Зудько на каждом снимке - в фашистском мундире.
Здесь, на приграничной полосе, она свила клубок вражеского отребья. Это
бывшие полицейские Плинов и Силаев. В настоящее время они взяты под
стражу. Признались, что, работая на железнодорожной станции, имели главное
задание: во время столкновения на границе сделать так, чтобы не подать под
военную технику войск железнодорожные вагоны. С ними заодно был и
начальник станции, недовольный строгим режимом приграничной
железнодорожной сети и ее работой. Ведем следствие. Муж Зудько разжалован
за то, что отвергает все предположения, называет их сфабрикованными. Он
"не признает" на фотографиях свою жену. Говорит, что это совсем другое
лицо. Хотя экспертиза полностью разоблачила шпиона Зудько, работающего,
как она призналась на допросе, на американскую разведку.
БЕРИЯ".
Конечно, тогда я не знал, что такие телеграммы все-таки идут, я мало
верил Железновскому. И даже больше - их посылают мои недавние друзья по
школе сержантов артиллерии и взводу радиотелеграфистов: мы там научились
кое-чему. Один из них приходил потом в редакцию, что-то говорил мне. Я не
понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в одну машину с
самим Берия (хотя о нем так сильно не говорили в то время, такого не
было), присутствовал при допросе, почему был выбран на роль помощника
Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего
плохого не сделал ему тогда там, на танцах - лишь увел женщину. Не его
женщину. Почему он после этого хотел подружиться со мной? Не знаю, не
знаю.
Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть.
И писал ее медленно, придумывая шут знает какие ситуации. Я и не
представлял, что за окном моей редакции была настоящая, очень страшная,
трагедийная ночь. Людей брали тихо и шумно. Никто ни о чем и не
догадывался. Военный городок обычно живет и тихой, и шумной жизнью. И
особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры, посыльные снуют по
городку с фонариками, без них. Каждый спешит куда-то. Женщины, дети
спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это
- жизнь приграничного военного городка.
В ту ночь брали людей, куда-то везли.
Никто не кричал, так как в военных городках никогда и никто не
кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.
Я отложил свою писанину. Я стал думать: почему Железновский так
всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я бы дал ему по
роже - но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не знаю
- что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении
меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую он,
как уверяет, любит.
И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о себе многого.
Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с ним в
соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И
что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не сказал об этом
Железновскому?
Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем тогда говорил. Я
был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал. Из меня сыпались
цитаты; память была четкой, стремительной. Я мог цитировать целые
прочитанные страницы. Я участвовал в школе сержантов артиллерии в
художественной самодеятельности. Читал лучшие, как мне казалось, на то
время, стихи со сцены. И девчата из военторга всегда встречали меня
словами хорошими, даже пытались иные из них повторять строки, которые
запомнились им лишь потому, что я якобы их преподнес. Я еще и пел со
сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что я написал как-то,
еще не будучи работником редакции, фельетон о его музвзводе, который,
приходя в парк, где отдыхали семьи офицеров и сами офицеры, сачковал,
выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у меня
"Во поле березонька стояла".
Наверное, я был высокого мнения о себе. Я болтал, наверное, чепуху,
красовался, был последним трепачем. Женщину, которая шла тогда со мной,
звали Леной. Она снисходительно поначалу поглядывала на меня, чижика,
чирикающего не свои песни. Я этого не замечал. Видно, я был законченно
самоуверен и оттого безнадежно глуп. Но отрезвляло меня то, что она была
совсем другая женщина. Я видел их уже много и они походили не на волны на
море - хотя и одинаковые, но романтичные, а на нудные песчаные дюны, где
хозяйничает афганец: все одинаковые, все изъеложенные языком ветра, все -
в рябинках.
Меня завораживал запах ее духов. Волосы у нее были длинные, жгуче
черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой, лоб белый, какой-то
весь широкий, умный. Я описываю по своим тогда представлениям. Довольно
скудным портретным мазком я даже и на капельку не приблизился бы к
описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой красоты,
которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил с такой
женщиной. Я просто еще не знал таких духов рядом, их запах был густ,
первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.
Мне тогда казалось, правда: красивее такой женщины на свете и не
бывает. Теперь я могу еще сознаться: я был в то время, кроме всего,
брошенным: мой бывший редактор, до Прудкогляда, майор Назаренко,
переведенный на должность редактора армейской газеты, имея пятьдесят лет
от роду (если сорокалетние для меня были старики, то Назаренко -
дед-дедом!), увез машинистку Валечку, женившись на ней законным образом.
Валечке было тогда двадцать. Мы в праздничные дежурства, когда из Москвы
принимали приказы министра обороны, целовались тайно в коридоре. Она
предпочла старика, а не меня.
И теперь этот снисходительный взгляд женщины, в которую я опять же,
позабыв недавнее поражение, влюбился на танцах сразу же, казался мне вовсе
и не обидным: кто пережил измену, тому такие взгляды уже не страшны.
Я будто нечаянно касался теплой руки Лены. Я еще не знал, что ее муж
уехал в командировку, я вообще не знал, что у нее есть муж; я не знал, что
она ведет меня к себе, в свой дом. Я не знал, что за нами, когда мы вошли
в ее двор, наблюдают многие окна. Она же не предавала этому значения.
Все дома нашего городка были тогда одноэтажными. Строили эти дома
когда-то, еще в том веке, немцы. Строили добротно, казарменно. И мне
казалось, что, идя по коридору, я никогда не пройду его до конца. Коридор
был длинный-длинный, вдали лишь, в самом его конце, тускло горела
лампочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Здесь, на приграничной полосе, она свила клубок вражеского отребья. Это
бывшие полицейские Плинов и Силаев. В настоящее время они взяты под
стражу. Признались, что, работая на железнодорожной станции, имели главное
задание: во время столкновения на границе сделать так, чтобы не подать под
военную технику войск железнодорожные вагоны. С ними заодно был и
начальник станции, недовольный строгим режимом приграничной
железнодорожной сети и ее работой. Ведем следствие. Муж Зудько разжалован
за то, что отвергает все предположения, называет их сфабрикованными. Он
"не признает" на фотографиях свою жену. Говорит, что это совсем другое
лицо. Хотя экспертиза полностью разоблачила шпиона Зудько, работающего,
как она призналась на допросе, на американскую разведку.
БЕРИЯ".
Конечно, тогда я не знал, что такие телеграммы все-таки идут, я мало
верил Железновскому. И даже больше - их посылают мои недавние друзья по
школе сержантов артиллерии и взводу радиотелеграфистов: мы там научились
кое-чему. Один из них приходил потом в редакцию, что-то говорил мне. Я не
понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в одну машину с
самим Берия (хотя о нем так сильно не говорили в то время, такого не
было), присутствовал при допросе, почему был выбран на роль помощника
Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего
плохого не сделал ему тогда там, на танцах - лишь увел женщину. Не его
женщину. Почему он после этого хотел подружиться со мной? Не знаю, не
знаю.
Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть.
И писал ее медленно, придумывая шут знает какие ситуации. Я и не
представлял, что за окном моей редакции была настоящая, очень страшная,
трагедийная ночь. Людей брали тихо и шумно. Никто ни о чем и не
догадывался. Военный городок обычно живет и тихой, и шумной жизнью. И
особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры, посыльные снуют по
городку с фонариками, без них. Каждый спешит куда-то. Женщины, дети
спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это
- жизнь приграничного военного городка.
В ту ночь брали людей, куда-то везли.
Никто не кричал, так как в военных городках никогда и никто не
кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.
Я отложил свою писанину. Я стал думать: почему Железновский так
всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я бы дал ему по
роже - но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не знаю
- что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении
меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую он,
как уверяет, любит.
И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о себе многого.
Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с ним в
соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И
что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не сказал об этом
Железновскому?
Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем тогда говорил. Я
был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал. Из меня сыпались
цитаты; память была четкой, стремительной. Я мог цитировать целые
прочитанные страницы. Я участвовал в школе сержантов артиллерии в
художественной самодеятельности. Читал лучшие, как мне казалось, на то
время, стихи со сцены. И девчата из военторга всегда встречали меня
словами хорошими, даже пытались иные из них повторять строки, которые
запомнились им лишь потому, что я якобы их преподнес. Я еще и пел со
сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что я написал как-то,
еще не будучи работником редакции, фельетон о его музвзводе, который,
приходя в парк, где отдыхали семьи офицеров и сами офицеры, сачковал,
выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у меня
"Во поле березонька стояла".
Наверное, я был высокого мнения о себе. Я болтал, наверное, чепуху,
красовался, был последним трепачем. Женщину, которая шла тогда со мной,
звали Леной. Она снисходительно поначалу поглядывала на меня, чижика,
чирикающего не свои песни. Я этого не замечал. Видно, я был законченно
самоуверен и оттого безнадежно глуп. Но отрезвляло меня то, что она была
совсем другая женщина. Я видел их уже много и они походили не на волны на
море - хотя и одинаковые, но романтичные, а на нудные песчаные дюны, где
хозяйничает афганец: все одинаковые, все изъеложенные языком ветра, все -
в рябинках.
Меня завораживал запах ее духов. Волосы у нее были длинные, жгуче
черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой, лоб белый, какой-то
весь широкий, умный. Я описываю по своим тогда представлениям. Довольно
скудным портретным мазком я даже и на капельку не приблизился бы к
описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой красоты,
которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил с такой
женщиной. Я просто еще не знал таких духов рядом, их запах был густ,
первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.
Мне тогда казалось, правда: красивее такой женщины на свете и не
бывает. Теперь я могу еще сознаться: я был в то время, кроме всего,
брошенным: мой бывший редактор, до Прудкогляда, майор Назаренко,
переведенный на должность редактора армейской газеты, имея пятьдесят лет
от роду (если сорокалетние для меня были старики, то Назаренко -
дед-дедом!), увез машинистку Валечку, женившись на ней законным образом.
Валечке было тогда двадцать. Мы в праздничные дежурства, когда из Москвы
принимали приказы министра обороны, целовались тайно в коридоре. Она
предпочла старика, а не меня.
И теперь этот снисходительный взгляд женщины, в которую я опять же,
позабыв недавнее поражение, влюбился на танцах сразу же, казался мне вовсе
и не обидным: кто пережил измену, тому такие взгляды уже не страшны.
Я будто нечаянно касался теплой руки Лены. Я еще не знал, что ее муж
уехал в командировку, я вообще не знал, что у нее есть муж; я не знал, что
она ведет меня к себе, в свой дом. Я не знал, что за нами, когда мы вошли
в ее двор, наблюдают многие окна. Она же не предавала этому значения.
Все дома нашего городка были тогда одноэтажными. Строили эти дома
когда-то, еще в том веке, немцы. Строили добротно, казарменно. И мне
казалось, что, идя по коридору, я никогда не пройду его до конца. Коридор
был длинный-длинный, вдали лишь, в самом его конце, тускло горела
лампочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61