– Зачем? – почти закричала Мура. – Я и так тебя не забуду. Митя, неужели ты не понимаешь, что мне больше не на чем носить твое кольцо? У меня не осталось ни одного здорового пальца...
Асе стало стыдно, что она задержалась у дверей палаты и, как ни крути, но подслушивает здесь чужой разговор. Сердито ворочая тяжелую швабру, она тряпкой погнала воду дальше по кафельным плиткам.
Вскоре Мурин посетитель вышел из палаты и направился было прочь, но раздавшийся ему вслед отчаянный крик: «Митя!» заставил его остановиться и обернуться. Захлебывающийся слезами голос Муры звал его и просил за все прощения.
– Уже простил, – ответил он. – Пусть Бог простит тебя за все, Мура.
И еще несколько слов, но уже совсем тихо. Вечером Ася как обычно пришла к Веневской помочь ей умыться и расчесать волосы на ночь.
– А, Настенька! Ты видела, кто сегодня ко мне приходил? – спросила та.
– Да, такой интересный господин, из судейских. Высокий блондин и из себя просто красавчик.
– Как пошло вы, купчихи, всегда выражаетесь! Красавчик из себя... Тебе, Настя, следует больше читать, и не бульварные романы, а серьезные книги. Впрочем, если уж говорить по-бульварному, как принято в дешевых дамских романах, это моя отвергнутая судьба ко мне приходила. Знаешь, если бы я хотела простенького женского счастья – уютного домика, любящего мужа, детишек, то лучшего спутника жизни, чем Митя, было бы не найти. Но я презираю подобную жизнь и потому выбрала другой путь...
– Да разве у женщины может быть другой путь?
– Запомни, у женщины может быть очень много разных путей. А тихое счастье над кастрюлей щей меня не устраивает. Я не хочу погрязнуть в убогом семейном болоте. Мне и подумать об этом противно. Жизнь должна быть яркой, жгучей, полыхать, как пламя! Даже если я и сама сгорю в этом огне, все равно, это будет жизнь, а не прозябание.
– Мура, да разве твой террор – это жизнь?
– Ты не понимаешь, что такое азарт борьбы, что значит преследовать врага и загонять его как волка, чувствуя, что вот-вот убьешь. Это так захватывает, что потом невозможно вернуться в обыденность... Когда смотришь в глаза человека, осужденного тобой на скорую смерть, когда ощущаешь себя вершительницей мести – это необыкновенное ощущение! Это как наркотик, хочется упиваться местью снова и снова...
Ася не совсем поняла, что хотела сказать Веневская и при чем тут какие-то враги и вершительницы мести, но решила поддержать разговор:
– Мне прежде тоже хотелось всего необыкновенного. Бывать в обществе, разговаривать с умными людьми, путешествовать... А не проводить все вечера дома, играя с мужем и деверем в подкидного дурака да щелкая орехи. Я и с мужем своим, упокой Господи его душу, порой из-за этого ссорилась, не хотел он меня понять. А теперь, когда его убили, я думаю, был бы он жив, и ничего мне больше не надо!
Снова вспомнив Никиту, всего в крови, распростертого на ковре, Ася расплакалась. Мура обняла ее забинтованным обрубком руки.
– Ну вот, у меня и так на душе сегодня кошки скребут, а тут ты еще сырость разводишь...
И тоже принялась тихонько всхлипывать. Так они и плакали, каждая о своем, пока не пришел тюремный фельдшер и не прикрикнул на них своим визгливым голосом.
На следующий день фельдшер поручил Асе разнести по палатам приготовленные лекарства. Вообще-то лекарства он должен был разносить сам, их полагалось выдавать одноразовыми дозами и требовать, чтобы арестанты тут же принимали порошки и микстуры в присутствии фельдшера, но это правило почти никогда не соблюдалось. Провизор готовил лекарства сразу на несколько дней, чтобы не возиться без конца с каждым препаратом, а фельдшер расставлял пузырьки и коробочки у больничных коек.
В больничном отделении двери палат днем не запирались, перекрыта была лишь одна тяжелая, обитая железом дверь из общего коридора, у которой сидел надзиратель. Войдя с лекарствами в палату Веневской, Анастасия закричала от ужаса.
Муре удалось размотать бинт с руки. Соорудив при помощи искореженных пальцев и собственных зубов из бинта петлю, она закрепила ее вверху решетки, закрывавшей окно, потом, забравшись на табурет, просунула в петлю голову и шагнула с табурета вниз...
Ни ножа, никаких иных режущих предметов заключенным иметь не полагалось, а бинт, плотно охвативший шею Муры и с каждой секундой сжимавшийся все туже, нужно было немедленно перерезать. Ася разбила аптечную склянку с микстурой, которую несла Веневской, и острым осколком быстро перепилила удавку на ее шее. Прибежавший на шум фельдшер тоже кинулся на помощь. Веневскую откачали...
Вечером Ася поила бледную, осунувшуюся Веневскую теплым чаем с ложки.
– Глотать больно, – пожаловалась та.
– Хочешь, я тебе тряпочкой байковой шею завяжу? – предложила ей Ася. – Согреется и станет меньше болеть.
– Глупости, – отрезала Веневская. – У меня ведь не ангина. Послушай, – вдруг нервно заговорила она, схватив Асю за руку. – Я очень благодарна, что ты мне помогла, но только прошу тебя, Настя... Забудь об этом и не напоминай мне никогда! Это была минутная слабость, недостойная, жалкая бабья истерика, я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал.
– Не волнуйся, я уже все забыла, – ответила Ася.
В мае, незадолго до суда, Покотилову перевели из больничного отделения обратно в общую камеру. Веневскую она больше не видела. Тем сильнее была радость Аси, когда в один из майских дней ее провели в тюремную церковь для присутствия на венчании Марии Веневской в качестве подружки невесты.
Ася ожидала увидеть того высокого красавца в форме судебного чиновника, который навещал Муру в больнице, но оказалось, что Веневская выходит замуж за одного из политических, пребывавшего здесь же в Бутырке под арестом. Ее жениха, невысокого, кругленького человека с ранней лысиной, звали Андрей Манасеенко.
Женщины успели обменяться лишь парой-другой фраз, пока ожидали священника.
– Мура, я так рада за тебя! – прошептала Ася, поправляя на Муре кружевной платок. – Поздравляю. Настоящая любовь может преодолеть все!
– Перестань говорить пошлости, – грустно ответила Веневская. – Какая там настоящая любовь? При чем тут это? Андрей просто старый друг, очень преданный. Мы вместе были в боевой организации эсеров и не раз вместе рисковали жизнью...
– Но ты же выходишь за него замуж, – удивилась Ася.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Я скучаю по тебе.
– Я тоже, – быстрым и совсем незнакомым тоном ответила ему Мура. – Но больше никогда не приходи. Я не хочу тебя видеть.
– Ты забыла у меня свое кольцо, – помолчав, сказал судейский, словно бы отдышавшись после долгого бега. – Может быть, возьмешь его на память?
– Зачем? – почти закричала Мура. – Я и так тебя не забуду. Митя, неужели ты не понимаешь, что мне больше не на чем носить твое кольцо? У меня не осталось ни одного здорового пальца...
Асе стало стыдно, что она задержалась у дверей палаты и, как ни крути, но подслушивает здесь чужой разговор. Сердито ворочая тяжелую швабру, она тряпкой погнала воду дальше по кафельным плиткам.
Вскоре Мурин посетитель вышел из палаты и направился было прочь, но раздавшийся ему вслед отчаянный крик: «Митя!» заставил его остановиться и обернуться. Захлебывающийся слезами голос Муры звал его и просил за все прощения.
– Уже простил, – ответил он. – Пусть Бог простит тебя за все, Мура.
И еще несколько слов, но уже совсем тихо. Вечером Ася как обычно пришла к Веневской помочь ей умыться и расчесать волосы на ночь.
– А, Настенька! Ты видела, кто сегодня ко мне приходил? – спросила та.
– Да, такой интересный господин, из судейских. Высокий блондин и из себя просто красавчик.
– Как пошло вы, купчихи, всегда выражаетесь! Красавчик из себя... Тебе, Настя, следует больше читать, и не бульварные романы, а серьезные книги. Впрочем, если уж говорить по-бульварному, как принято в дешевых дамских романах, это моя отвергнутая судьба ко мне приходила. Знаешь, если бы я хотела простенького женского счастья – уютного домика, любящего мужа, детишек, то лучшего спутника жизни, чем Митя, было бы не найти. Но я презираю подобную жизнь и потому выбрала другой путь...
– Да разве у женщины может быть другой путь?
– Запомни, у женщины может быть очень много разных путей. А тихое счастье над кастрюлей щей меня не устраивает. Я не хочу погрязнуть в убогом семейном болоте. Мне и подумать об этом противно. Жизнь должна быть яркой, жгучей, полыхать, как пламя! Даже если я и сама сгорю в этом огне, все равно, это будет жизнь, а не прозябание.
– Мура, да разве твой террор – это жизнь?
– Ты не понимаешь, что такое азарт борьбы, что значит преследовать врага и загонять его как волка, чувствуя, что вот-вот убьешь. Это так захватывает, что потом невозможно вернуться в обыденность... Когда смотришь в глаза человека, осужденного тобой на скорую смерть, когда ощущаешь себя вершительницей мести – это необыкновенное ощущение! Это как наркотик, хочется упиваться местью снова и снова...
Ася не совсем поняла, что хотела сказать Веневская и при чем тут какие-то враги и вершительницы мести, но решила поддержать разговор:
– Мне прежде тоже хотелось всего необыкновенного. Бывать в обществе, разговаривать с умными людьми, путешествовать... А не проводить все вечера дома, играя с мужем и деверем в подкидного дурака да щелкая орехи. Я и с мужем своим, упокой Господи его душу, порой из-за этого ссорилась, не хотел он меня понять. А теперь, когда его убили, я думаю, был бы он жив, и ничего мне больше не надо!
Снова вспомнив Никиту, всего в крови, распростертого на ковре, Ася расплакалась. Мура обняла ее забинтованным обрубком руки.
– Ну вот, у меня и так на душе сегодня кошки скребут, а тут ты еще сырость разводишь...
И тоже принялась тихонько всхлипывать. Так они и плакали, каждая о своем, пока не пришел тюремный фельдшер и не прикрикнул на них своим визгливым голосом.
На следующий день фельдшер поручил Асе разнести по палатам приготовленные лекарства. Вообще-то лекарства он должен был разносить сам, их полагалось выдавать одноразовыми дозами и требовать, чтобы арестанты тут же принимали порошки и микстуры в присутствии фельдшера, но это правило почти никогда не соблюдалось. Провизор готовил лекарства сразу на несколько дней, чтобы не возиться без конца с каждым препаратом, а фельдшер расставлял пузырьки и коробочки у больничных коек.
В больничном отделении двери палат днем не запирались, перекрыта была лишь одна тяжелая, обитая железом дверь из общего коридора, у которой сидел надзиратель. Войдя с лекарствами в палату Веневской, Анастасия закричала от ужаса.
Муре удалось размотать бинт с руки. Соорудив при помощи искореженных пальцев и собственных зубов из бинта петлю, она закрепила ее вверху решетки, закрывавшей окно, потом, забравшись на табурет, просунула в петлю голову и шагнула с табурета вниз...
Ни ножа, никаких иных режущих предметов заключенным иметь не полагалось, а бинт, плотно охвативший шею Муры и с каждой секундой сжимавшийся все туже, нужно было немедленно перерезать. Ася разбила аптечную склянку с микстурой, которую несла Веневской, и острым осколком быстро перепилила удавку на ее шее. Прибежавший на шум фельдшер тоже кинулся на помощь. Веневскую откачали...
Вечером Ася поила бледную, осунувшуюся Веневскую теплым чаем с ложки.
– Глотать больно, – пожаловалась та.
– Хочешь, я тебе тряпочкой байковой шею завяжу? – предложила ей Ася. – Согреется и станет меньше болеть.
– Глупости, – отрезала Веневская. – У меня ведь не ангина. Послушай, – вдруг нервно заговорила она, схватив Асю за руку. – Я очень благодарна, что ты мне помогла, но только прошу тебя, Настя... Забудь об этом и не напоминай мне никогда! Это была минутная слабость, недостойная, жалкая бабья истерика, я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал.
– Не волнуйся, я уже все забыла, – ответила Ася.
В мае, незадолго до суда, Покотилову перевели из больничного отделения обратно в общую камеру. Веневскую она больше не видела. Тем сильнее была радость Аси, когда в один из майских дней ее провели в тюремную церковь для присутствия на венчании Марии Веневской в качестве подружки невесты.
Ася ожидала увидеть того высокого красавца в форме судебного чиновника, который навещал Муру в больнице, но оказалось, что Веневская выходит замуж за одного из политических, пребывавшего здесь же в Бутырке под арестом. Ее жениха, невысокого, кругленького человека с ранней лысиной, звали Андрей Манасеенко.
Женщины успели обменяться лишь парой-другой фраз, пока ожидали священника.
– Мура, я так рада за тебя! – прошептала Ася, поправляя на Муре кружевной платок. – Поздравляю. Настоящая любовь может преодолеть все!
– Перестань говорить пошлости, – грустно ответила Веневская. – Какая там настоящая любовь? При чем тут это? Андрей просто старый друг, очень преданный. Мы вместе были в боевой организации эсеров и не раз вместе рисковали жизнью...
– Но ты же выходишь за него замуж, – удивилась Ася.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79