- Да, конечно, спасибо, что подбросил.
- Я вернусь около шести. Надо бы тоже кое-что почитать к экзамену.
- Хорошо. Я буду внизу.
Я хлопаю дверцей и вприпрыжку бегу через Центральную, лавируя между машинами.
В цокольном этаже, где расположена библиотека, за стеллажами, уставленными старыми юридическими книгами в потрескавшихся древних переплетах, вдали от досужих взглядов я нахожу свою маленькую любимую нишу, где обычно сижу и занимаюсь. Она официально закреплена за мной уже много месяцев. В этом углу нет окна, здесь иногда сыро и холодно, и поэтому мало кто отваживается сюда заходить. А я сижу часами в моей личной крошечной берлоге, изучая судебные дела и готовясь к экзаменам. Последние несколько недель я провел здесь немало беспокойных часов, недоумевая, что случилось с Сарой, и все время мучаясь вопросом, когда я ее потерял. Здесь я терзаю себя. Плоская столешница с трех сторон окружена панелями, и я изучил каждую извилину и зазубрину на невысоких деревянных стенах. Тут я мог плакать, не опасаясь, что меня застанут врасплох. Я мог даже втихомолку выругаться, уверенный, что меня никто не услышит.
Много раз в течение нашей чудесной интрижки Сара приходила ко мне, и мы занимались вместе, тесно сдвинув стулья и уютно устроившись рядышком. Мы могли здесь хихикать и даже смеяться, и всем было до лампочки. Мы могли целоваться и ласкать друг друга, и нас никто не видел. Сейчас, погрузившись в глубины депрессии и печали, я почти ощущаю запах ее духов.
Да, для занятий мне бы следовало поискать в этом разветвленном лабиринте другое место. А теперь, когда смотрю на деревянные панели, я вижу ее лицо и ощущаю прикосновение ее ног, и моментально накатывает щемящая боль в сердце, которая словно парализует. Да, она была здесь всего несколько недель назад! А теперь кто-то другой трогает эти ноги.
Я беру пачку блейковских документов и поднимаюсь по лестнице в отдел библиотеки, где собрана литература по страхованию. Я иду медленно и смотрю по сторонам. Сара теперь редко приходит сюда, но пару раз я ее видел.
Я раскладываю документы на свободном столе между стеллажами и снова читаю «дурацкое» письмо. Какое оно грубое и мерзкое, и написал его кто-то, кто был уверен, что Дот и Бадди никогда не захотят показать его какому-нибудь адвокату. Я перечитываю письмо и чувствую, что сердечная боль постепенно утихает - она то набежит, то снова отхлынет, и я приспосабливаю такое состояние к необходимости заниматься.
Сара Плэнкмор - тоже студентка третьего курса нашего юридического колледжа и единственная девушка, которую я когда-либо любил. Она бросила меня четыре месяца назад ради студента из престижного университета, представителя местной аристократии. Она сказала, что они старые друзья еще со школы второй ступени. И что они случайно встретились во время рождественских каникул. Роман возобновился, и ей было очень жаль меня и трудно обрушить на меня эту новость, но ведь жизнь продолжается и я кого-нибудь снова полюблю.
Ходили упорные слухи в наших коридорах, что она уже беременна. Когда я услышал об этом, меня чуть не вывернуло наизнанку.
Я внимательно прочитываю полис Блейков, купленный у «Дара жизни», и заполняю целые страницы замечаниями. Полис запутан, словно написан на санскрите. Я раскладываю по порядку письма, и заявления о помощи, и медицинские справки. На какой-то момент Сара исчезла, а я с головой погрузился в спорный страховой документ, от которого все больше разит мошенничеством.
Полис был куплен за недельные взносы в восемнадцать долларов у страховой компании «Прекрасный дар жизни», Кливленд, штат Огайо. Я изучаю маленькую книжечку, в которой регистрируются еженедельные взносы. Такое впечатление, что агент, некий Бобби Отт, действительно еженедельно посещал Блейков.
Маленький стол передо мной полон аккуратно разложенных по стопкам документов, и я читаю все, что передала мне Дот.
И все время думаю о Максе Левберге, нашем профессоре-коммунисте, и его страстной ненависти к страховым компаниям. Они правят нашей страной, твердит он постоянно. Они контролируют банковское дело. Они владеют всей собственностью нации. Стоит им чихнуть, как на Уолл-стрит всех прохватывает понос. А когда процентные ставки падают и барыши на капиталовложения резко сокращаются, они бегут в конгресс и требуют реформ - всяких незаконных поправок к подзаконным актам. «Нас разоряют судебные иски! - вопят они. - Грязные адвокатишки затевают глупые процессы и убеждают невежественных присяжных требовать громадные судебные издержки и платежи, и это все надо прекратить, иначе мы разоримся». Левберг до того распалялся, что швырял книги о стенку. Мы его любили.
Он все еще преподает в колледже, но в конце семестра опять уедет в Висконсин, и, если я наберусь храбрости, я должен именно сейчас попросить его познакомиться с тяжбой Блейков и «Дара жизни». Он несколько раз заявлял, что принимал участие в известных судебных процессах по мошенническим действиям со стороны компаний, которые присяжные обязывали в виде наказания выплатить огромные суммы в порядке возмещения морального и материального ущерба.
Я приступаю к подготовке краткого резюме по делу. Начинаю с того, что указываю дату покупки полиса, затем составляю хронологический список всех последующих важных деяний. «Прекрасный дар жизни» восемь раз письменно отклонил просьбу оплатить лечение. На восьмой было послано то самое ругательное письмо. Я мысленно представляю, как Макс Левберг посвистывает и нехорошо усмехается, читая это письмо. И чувствую также, что запахло кровью.
Надеюсь, профессор Левберг тоже способен это ощутить.
Нахожу его кабинет, словно втиснутый между двумя кладовыми, на третьем этаже юридического колледжа. Дверь покрыта листовками, призывающими прийти на демонстрацию по защите прав сексуальных меньшинств, бойкотировать то или это, защитить вырождающиеся виды флоры и фауны, одним словом, принять участие во многих делах и начинаниях, которые мало кого в Мемфисе интересуют. Дверь полуоткрыта, и я слышу, как он громко кричит в телефон. Затаив дыхание, я легонько стучу в дверь.
- Входите! - орет Левберг, и я тихо вползаю в кабинет.
Он указывает на единственный стул. На нем груда книг, папок и журналов. Кабинет напоминает мусорную свалку. Беспорядок, мерзость запустения, старые газеты, бутылки. Книжные полки прогибаются под избыточным грузом. На стенах висят от руки написанные плакаты и афиши. На полу островки газетных клочков. Порядок и организованность для Макса Левберга не существуют.
Сам он низенький тощий человек лет шестидесяти, со взлохмаченными, торчащими во все стороны волосами цвета соломы и руками, которые не знают покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162