– Здравствуйте, Катя! – ответил он и засмеялся. Потом велел: – Вот что: идите выкупайтесь! А я пока все организую. Тут для вас комната приготовлена и разное прочее, но нужно поторопить. К морю дорожка, видите – скамейки и две пальмы. Сразу – вниз.
Она покорно кивнула, а Лапшин, не оглядываясь на нее, широким шагом, полно и сильно дыша, пошел на взгорье к Лекаренко. Солнце уже поднялось высоко, Лекаренко плескался у рукомойника возле забора.
– Приехала! – еще издали крикнул Лапшин. – Разворачиваться надо, начальник! Устала, лётом летела, человек она не слишком сильный…
Помощник шеф-повара озабоченно поморгал, взбежал на крыльцо, и тотчас же Лапшин с лекаренковской супругой и не совсем проснувшимися детьми стал ворочать то, что в семье называлось «оттоманка», таскать столы, табуретки, стулья, вазоны, этажерки, половики. В открытые настежь окна поддувал ветер с моря, за Лекаренко примчался поваренок с кухни – почему-де запаздывает; он чертыхнулся, русская печка уже пылала ярким пламенем, голые, обгорелые дочерна лекаренковские близнецы, страшно блестя ножами, таскали с клумб свежие, еще в росе, мохнатые, неизвестных наименований цветы для букетов…
Катерина Васильевна, выкупавшись, сидела опять возле террасы, расчесывала гребнем волосы, вид у нее был несчастный.
– Я думала, вы меня бросили! – сказала она Ивану Михайловичу.
– Ну вот еще! – ответил он, берясь за ручку ее потрепанного, видавшего виды чемодана.
Отдыхающие, в пижамах, с полотенцами, отправляясь купаться, понимающе переглядывались, обращая внимание на Лапшина и его спутницу, а он, жестко глядя им в глаза, шел на них грузнеющим шагом немолодого уже человека и внимательно слушал Катю – про то, как она быстро поправится здесь на этом «невероятном» воздухе.
Лекаренковская жена успела уже приодеться в пятнистый, сверкающий словно лаком, сарафан и нынче напоминала не кошку, а очень хорошенькую змею, и девочки были в таких же сарафанчиках, а мальчишки в таких же штанишках, и Лапшин опять, как прежде про черепицу, подумал, что из такой же точно материи в Доме отдыха сшиты чехлы на мягкую мебель, но тотчас же забыл об этом – так приветливо, громко-громко и весело лекаренковская Нюта со Светланкой, Милкой и Гошкой бросились здороваться с Балашовой.
– Очень уж мои ребятенки жильцов любят, – пояснила лекаренковская супруга Лапшину, блестящими глазами умиленно глядя на свое потомство, – уж так любят, так ластятся…
И, сверкнув зубами, с ходу наподдала за что-то Гошке. В это же мгновение Милка уронила блюдо с виноградом, нагло солгала, что это сделала Светка, Гошка злорадно завыл и выскочил из кухни, Нюта взялась за скалку…
– Довольно, пожалуй, шумно вам будет, – опасливо сказал Лапшин, закрывая за Катей дверь. – А?
Балашова села на оттоманку, огляделась. Ветер по-прежнему поддувал с моря, белые, подкрахмаленные занавески на окнах шевелились. На столе уже лежала чистая, цветастая скатерть, стояли бутылки с вином, в крупную спелую дыню был воткнут нож. И огромный букет цветов, названия которых Иван Михайлович не знал, кротко синел с краю стола.
– Тут я буду жить? – тихо спросила Катя.
– Вы, конечно, а кто же еще?
Она опять надолго замолчала. Он тревожно взглянул на нее – она плакала.
– Что вы? – садясь на край оттоманки рядом с Катей, испуганно спросил Лапшин. – О чем?
– Не обращайте внимания, – спокойно ответила она. – Просто, знаете ли, мне ведь тридцать два года, и никто, кроме мамы и папы, никогда меня так не встречал…
– Я тут ни при чем, – растерянно сказал Лапшин. – Это они – Лекаренко с женой…
Катя улыбнулась, все еще плача:
– Подумайте, какие удивительные люди…
Еще всхлипнула, поднялась, подошла к окну и, вынув из сумочки зеркальце, тщательно напудрилась.
– Страшно было лететь? – спросил Иван Михайлович.
– Не очень.
Она помолчала.
– Теперь вам следует узнать у меня, какая в Ленинграде погода.
– А какая? – теряясь от ее странного тона, спросил он.
– Осень, знаете ли, – сказала Катерина Васильевна. – Холодно, ветер, дождь, в Фонтанке вода поднялась, в Таврическом летят листья…
Круглые глаза ее внимательно, ласково и печально смотрели на Лапшина. Он молчал, раскуривая сырую папиросу. Катя вздохнула всей грудью, швырнула сумочку подальше, на стул, и повторила:
– В Таврическом летят листья. Похоже – из какой-то не слишком хорошей пьесы с вашим любимым так называемым подтекстом. А все куда проще, Иван Михайлович. Между нами происходит мучительный роман не очень молодых людей. Не очень молодых, и стеснительных к тому же. Мы оба боимся, как бы не получилось смешно. А что же тут смешного, если я люблю вас.
Она опять вздохнула, вглядываясь в его ожидающее, бледнеющее лицо.
– И вы, наверное, любите меня. Не будем больше говорить про самолет и про погоду. Если это можно – женитесь на мне, пожалуйста! Я буду вам верной и хорошей женой, и вам никогда со мной не будет скучно, Иван Михайлович, я так думаю. Я даже уверена в этом.
Голос у нее сорвался, она отвернулась и, не глядя на Лапшина, попросила:
– Не отвечайте мне сейчас ничего. Я просто хотела, чтобы вы поняли в первые же минуты, почему я решилась приехать. Я поняла, что пропаду без вас, что уже пропала…
Лапшин поднялся, чтобы подойти к ней, но в дверь постучали, и он остановился посредине комнаты. Явилась Нюта с подносом в сопровождении всего выводка. Дети несли тарелки, вилки, ножи, соль, перец.
– Ну, милости прошу, – говорила лекаренковская супруга, гремя посудой и сверкая зубами, глазами и чешуей сарафана, – милости прошу к столу, не побрезгуйте, гостья дорогая, долгожданная, нашим хлебом-солью, кушайте, отдыхайте…
Лапшин и Катя стояли бледные, слушали молча. Наконец Нюта сообразила, что трещит «не в добрый час», и дверь плотно закрылась. Катя дрожащей рукой налила себе большой стакан вина, исподлобья взглянула на Лапшина и почти шепотом сказала:
– Вы у меня один на всем свете, Иван Михайлович! Если я что-то выдумала и вам это неприятно, я сегодня же уеду. Но… понимаете… просто романчик между нами не может быть… И вы не тот, и я не та. Налить вам винца?
Он взял бутылку и сам налил до краев. Опять стало слышно, как свистит морской ветер. Сердце у Лапшина тяжело и сильно билось, он все еще был бледен и молчал. – Теперь скажите что-нибудь! – велела Катя.
Иван Михайлович улыбнулся странной для его лет, совершенно мальчишеской улыбкой.
– Не знаю, – медленно произнес он, – не знаю, как сказать. Но вы, Катя, гораздо лучше, чем даже я про вас думал.
Теперь он прямо и спокойно смотрел в ее круглые, ясные, счастливые глаза:
– Очень я за это время намучился. И никогда не забуду, как вы мне нынче помогли. Я, знаете, всегда думал: вот возьму и спрошу – пойдешь за меня замуж?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162