Оборвали песню, смотрели на него.
– Присаживайтесь с нами, – пригласил Пашка.
– Можно, – Родионов снял пальто, подсел к столу, отодвинул рукой тарелки, облокотился. Соврал: – Хорошо пели. Даже жалко, что помешал вам.
– Ничего, – сказал гордо Ефим, – мы, если надо, не такое споем.
– Выпить не хотите? – предложил Пашка.
Родионов не смотрел на Ивана, но чувствовал, как тот глядит на него.
– Выпить? – подумал. – Давай. Только много не наливай.
Пашка налил полный стакан.
– Я же говорил!… Куда ты столько?
– Пейте, – сказал Иван. Он вспомнил, как вчера в темноте, в сенях, Николай Попов говорил: лучше этого человека я еще никого не встречал в жизни.
Родионов посмотрел на Ивана, улыбнулся.
– Что ж не пришел сегодня? Я ждал.
Иван показал глазами на стол – куда тут пойдешь. Потер ладонью лоб, сказал:
– Вы… это… извините за вчерашнее, наговорил я там…
У Родионова отлегло от души.
– Ничего. Ну?… Так давайте уж все тогда!
Тут в дом ввалился Гринька Малюгин. С двумя бутылками. Увидел секретаря, очень обрадовался.
– Хах!… Вот это так! Кузьма Николаич!… – поставил бутылки, полез к Родионову целоваться. Тот вытерпел шумный натиск старого своего друга, засмеялся, похлопал Гриньку по спине, сказал:
– Здорово, здорово. Ты что, загулял, что ли?
Гринька сел рядом с ним.
– Что ты?! Просто Ваньку стретили вот…
«Притворяется добрым», – подумал Иван про секретаря.
Пашка тем временем налил всем по полному стакану.
– Три – поехали! – поднял свой стакан.
Чокнулись. Выпили. Родионов передернул плечами.
Скоренько и молча закусили… Ефим постучал вилкой по тарелке.
– Споем!
Пашка и Гринька откликнулись.
– Споем!
Родионов полез за папиросами. Иван тоже.
Пашка опять было запел про восемнадцать лет, но Гринька перебил его и запел свою:
Отец мой был природный пахарь,
И я работал вместе с ни-им…
Склонили головы, завыли.
Родионов тронул Ивана за колено.
– Пойдем выйдем.
Иван охотно поднялся. Вышли. Секретарь незаметно прихватил пальто. В сенях сказал Ивану:
– Оденься, слушай.
Иван вернулся в избу, надел чью-то фуфайку, фуражку, вышел на улицу.
Родионов стоял у ворот, ждал его.
– Пошли со мной.
– Куда?
– Пройдемся… Вечер хороший.
Пошли по улице, которая вела к горе за селом.
– Как ребята, с которыми ты ехал, ничего? – спросил Родионов, чтобы начать разговор. – Ты вместе с ними ехал?
– С ними. Хорошие ребята.
Некоторое время молчали.
– Что, здесь на самом деле людей не хватает? – спросил Иван.
Секретарь с искренним удивлением посмотрел на него.
– Еще как!… А ты что, не веришь этому?
– А куда же отсюда люди деваются? Если ученых надо, так и тут у вас, по-моему, все учатся.
– Не хватает. Москва строится?
– Строится здорово.
– И мы строимся. Я не сравниваю, конечно… Так, чтоб ты понял. Вообще жизнь разворачивается. У нас, например, в районе пять лет назад было… сейчас вспомню: не то двадцать семь, не то тридцать семь комбайнов. Всего. А сейчас триста одиннадцать. Одних комбайнов! А машин! Тракторов! Это ж кадры.
– Пашни, что ли, прибавилось? Целина?
– Целины у нас немного было. Да дело тут даже не в целине – я о своем районе говорю. Просто раньше надо было хлебушек сперва сжать, потом связать в снопы, потом заскирдовать, потом уж обмолотить… вот сколько! Да все почти руками. А сейчас машины работают. Ты ведь не знаешь ничего этого.
– Не знаю.
Родионов усмехнулся.
– Мы с тобой поменялись, так сказать: я, городской, стал деревенским, а ты, деревенский, городским.
– Мне один умный человек говорил так: зря мужика от частной собственности отучают. Рабочим он все равно никогда не станет, а от земли отвыкнет, разлюбит ее – ни два, ни полтора получится. И зря, говорит, рынок ликвидируют.
– Передай тому умному человеку или напиши, что он не умный.
– А я согласен с ним.
– Почему?
– Ну вот, к примеру, ехали со мной эти ребята. Они хорошие ребята, но какие они, к черту, сельские жители? Они отработают свои три года и дернут отсюда. Ведь бегут?
– Бегут… кто здесь не нужен.
– Да и здешних возьми, брата моего: он шофер, и все. Разве он крестьянин? Он больше о своей машине думает, чем о пшенице там…
– А чего ты привязался к этому слову – крестьянин? Ну, крестьянин, только этот крестьянин сел на машину; вот и все. Умнее стал, грамотнее.
– Какой же он крестьянин, если он за работу деньги получает?
– А чем это плохо?
– А в магазинах-то нет ничего. Вот и получается – ни два, ни полтора. Случись в государстве перебой с питанием, как сейчас, и кинуться некуда – крестьянин сам из магазина питается. А так хоть на рынке можно взять…
– Так мы с тобой пританцуем знаешь куда?
– Та-а…
– Ну, а что скажет твой умный человек, если через год-два у нас в магазинах будет полно всего – и мяса, и молока, и ширпотреба разного? Что он тогда скажет?
Иван промолчал.
– Так какая же это, к черту, философия, если она на временном затруднении строится! Разве это умный человек? А я тебе с цифрами в руках докажу что через два года у нас в деревне в магазинах будет все.
Ивану нечего было возразить. Он не очень верил, правда, что через два года в магазинах будет всего полно, но говорить об этом не стал. Он заметно отрезвел. Секретарь тоже не стал продолжать эту тему.
Вышли между тем за село и стали подниматься в гору, к кладбищу. Иван только сейчас обратил на это внимание.
– Куда мы идем-то?
– К матери твоей.
Иван нахмурился, стал закуривать. Секретарь тоже как-то ушел в себя, молчал. Смотрел вперед.
Пришли на кладбище, нашли среди могил одну неприметную – невысокий холмик с крестом, давным-давно склепанным из санных полозьев. На поперечнике зубилом высечено: «Попова Марья. Пом. 1926 год».
Ивана охватило чувство, какое он испытывал всегда на кладбище – грустное любопытство и удивление: ведь все, кто под этими холмиками, хотели жить, хотели бы жить все время, но какая-то непостижимая сила уложила их сюда. И ничего нельзя сделать. Что под холмиком лежит его мать – это как-то не доходило до него. Он не чувствовал этого слова – мать. Сделалось грустно, и все. Он молчал.
Родионов тоже молчал. Он думал, что здесь, на кладбище, он расскажет Ивану о его матери. Он ждал этого момента и заранее волновался. А сейчас его поразила одна простая мысль: а что, собственно, рассказывать? Единственное, о чем мог бы он сейчас рассказать, это о том, как лет тому двадцать восемь назад вот над этим холмиком развернулась непонятная борьба. Над могилой тогда стоял вот такой же крест из полозьев. Кузьма Родионов выдернул его и поставил большой деревянный крест с красной звездой. Прошла ночь – над могилой опять стоял железный крест, а деревянного не было. Кузьма сделал второй крест и опять прибил к нему красную звезду: Через день его опять не было, и опять над могилкой стоял железный крест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
– Присаживайтесь с нами, – пригласил Пашка.
– Можно, – Родионов снял пальто, подсел к столу, отодвинул рукой тарелки, облокотился. Соврал: – Хорошо пели. Даже жалко, что помешал вам.
– Ничего, – сказал гордо Ефим, – мы, если надо, не такое споем.
– Выпить не хотите? – предложил Пашка.
Родионов не смотрел на Ивана, но чувствовал, как тот глядит на него.
– Выпить? – подумал. – Давай. Только много не наливай.
Пашка налил полный стакан.
– Я же говорил!… Куда ты столько?
– Пейте, – сказал Иван. Он вспомнил, как вчера в темноте, в сенях, Николай Попов говорил: лучше этого человека я еще никого не встречал в жизни.
Родионов посмотрел на Ивана, улыбнулся.
– Что ж не пришел сегодня? Я ждал.
Иван показал глазами на стол – куда тут пойдешь. Потер ладонью лоб, сказал:
– Вы… это… извините за вчерашнее, наговорил я там…
У Родионова отлегло от души.
– Ничего. Ну?… Так давайте уж все тогда!
Тут в дом ввалился Гринька Малюгин. С двумя бутылками. Увидел секретаря, очень обрадовался.
– Хах!… Вот это так! Кузьма Николаич!… – поставил бутылки, полез к Родионову целоваться. Тот вытерпел шумный натиск старого своего друга, засмеялся, похлопал Гриньку по спине, сказал:
– Здорово, здорово. Ты что, загулял, что ли?
Гринька сел рядом с ним.
– Что ты?! Просто Ваньку стретили вот…
«Притворяется добрым», – подумал Иван про секретаря.
Пашка тем временем налил всем по полному стакану.
– Три – поехали! – поднял свой стакан.
Чокнулись. Выпили. Родионов передернул плечами.
Скоренько и молча закусили… Ефим постучал вилкой по тарелке.
– Споем!
Пашка и Гринька откликнулись.
– Споем!
Родионов полез за папиросами. Иван тоже.
Пашка опять было запел про восемнадцать лет, но Гринька перебил его и запел свою:
Отец мой был природный пахарь,
И я работал вместе с ни-им…
Склонили головы, завыли.
Родионов тронул Ивана за колено.
– Пойдем выйдем.
Иван охотно поднялся. Вышли. Секретарь незаметно прихватил пальто. В сенях сказал Ивану:
– Оденься, слушай.
Иван вернулся в избу, надел чью-то фуфайку, фуражку, вышел на улицу.
Родионов стоял у ворот, ждал его.
– Пошли со мной.
– Куда?
– Пройдемся… Вечер хороший.
Пошли по улице, которая вела к горе за селом.
– Как ребята, с которыми ты ехал, ничего? – спросил Родионов, чтобы начать разговор. – Ты вместе с ними ехал?
– С ними. Хорошие ребята.
Некоторое время молчали.
– Что, здесь на самом деле людей не хватает? – спросил Иван.
Секретарь с искренним удивлением посмотрел на него.
– Еще как!… А ты что, не веришь этому?
– А куда же отсюда люди деваются? Если ученых надо, так и тут у вас, по-моему, все учатся.
– Не хватает. Москва строится?
– Строится здорово.
– И мы строимся. Я не сравниваю, конечно… Так, чтоб ты понял. Вообще жизнь разворачивается. У нас, например, в районе пять лет назад было… сейчас вспомню: не то двадцать семь, не то тридцать семь комбайнов. Всего. А сейчас триста одиннадцать. Одних комбайнов! А машин! Тракторов! Это ж кадры.
– Пашни, что ли, прибавилось? Целина?
– Целины у нас немного было. Да дело тут даже не в целине – я о своем районе говорю. Просто раньше надо было хлебушек сперва сжать, потом связать в снопы, потом заскирдовать, потом уж обмолотить… вот сколько! Да все почти руками. А сейчас машины работают. Ты ведь не знаешь ничего этого.
– Не знаю.
Родионов усмехнулся.
– Мы с тобой поменялись, так сказать: я, городской, стал деревенским, а ты, деревенский, городским.
– Мне один умный человек говорил так: зря мужика от частной собственности отучают. Рабочим он все равно никогда не станет, а от земли отвыкнет, разлюбит ее – ни два, ни полтора получится. И зря, говорит, рынок ликвидируют.
– Передай тому умному человеку или напиши, что он не умный.
– А я согласен с ним.
– Почему?
– Ну вот, к примеру, ехали со мной эти ребята. Они хорошие ребята, но какие они, к черту, сельские жители? Они отработают свои три года и дернут отсюда. Ведь бегут?
– Бегут… кто здесь не нужен.
– Да и здешних возьми, брата моего: он шофер, и все. Разве он крестьянин? Он больше о своей машине думает, чем о пшенице там…
– А чего ты привязался к этому слову – крестьянин? Ну, крестьянин, только этот крестьянин сел на машину; вот и все. Умнее стал, грамотнее.
– Какой же он крестьянин, если он за работу деньги получает?
– А чем это плохо?
– А в магазинах-то нет ничего. Вот и получается – ни два, ни полтора. Случись в государстве перебой с питанием, как сейчас, и кинуться некуда – крестьянин сам из магазина питается. А так хоть на рынке можно взять…
– Так мы с тобой пританцуем знаешь куда?
– Та-а…
– Ну, а что скажет твой умный человек, если через год-два у нас в магазинах будет полно всего – и мяса, и молока, и ширпотреба разного? Что он тогда скажет?
Иван промолчал.
– Так какая же это, к черту, философия, если она на временном затруднении строится! Разве это умный человек? А я тебе с цифрами в руках докажу что через два года у нас в деревне в магазинах будет все.
Ивану нечего было возразить. Он не очень верил, правда, что через два года в магазинах будет всего полно, но говорить об этом не стал. Он заметно отрезвел. Секретарь тоже не стал продолжать эту тему.
Вышли между тем за село и стали подниматься в гору, к кладбищу. Иван только сейчас обратил на это внимание.
– Куда мы идем-то?
– К матери твоей.
Иван нахмурился, стал закуривать. Секретарь тоже как-то ушел в себя, молчал. Смотрел вперед.
Пришли на кладбище, нашли среди могил одну неприметную – невысокий холмик с крестом, давным-давно склепанным из санных полозьев. На поперечнике зубилом высечено: «Попова Марья. Пом. 1926 год».
Ивана охватило чувство, какое он испытывал всегда на кладбище – грустное любопытство и удивление: ведь все, кто под этими холмиками, хотели жить, хотели бы жить все время, но какая-то непостижимая сила уложила их сюда. И ничего нельзя сделать. Что под холмиком лежит его мать – это как-то не доходило до него. Он не чувствовал этого слова – мать. Сделалось грустно, и все. Он молчал.
Родионов тоже молчал. Он думал, что здесь, на кладбище, он расскажет Ивану о его матери. Он ждал этого момента и заранее волновался. А сейчас его поразила одна простая мысль: а что, собственно, рассказывать? Единственное, о чем мог бы он сейчас рассказать, это о том, как лет тому двадцать восемь назад вот над этим холмиком развернулась непонятная борьба. Над могилой тогда стоял вот такой же крест из полозьев. Кузьма Родионов выдернул его и поставил большой деревянный крест с красной звездой. Прошла ночь – над могилой опять стоял железный крест, а деревянного не было. Кузьма сделал второй крест и опять прибил к нему красную звезду: Через день его опять не было, и опять над могилкой стоял железный крест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139