- читал я, оглядываясь и на окно, и на
дверь. - Дорогие товарищи подполковник и полковник!
Я не знаю Ваших фамилий, но я по лицам Вашим понял, что Вы приведете
приговор в исполнение!
Когда Вы будете - не Вы лично, а другие - стрелять в меня, Вы должны
подумать о таком. У меня есть мама и четыре сестренки, младше меня. Все
они пуговки, опеночки, не окрепшие и никому без меня ненужные. Мой отец и
два старших брата погибли на войне. Я же очень хотел стать пограничником и
хотел, чтобы больше никогда на нашу землю не полезли враги. Чтобы я уже на
границе дал им отпор.
Вы из моей биографии увидите, что призван я был в декабре 1944 года.
Я, мальчишка, еще даже в шестнадцать лет, потому что родился в ноябре,
вместе с нашей властью. Я очень просился в школу пограничников, где мог
получить звание. В моем роду не было людей, которые командовали людьми,
они всегда отвечали лишь за себя. Но я хотел, чтобы у меня на моей службе
была большая нагрузка, так как, сами поймите, отвечать за себя - одно, а
отвечать и за товарищей - совсем другое, это тяжелее и ответственнее. Я
успешно закончил сержантскую школу. На границе я стал служить с марта 1945
года в звании ефрейтора, так уж получилось. Я участвовал в дороге в драке,
меня разжаловали, а потом присвоили это почетное солдатское звание... И
так я служил денно и нощно, я выполнял все, что предписывали уставы и
наставления, и всегда с больной душой думал: как это меня угораздило
подраться, зачем я это сделал? Но уже ничего нельзя было исправить. И я в
течение всех этих лет старательно выходил на службу. Я имел двадцать два
задержания. И мне много раз доставались благодарности. И маме даже писали
на родину, что я хороший солдат.
Так и было у меня много хорошего и трудного до того момента, как я
научился шоферить, самотужки, с помощью кореша, моего земляка Анфиркина. Я
полюбил машину. Когда Анфиркин приезжал на заставу и я находился в своем
свободном положении, то есть у меня не было дела, мне, при снисхождении
старшего нашего лейтенанта Павликова, замечательного начальника заставы,
удавалось на машине покататься. Самостоятельно я выбирался в пески на
машине, и я колесил уже умело. А вскоре пришла на заставу комиссия и что
выяснилось: что на заставах теперь нужны не только люди и лошади, но и
машины. Ребята показали на меня, что я уже способен водить машину и
старший из комиссии спросил:
- Зачем ты учился?
Я сказал, что учился, чтобы зарабатывать после службы в армии у себя
дома на должности шофера. То есть не только зарабатывать, а всегда потом
зарабатывать. Моя мама замечательно пишет об этом. Шофера у нас
зарабатывают хорошо на лесоповале, и почему бы я не смог так работать?
Одним словом, сдал все честь по чести. И вождение, и технику знаю. И
мне дали права, чтобы я еще тут послужил, а как понадоблюсь, то возьмут на
шофера.
Я еще семь месяцев служил, а потом меня взяли водителем, потому как
подошел год к демобилизации Анфиркина. И я возил все, что мне было
приказано. А потом, на мое горе, приехал новый комендант. И я был жадный к
новой технике. И подумал, что могу работать потом и не на лесоповале. И
согласился.
Не могу Вам сказать, что мое начальство что-то затевало и что я не
видел этого затеваемого. Я всегда понимал службу туго. И эти фокусы,
которые видишь и молчишь... Нет, я их не видел. Тем более, со стороны
товарища полковника Шугова. И со стороны его семьи я ничего плохого не
видел.
Как получилось? Не знаю, но все по правде получилось.
Перед этим днем мне полковник Шугов приказал: чтобы бобика
подготовил, потому как поедем на заставу. Я все знал. Документы все чин
чинарем прошли и по мне. И я не знаю, как вести себя, чтобы все учесть.
Ведь у меня мама и сестренки. И разве я виноват, что он под вечер, в
темноте, сказал, что я немного поразомнусь. И пошел в темноте. И пошел
через полосу. Я подумал, что сейчас вернется - что-то у начальника свое,
на уме. Может, кто новый тут должен пройти, наш. И что там готовится это.
А он, полковник Шугов, за это несет полную и соответствующую
ответственность.
Он шагнул небыстро, а так же, как шагал до этого. И я вначале
нисколько не насторожился. Я ему крикнул уже сразу:
- Павел Афанасьевич!
Он учил меня так называть себя. И я назвал его так, очень гордясь
таким доверием.
Но доверие оказалось подмоченным. И я это еще не понимал.
Я ему крикнул:
- Стойте!
А он все шел и шел, не оглядываясь. Тогда я стал поначалу вверх
стрелять. Вы спрашиваете, как же я сразу не стрелял ему в спину. А если бы
он не был шпионом, а выражал себя так, как при службе? Что бы со мной
было? Ведь у меня мамка и сеструшечки родные. Вы вникните в это и поймете,
какое мое теперь состояние. Вроде всему я научился, а убить человека,
убить своего полковника в спину, не смог..."
Что я испытывал, пока читал это письмо? Я испытывал чувство нового
страха. Жил человек, старался быть честным и искренним, нес отлично
службу, выучился на шофера, чтобы помогать и матери, и сестрам, и вот так
все закончилось. Правый и скорый суд. И - нет человека. Нет больше
кормильца матери, сестрам.
Конечно, сестры подросли уже, они и сами себе зарабатывают, поди. Но
мама... Мама, которая всегда, как и моя мама, ждет кормильца, она никогда
не забудет, что случилось с ее сыном Петей Смирновым. Что ей написали?
Расстрелян? Или... Что-то такое, что, мол, попал в ситуацию, где
единственно возможный выход - смерть?
Я тщательно спрятал письмо в моем комсомольском сейфе и пошел в дом к
Мамчуру. Он жил в центре города (если считать пять-семь домов тут, да штаб
дивизии). Я постучал к нему в окошко. Он узнал меня и открыл дверь.
Майор пил чай. Супруги его не было, я знал, что она уехала к маме
рожать очередного мамчуренка.
- Садись, - пригласил майор и подвинул в мою сторону стул.
Я сел. Помолчав, сказал:
- Зачем вы дали мне только этот документ? Я его прочел. Есть ли у вас
документы о сержантах заставы?
- Есть, - кивнул головой Мамчур. - Ты будешь писать что-то опять в
верхи? Или это нужно для твоей работы?
- И для этого. И для того.
- Нет, я дам тебе лишь для твоего творчества. Ты довообразишь и
напишешь документальную ли, художественную ли вещь, в коей будет все это,
нежно, как говорится, - оскалился, - увязано. Лады?
Я кивнул головой.
Мамчур достал из своего портфеля новую папку и, подойдя ко мне, глядя
пронзительно в глаза, произнес:
- От себя отрываю. - Кивнул на портфель, добавил: - Все - тут ношу.
Ты знаешь - безопаснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
дверь. - Дорогие товарищи подполковник и полковник!
Я не знаю Ваших фамилий, но я по лицам Вашим понял, что Вы приведете
приговор в исполнение!
Когда Вы будете - не Вы лично, а другие - стрелять в меня, Вы должны
подумать о таком. У меня есть мама и четыре сестренки, младше меня. Все
они пуговки, опеночки, не окрепшие и никому без меня ненужные. Мой отец и
два старших брата погибли на войне. Я же очень хотел стать пограничником и
хотел, чтобы больше никогда на нашу землю не полезли враги. Чтобы я уже на
границе дал им отпор.
Вы из моей биографии увидите, что призван я был в декабре 1944 года.
Я, мальчишка, еще даже в шестнадцать лет, потому что родился в ноябре,
вместе с нашей властью. Я очень просился в школу пограничников, где мог
получить звание. В моем роду не было людей, которые командовали людьми,
они всегда отвечали лишь за себя. Но я хотел, чтобы у меня на моей службе
была большая нагрузка, так как, сами поймите, отвечать за себя - одно, а
отвечать и за товарищей - совсем другое, это тяжелее и ответственнее. Я
успешно закончил сержантскую школу. На границе я стал служить с марта 1945
года в звании ефрейтора, так уж получилось. Я участвовал в дороге в драке,
меня разжаловали, а потом присвоили это почетное солдатское звание... И
так я служил денно и нощно, я выполнял все, что предписывали уставы и
наставления, и всегда с больной душой думал: как это меня угораздило
подраться, зачем я это сделал? Но уже ничего нельзя было исправить. И я в
течение всех этих лет старательно выходил на службу. Я имел двадцать два
задержания. И мне много раз доставались благодарности. И маме даже писали
на родину, что я хороший солдат.
Так и было у меня много хорошего и трудного до того момента, как я
научился шоферить, самотужки, с помощью кореша, моего земляка Анфиркина. Я
полюбил машину. Когда Анфиркин приезжал на заставу и я находился в своем
свободном положении, то есть у меня не было дела, мне, при снисхождении
старшего нашего лейтенанта Павликова, замечательного начальника заставы,
удавалось на машине покататься. Самостоятельно я выбирался в пески на
машине, и я колесил уже умело. А вскоре пришла на заставу комиссия и что
выяснилось: что на заставах теперь нужны не только люди и лошади, но и
машины. Ребята показали на меня, что я уже способен водить машину и
старший из комиссии спросил:
- Зачем ты учился?
Я сказал, что учился, чтобы зарабатывать после службы в армии у себя
дома на должности шофера. То есть не только зарабатывать, а всегда потом
зарабатывать. Моя мама замечательно пишет об этом. Шофера у нас
зарабатывают хорошо на лесоповале, и почему бы я не смог так работать?
Одним словом, сдал все честь по чести. И вождение, и технику знаю. И
мне дали права, чтобы я еще тут послужил, а как понадоблюсь, то возьмут на
шофера.
Я еще семь месяцев служил, а потом меня взяли водителем, потому как
подошел год к демобилизации Анфиркина. И я возил все, что мне было
приказано. А потом, на мое горе, приехал новый комендант. И я был жадный к
новой технике. И подумал, что могу работать потом и не на лесоповале. И
согласился.
Не могу Вам сказать, что мое начальство что-то затевало и что я не
видел этого затеваемого. Я всегда понимал службу туго. И эти фокусы,
которые видишь и молчишь... Нет, я их не видел. Тем более, со стороны
товарища полковника Шугова. И со стороны его семьи я ничего плохого не
видел.
Как получилось? Не знаю, но все по правде получилось.
Перед этим днем мне полковник Шугов приказал: чтобы бобика
подготовил, потому как поедем на заставу. Я все знал. Документы все чин
чинарем прошли и по мне. И я не знаю, как вести себя, чтобы все учесть.
Ведь у меня мама и сестренки. И разве я виноват, что он под вечер, в
темноте, сказал, что я немного поразомнусь. И пошел в темноте. И пошел
через полосу. Я подумал, что сейчас вернется - что-то у начальника свое,
на уме. Может, кто новый тут должен пройти, наш. И что там готовится это.
А он, полковник Шугов, за это несет полную и соответствующую
ответственность.
Он шагнул небыстро, а так же, как шагал до этого. И я вначале
нисколько не насторожился. Я ему крикнул уже сразу:
- Павел Афанасьевич!
Он учил меня так называть себя. И я назвал его так, очень гордясь
таким доверием.
Но доверие оказалось подмоченным. И я это еще не понимал.
Я ему крикнул:
- Стойте!
А он все шел и шел, не оглядываясь. Тогда я стал поначалу вверх
стрелять. Вы спрашиваете, как же я сразу не стрелял ему в спину. А если бы
он не был шпионом, а выражал себя так, как при службе? Что бы со мной
было? Ведь у меня мамка и сеструшечки родные. Вы вникните в это и поймете,
какое мое теперь состояние. Вроде всему я научился, а убить человека,
убить своего полковника в спину, не смог..."
Что я испытывал, пока читал это письмо? Я испытывал чувство нового
страха. Жил человек, старался быть честным и искренним, нес отлично
службу, выучился на шофера, чтобы помогать и матери, и сестрам, и вот так
все закончилось. Правый и скорый суд. И - нет человека. Нет больше
кормильца матери, сестрам.
Конечно, сестры подросли уже, они и сами себе зарабатывают, поди. Но
мама... Мама, которая всегда, как и моя мама, ждет кормильца, она никогда
не забудет, что случилось с ее сыном Петей Смирновым. Что ей написали?
Расстрелян? Или... Что-то такое, что, мол, попал в ситуацию, где
единственно возможный выход - смерть?
Я тщательно спрятал письмо в моем комсомольском сейфе и пошел в дом к
Мамчуру. Он жил в центре города (если считать пять-семь домов тут, да штаб
дивизии). Я постучал к нему в окошко. Он узнал меня и открыл дверь.
Майор пил чай. Супруги его не было, я знал, что она уехала к маме
рожать очередного мамчуренка.
- Садись, - пригласил майор и подвинул в мою сторону стул.
Я сел. Помолчав, сказал:
- Зачем вы дали мне только этот документ? Я его прочел. Есть ли у вас
документы о сержантах заставы?
- Есть, - кивнул головой Мамчур. - Ты будешь писать что-то опять в
верхи? Или это нужно для твоей работы?
- И для этого. И для того.
- Нет, я дам тебе лишь для твоего творчества. Ты довообразишь и
напишешь документальную ли, художественную ли вещь, в коей будет все это,
нежно, как говорится, - оскалился, - увязано. Лады?
Я кивнул головой.
Мамчур достал из своего портфеля новую папку и, подойдя ко мне, глядя
пронзительно в глаза, произнес:
- От себя отрываю. - Кивнул на портфель, добавил: - Все - тут ношу.
Ты знаешь - безопаснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61